– Система интеграции сознания интерпретировала параметры по-своему, – сказал я, прекрасно сознавая, что оправдываюсь. – Слегка вольно, согласен.
– Речь не о вольностях, – возразила Тия. – Система получает подсказки от Дизайнера.
Я посмотрел на них:
– Вы хотите сказать, что Элиза несет ответственность за все это?
– Подумай сам, Проктор. Жизнь без боли, печали и даже без смерти. Мир, где люди могут забыть о своих тревогах. Мир без… детей.
– Я больше не могу этого слышать, – заявил я и встал.
– Проктор!
– Пусть идет, – сказал Квинн.
И я ушел.
Я вернулся к себе. Сразу пойти в помещение с криокапсулами я не мог, поскольку знал, что́ меня там ждет. Я решил немного вздремнуть, но мозг не мог пересечь границу между миром снов и явью. Наверное, причина крылась в том, что я и так провел во сне триста шестьдесят шесть лет. Интересно, сумею ли я снова чередовать сон и бодрствование?
Кончилось тем, что я оставил попытки уснуть и спустился на лифте в главную часть корабля. Я бродил по коридорам, думал о Проспере, о том, что там делается. Был ли наш побег замечен? Если да, какими будут последствия для тех, кого мы оставили в мире снов?
Затем, как и следовало ожидать, я начал думать об Элизе; не о той, что осталась на Проспере вместе с Уорреном, а о настоящей Элизе. О женщине, ворвавшейся в мою жизнь и изменившей все.
В мире снов мы познакомились на вечеринке. В реальной жизни – тоже, только местом встречи был не помпезный зал, где проходил официальный прием, а дом нашего общего друга, пригласившего меня и Элизу на обед. Нас усадили рядом. Я тогда только начал сотрудничать с корпорацией «Проспера» и работал в Беркли, где располагался их исследовательский центр. Элиза вернулась домой после стажировки в Стэнфорде, где специализировалась в области нейрофизиологии. Предметом нашего разговора стали сны, но не в их обычном, обывательском толковании. Мы говорили о психологических механизмах, которые переводят мысли людей в символы, создавая пространство снов. (Меня мучили кошмарные сны, предвестники катастроф, о которых знал только я: все мои попытки сообщить об этом людям вызывали недоверие и насмешки. Элизе часто снилось, что она осталась одна в открытом море, хотя это не страшило ее.) Когда обед закончился, мы перешли в гостиную, уселись на диван и продолжили разговор, затянувшийся далеко за полночь. Мы были так поглощены беседой, что даже не заметили, как остальные гости разъехались, а хозяин отправился спать. Эту историю мы и наши друзья потом рассказывали несколько лет. Признаюсь, я был пленен умом Элизы, ее рассудительностью, чувством юмора и добротой. В ней горел неукротимый огонь; такой жизненной силы я не встречал ни в одном человеке. Словом, она меня околдовала, и я в тот же вечер начал мысленно строить наше совместное будущее, желая, чтобы оно никогда не кончалось.
Думал я и о той Элизе, какой она стала после смерти Кэли. Об Элизе тех ужасных месяцев, сложившихся в ужасный год; Элизе скорбящей, молчаливой и безутешной, погрузившейся в себя так глубоко, что все мои попытки пробиться к ней потерпели неудачу. О той Элизе, которая ушла и не вернулась, оставив меня одного.
После бури мы немедленно выехали из своего дома. Жить там, где погибла наша дочь, каждый день видеть ее призрак – сама мысль об этом была невыносимой. Вначале мы поселились в отеле, а когда выяснилось, что гостиничный номер слишком тесен для двух сокрушенных душ, Каллиста и Джулиан предложили свой гостевой дом, чудом уцелевший во время бури. (Мир уже стоял на грани катастрофы, но такие, как Каллиста и Джулиан, были настолько богаты и влиятельны, что могли отгородиться от всех потрясений. Точнее, отсрочить катастрофу.) Гостевой дом оказался достаточно просторным, и мы порой целыми днями не попадались на глаза друг другу. Окна выходили в роскошный сад, доведенный до совершенства. (Слава богу, там не было бассейна.) Элиза часами бродила по безупречным дорожкам, среди живых изгородей, умопомрачительно красивых кустов с розами и цветущих деревьев, ветви которых клонились вниз, источая аромат. Из окна ее фигура казалась почти неосязаемой, словно тело из-за огромного горя превратилось в облачко атомов. Она не могла смотреть в мою сторону и, казалось, вовсе не замечала меня. Она ни разу не заговорила о Кэли и даже не произнесла ее имени. Я часами наблюдал за ней из окон и думал: «Где ты? Куда ты ушла? Только скажи, где ты сейчас, и я отправлюсь туда же».
