ечно, есть способ; для таких, как Отто Уинспир, всегда найдется способ получить желаемое. Не удивлюсь, если он намеревается взять с собой целый сигарный склад.) Сойдя с последней ступеньки, я останавливаюсь и обвожу взглядом все это разорение. «Ну и ночка, – снова думаю я. – Ну и ночка». Если на то пошло, то и утро не хуже. После недели непрерывных дождей облака рассеялись. Из высоких окон льется великолепный солнечный свет. Синеет небо. Штатив с телескопом Малкольма по-прежнему стоит возле бассейна. Вчера, когда торжество только началось, всем хотелось прильнуть к окуляру. «Вот она! Я вижу!» Гости выстроились в очередь, чтобы заглянуть в телескоп. «Смотрите, какая она голубая, красивая, неописуемо великолепная!» В мире, лишившемся очень многого, возможность заглянуть сквозь пространство и даже время – лучшее развлечение, доступное на вечеринке.
А где же Кэли? Табурет-стремянка подвинут к кухонному столу, где стоят пакет молока и пачка переслащенного сухого завтрака. Из малой гостиной доносится веселый гвалт – по телевизору показывают один из старых добрых мультиков. Думаю, наша малышка уже который час сидит, приклеившись к экрану. Но так ли это плохо? Почему бы девочке не заняться тем, что ей нравится, в это солнечное субботнее утро, когда родители спят? Я ставлю воду для кофе… для того, что нынче называется кофе (как же я скучаю по настоящему!), достаю из-под раковины большой мусорный мешок и начинаю ликвидировать последствия вечеринки, начав со смертельно вонючей сигары Отто.
Я чувствую себя намного лучше.
Я чувствую себя почти счастливым.
Я совсем не смотрю на небо.
Последняя вымытая тарелка уже готова встать в сушилку, когда снаружи слышится шум. Я поворачиваюсь к окну. Порывом ветра опрокинуло штатив, и телескоп Малкольма валяется на земле.
В этот момент раздается вой сирены.
Есть звуки, от которых сжимается сердце. Один из них – звук сирены. Тарелка выскальзывает из моих рук и разбивается вдребезги на полу, который не подметали уже несколько дней. Я бросаюсь в малую гостиную, где на телеэкране Хитрый Койот[8] прикрепляет к спине ракету. На полу Кэли соорудила из груды подушек нечто вроде гнезда. Внутри, завернутый в несколько одеял, лежит Мистер Оттер. Рядом стоит керамическая миска. Недоеденные хлопья плавают в лужице молока. На полу – ни капли. Какая аккуратная девочка.
Но самой Кэли в малой гостиной нет.
Экран гаснет, из динамиков телевизора слышится шум и механический голос произносит: «Если вы слышите эти звуки, немедленно спускайтесь в укрытие. Если вы слышите эти звуки, немедленно спускайтесь в укрытие».
– Проктор!
Вниз сбегает Элиза.
– Где Кэли? – спрашиваю я жену.
– Не знаю!
– Ты заглядывала в ее комнату?
– Ее там нет!
Мы носимся по дому и кричим: «Малыш, где ты? Кэли, отзовись!» Мое сердце ушло в пятки. Ветер снова и снова ударяет в стены дома. От солнечной утренней идиллии не осталось и следа; за окнами совсем темно. Я слышу, как что-то трещит, ломается и рвется. Я возвращаюсь в большую гостиную. Через другую дверь туда вбегает Элиза.
– Куда она подевалась? – кричит Элиза. – Она должна быть здесь!
И тогда я вижу. Я вижу, и мне кажется, что время остановилось. В каком-то смысле так оно и есть. Отныне моя жизнь будет делиться на две совершенно разные эпохи – «до» и «после». Разделительной чертой стал момент, когда я заметил, что защелка двери, ведущей в патио, открыта. Я отчетливо помню: сам я защелку не открывал. Я вступаю в чистилище, бесконечное и одновременно существующее лишь в этот миг; часть меня останется в нем навсегда.
Я распахиваю дверь и выбегаю навстречу разбушевавшейся стихии. Телескоп – вот виновник случившегося. Волшебный телескоп дяди Малкольма, очаровавший вчера гостей. Кэли надоели мультики. Родители спят. Защелка двери снабжена фиксатором, но во вчерашней суматохе никому и в голову не пришло поставить его в рабочее положение. Кэли потрогала дверь, обнаружила, что та не заперта, и решила выйти наружу. Конечно, когда светит солнце, звезды прячутся, но в удивительную трубу дяди Малкольма они наверняка видны. Если заглянуть туда, она снова увидит, как вчера, голубую капельку росы, потрясающе красивую.
– Кэли! – заорал я, перекрывая вой ветра. Потом снова: – Кэли!
В воздухе носятся прутики, листья, камешки, ударяя меня по лицу, рукам и ногам, словно мелкая дробь. Облака густеют и темнеют, сбиваясь в бурлящую черную массу. Эти бури – настоящий бич планеты, уничтожающий все на своем пути. Они валят леса, поворачивают реки, рушат дома, ровняют с землей целые города. Они способны сорвать крышу со всего мира. Они – злобное отродье климатического хаоса, возникшего по вине людей. И сейчас я лезу в самую пасть бури, выкрикивая имя дочери.
Темная фигура на дне бассейна.