Горе раздавило и меня, но я повел себя иначе: с головой погрузился в работу, завершая последние приготовления к отлету. Теперь, когда стало ясно, что дочь не отправится вместе с нами, моя одержимость усилилась, а вместе с ней – и предчувствие беды. Как оказалось, не случайно: вскоре несчастья стали обрушиваться на мир одно за другим, без перерыва. Человечество бесцеремонно поставили перед фактом, вручив последнее уведомление о выселении, так что величайшим умам эпохи не хватило времени на размышления о гибели цивилизации. Информационная суперструктура, связывавшая Пеорию[13] с Палау[14] и Бойсе[15] с Бангкоком, в одночасье прекратила свое существование. Мировая экономика, снабжение продовольствием, энергетика, транспорт, финансовая система и все, что условно можно назвать правительством, быстро исчезали. Вместо вооруженных сил начали появляться мощные военизированные группировки; человечество уподобилось собакам, грызущимся из-за жалких остатков жесткого мяса. Образно говоря, мир за считаные дни погрузился во тьму.
«Ораниос» к тому времени уже был построен и находился на околоземной орбите. Ему ничто не угрожало. Он вращался над планетой, оставаясь молчаливым свидетелем ужасных недель. Бури, голод, пожары и наводнения, беспорядки и гибель людей. В последние дни перед отлетом хаос нарастал со страшной скоростью. Мы торопились запустить шаттлы для доставки участников полета на корабль. И рассчитывали, что у нас будет гораздо больше времени. Наши планы не предусматривали никакой спешки. Хотелось, чтобы члены экипажа завершили свои дела на планете и спокойно подготовились. Большинство инвесторов даже не успели собраться в анкориджском кампусе «Просперы». Их пришлось спешно вывозить, чуть ли не по одному. На решение этой сложной и опасной задачи тратилось драгоценное время, учитывая состояние атмосферы. Этот тонкий, дающий жизнь покров яростно взбунтовался против человечества.
А затем появились толпы отчаявшихся.
Проект «Ораниос» не держался в секрете и в течение ряда лет оставался предметом всеобщего интереса. Нам пришлось отказать тысячам добровольцев, тем, кто, подобно нам, предвидел надвигавшуюся катастрофу. Но в целом средства массовой информации были настроены скептически. Наш проект выставляли невероятно дорогостоящей затеей кучки взбалмошных миллиардеров, которые поверили россказням чокнутых паникеров от науки. Журналисты не уставали повторять, что эти колоссальные деньги будут потрачены впустую.
Теперь все это было в прошлом. Стартовая площадка, откуда шаттлы доставляли людей на борт «Ораниоса», находилась в местечке Талкитна, в ста милях к северу от анкориджского кампуса «Просперы». Добраться туда можно было лишь по реке и единственной дороге. Кампус и стартовая площадка были обнесены высокими заборами и имели вооруженную охрану. Но заборы – не крепостные стены; они не могли сдержать натиск отчаявшихся людей, которые устремились к стартовой площадке. Люди напоминали скот, собранный в загоне. Они бились о сетки заборов, кричали, требуя или умоляя спасти их жизнь, поднимали над головой маленьких детей; женщины говорили, что позволят делать с собой что угодно, если их возьмут на борт. Нам предлагали пачки денег, потерявших всякую ценность. В воздухе носился пепел. Весь континент к западу от Миссисипи превратился в один сплошной пожар. Огненная стена двигалась в сторону атлантического побережья, расширяясь и пожирая все на своем пути.
Последних участников экспедиции перебрасывали к стартовой площадке по воздуху: ограждение вокруг кампуса было прорвано, и с обеих сторон начали стрелять. Вместе со мной в военном вертолете летели Элиза, Уоррен, Тия и Уна – начальник моего секретариата. Мы сделали круг над кампусом – на малой высоте, – повернули на север и полетели над шоссе. В воздухе сильно пахло дымом. Мы сидели молча. Вертолет сотрясался от порывов ветра. Глядя вниз, я видел не ленту шоссе, а человеческую массу. Люди двигались в том же направлении, что и мы.
Все уже который месяц обсуждали эмоциональное состояние Элизы. Она так и не выбралась из пучины горя, куда погрузилась после смерти нашей дочери. Естественно, это сказывалось и на состоянии ее рассудка. Мы склонялись к мнению, что она вряд ли сможет выполнять обязанности Дизайнера, начали искать ей замену (Элиза ничего об этом не знала) и остановились на моей кандидатуре. Однако Система интеграции сознания была настроена на Элизу, и нам пришлось бы переписывать целые мили программных кодов. На это ушло бы не меньше полугода, если не целый год. Было понятно, что этого времени у нас нет.
Возможно, следовало рассказать Элизе о нашем плане. Сам не знаю, почему я этого не сделал. Освобождение от ноши могло бы улучшить ее состояние. Скрыть от Элизы наши действия было легко. Она говорила со мной редко, всегда недолго и о чем-нибудь конкретном. Мы продолжали жить в гостевом доме, не имея средств, чтобы найти другое жилье. Очень часто я ночевал на диване в своем кабинете, убеждая себя, что так удобнее – ведь я работал почти круглые сутки. Но реальность была куда прозаичнее: я попросту не хотел создавать себе новых проблем, неизбежных в случае общения с женой. Мне было одиноко и грустно; в голову лезли самые черные мысли. Однако всякий раз, когда я обращался к Элизе – единственному человеку, способному понять мои чувства, поскольку она вместе со мной переживала гибель нашей дочери, – я встречал пустой взгляд и молчание.