Я подбегаю, набираю побольше воздуха и ныряю. Меня окружает тишина. Буря осталась на поверхности, а здесь тихо и спокойно. И холодно. Холод бьет по мне, как электрический ток. Он вот-вот скует мне сердце. Кажется, будто я нырнул в арктическое море, где плавают льдины. Кэли лежит в самой глубокой части бассейна, переместившись сюда под действием силы тяготения и напора слива. Розовая ткань ночной рубашонки колышется вокруг нее, словно колокол медузы. Мысль о том, что я появился слишком поздно, не имеет права на существование, равно как и то обстоятельство, что я полчаса мыл посуду, а в это время моя четырехлетняя дочь тонула. Я подхватываю Кэли на руки, отталкиваюсь от дна и всплываю. Элиза ждет меня у края мелкой части бассейна. Над нами с шипением сверкает молния, завывает ветер, воздух раскалывается от раскатов грома. В воздухе пролетают странные предметы: ветка дерева, пластиковый стул. Я выбираюсь из воды, поднимая дочь на вытянутых руках. Мне вспоминается ночь, когда она родилась. Элиза, утомленная родами, заснула. Я снял рубашку, улегся на койку (медсестра приставила ее к кровати Элизы, чтобы первую в жизни Кэли ночь мы провели вместе) и прижал новорожденную к себе. Кожа к коже. Я читал об этом в какой-то книге. Мне хотелось, чтобы мои звуки и запахи, а также ощущения от меня стали первым, что будет запечатлено в чистом мозгу малышки. Пусть с первых минут жизни она узнает, что я – ее отец. («Это твой отец, – снова и снова повторял я. – Твой папочка».)
Я несу Кэли в дом. Я настолько промерз, что почти утратил чувствительность. Мысли превратились в густой суп. Элиза что-то мне кричит, но я не разбираю слов. Я укладываю дочь на пол. У Кэли кровь на щеке. Откуда взялась кровь? Вскоре я нахожу ответ: малышка порезалась. Рана большая, от правого виска до уголка рта. Как она сумела порезаться? Вскоре становится понятно. Борта бассейна отделаны натуральным камнем, шершавым и в некоторых местах даже острым. Должно быть, она порезалась, когда падала.
– Проктор, она не дышит! – Лицо Элизы перекошено от ужаса. Она находится в невменяемом состоянии и вряд ли понимает, что делает. Стоя перед Кэли на коленях, она сжимает ладонями лицо дочери и начинает трясти ее. – Кэли, малышка, давай просыпайся!
Когда-то меня учили делать искусственное дыхание и массаж сердца. В средней школе был курс по оказанию первой помощи. Летом мы выезжали на практику, где болтали с девчонками и всматривались в озерную гладь – не нужны ли мы где-нибудь? Нам так и не довелось никого спасти, однако навыки не забылись. Я опускаюсь на колени, зажимаю Кэли носик, наклоняю ей голову и прижимаюсь своим большим неуклюжим ртом к ее маленькому ротику. Губы Кэли холодны, тело неподвижно, без признаков жизни. Одна часть меня знает это, другая – нет. Дважды повторенное дыхание рот в рот, двадцать нажатий на грудную клетку. Я повторяю это снова и снова. Элиза воет, умоляя вернуть Кэли к жизни. Буря продолжает бушевать. Ветер обстреливает стены дома всем, что сумел поднять с земли. Где-то звенит разбитое стекло. Я вошел в зону абсолютного безумия. Мне кажется, что я стою на сцене, устланной темными крыльями. Зрительный зал пуст. Свет единственного прожектора слепит мне глаза. Я надавливаю Кэли на грудь и вдуваю воздух ей в рот, снова надавливаю и вдуваю. Малышка не подает признаков жизни и не дышит. Никакой надежды, однако я не могу сдаться. Кэли, вернись ко мне!
– Директор Беннет!
Кэли, не уходи!
– Директор Беннет, вы здесь?
У меня что-то с горлом; кажется, оно опухло. Во рту – горький химический привкус. Я пытаюсь сглотнуть, но кажется, будто в горле застрял кулак. Я начинаю задыхаться. Животный ужас сжимает мне сердце. Элиза! Помоги мне!
– Вам нужно всего лишь открыть рот и дышать.
Я давлюсь, хриплю, молочу руками и ногами. Судорога сводит тело, словно оно собирается чихнуть. Изо рта и носа выплескивается вязкая жидкость. Я кашляю, снова давлюсь, потом меня выворачивает.
– Так лучше, директор Беннет. Вам надо дышать, и только.
Кто это обращается ко мне по имени? Может, это Бог? И свет! Нестерпимо яркий, терзающий глаза. Все равно что смотреть на ярчайшее из солнц.
– Алле-оп!
Меня поднимают, потом снова укладывают. Подо мной клацают колесики. Меня куда-то везут на каталке. Желудок сводит от позывов к рвоте, голова кружится, как у пьяного. Холод сменился новым ощущением – легкими прикосновениями ко всем частям тела, словно там разгуливает целая армия муравьев. Боясь нового удара света по глазам, я приоткрываю их, совсем чуть-чуть. Надо мной проплывает потолок, но что это за потолок?
– Ну вот и приехали.
Меня опять поднимают и перемещают на другую поверхность. Ощущения, которые я сейчас испытываю, мне не с чем сравнить. То, на чем я лежу, принимает форму моего туловища, рук и ног. Давление равномерно распределяется по всему телу. От поверхности исходит приятное тепло, согревающее меня до самых костей. Я чувствую укол. Похоже, в мое предплечье ввели иглу.
– Отдыхайте, директор Беннет. – Голос звучит тише. Наверное, тот, кто говорит со мной, отошел. – Худшее позади. Вскоре вы почувствуете себя лучше.