ов спрятаны за шлемами.
Ей нужно разобраться в происходящем. Она нагибается и пытается протиснуться между людьми, а когда это не удается, начинает работать локтями. Многие в толпе вооружены, и не только бутылками и кирпичами. Видны обрезки труб, палки, обмотанные проволокой, ножи, молотки и тяжелые разводные ключи.
Синтия почти уже протиснулась к первым рядам, когда охранники расступаются, пропуская женщину в плаще. Ее правая рука висит на перевязи, в левой – радиомегафон, который она подносит ко рту.
– К вам обращается министр общественной безопасности. Вы все арестованы. Требую сложить оружие.
Ее слова тонут в скандировании толпы. Голоса мятежников становятся все более громкими и вызывающими. Женщина оглядывается назад, словно желает убедиться, что охранники не разбежались.
– Повторяю приказ: сложите оружие!
Толпе явно плевать на приказ. И вдруг до Синтии доходит: угроза ареста – бессмысленная уловка. Их согнали сюда, как скот на убой.
– Делаю последнее предупреждение, – заявляет женщина. – По вам будет открыт огонь.
Темноту разрывает ослепительная вспышка. Свет льется из-за спин передней цепочки охранников. Люди в толпе закрывают глаза ладонями и пятятся назад.
Между отступающей толпой и охранниками остается всего один человек.
Он стоит на четвереньках, не понимая, что сделался живой мишенью. Это Паппи. Он вертит головой по сторонам, словно пытается сориентироваться, затем, едва не падая, встает. Его лицо и одежда залиты кровью. Рубашка и брюки порваны. Синтия отмечает все это про себя, сознавая свою полную беспомощность. На нее напирают со всех сторон. Ей не пробиться к Паппи и не предотвратить того, что вот-вот случится. Паппи ковыляет вперед, к ближайшим машинам с их прожекторами и женщине с радиомегафоном.
– Назад, старик! – кричит она.
– Помогите мне, – просит Паппи, воздевая руки.
Женщина бросает радиомегафон, достает из поясной кобуры пистолет и направляет его на грудь Паппи, который, естественно, не видит этого.
– Я сказала, назад!
– Я не сделал ничего плохого. – Паппи делает еще шаг. – Пожалуйста, помогите. Я слеп и не знаю, где нахожусь.
Похоже, раздавшийся выстрел удивляет женщину не меньше, чем остальных. «Неужели я это сделала?» – написано на ее лице. Паппи вздрагивает, но не падает. Как и женщина, он ошеломлен быстротой происходящего. Он осторожно протягивает руку, дотрагивается до раны в груди, затем отводит пальцы. Несколько секунд он стоит, шевеля перепачканными в крови пальцами. Затем его ноги подкашиваются, и он боком падает на тротуар.
Наступает молчание, каждый невольно задается вопросом: «Что дальше?»
Это было последней каплей. А дальше началось то, что началось.
Отто стоит под дождем и смотрит на догорающий дом. Казалось бы, струи воды должны потушить пожар, но нет. Жар осушает даже дождевые капли на лице Отто. Стены и крыша охвачены огнем. В небо уходит столб густого черного дыма. Вскоре от дома останется лишь кирпичная труба.
«А он находчив», – думает Отто. Кто бы мог подумать, что масляная лампа все испортит?
К Отто подходит Кэмпбелл, который до этого сидел в машине:
– Сэр…
– Они схватили его? – перебивает помощника Отто.
– Потеряли на горной дороге. Он гнал как сумасшедший. Такую юркую машину, как у него, не больно-то поймаешь.
Отто ничуть не обеспокоен.
– Ничего страшного. Мы знаем, куда он направляется. Выставьте заграждения на Прибрежном шоссе и отправьте отряд к паромному причалу. Десять человек… нет, лучше двадцать.
– Я как раз и хотел доложить об этом. У нас нет ни одного… доступного отряда.
– Что значит – нет? Где они?
– Все отряды стянуты к дамбе, – отвечает Кэмпбелл. – Похоже, там собралась половина населения Аннекса. Они намерены двигаться на Просперу.
– Элиза, просыпайся!
Кто-то трясет ее за плечо. Чей-то голос окликает ее по имени.
– Элиза, прошу тебя. Ты должна выбраться из сна.
Нет, она не спит. Но и сказать, что она бодрствует, тоже нельзя. Она толком не понимает, где находится. То в фургоне, то в море, которое одновременно есть время, вечно простирающееся во всех направлениях.
– Ты меня слышишь? Надо, чтобы ты слушала мой голос. Элиза, следуй за моим голосом.
Как все ужасно, как печально. Будь рядом Проктор, он бы объяснил, что с ней творится. Взял бы ее на руки и вернул к себе самой. Тогда мир снова обрел бы смысл. Потом она вспоминает, что сама ушла от Проктора. Почему? Это было глупо и жестоко. Она бросила его и гуляла по дорожкам сада (сада Каллисты) (сада Джулиана) (они перебрались сюда после какого-то ужасного события). Гуляла, зная, что он следит за ней. Чувствовала на себе его взгляд. Но пойти к нему не могла, даже не могла поднять головы, чтобы встретиться с ним взглядом, потому что тогда она вспомнила бы.
А ей не хочется вспоминать.
– Мне нужно, чтобы ты немедленно пробудилась.
Она послушно открывает глаза. Море и сад исчезают. Ее окружают стенки трясущегося металлического ящика; она видит очертания мужского лица. Слабый свет, проникающий сквозь окошко в стенке, делает лицо более узнаваемым. Кажется, это Уоррен? Так и есть.
– Элиза, ты проснулась? Слава богу.
Только сейчас она замечает на правом запястье Уоррена наручник, цепь которого прикреплена к поручню, вделанному в стенку. Неужели он совершил преступление?
– Ты сможешь сесть?
Сесть?
– Давай я тебе помогу.
Уоррен протягивает свободную левую руку и осторожно приподнимает Элизу, помогая ей сесть. Оказывается, и она прикована к поручню. Значит, их обоих за что-то арестовали.
– Куда мы едем? – спрашивает она.
– А ты не помнишь?
Она качает головой. Боже, до чего здесь холодно! Неужели этот жуткий холод не прекратится?
– Нас везут на Питомник, – говорит Уоррен.
– Какой еще питомник?
– Это такое место, вроде детской, – поясняет он.
Значит, детская все-таки есть? После слов Уоррена Элиза вспоминает: конечно есть. По коридору, вторая дверь справа. Проктор хорошенько смазал петли, чтобы они не скрипели. Там бледно-розовые стены с оттенком серого, под ногами белый ковер, а из окон виден бассейн (какой еще бассейн?). А вокруг тихо, невероятно тихо. У Элизы в руках нежный маленький комочек. Она стоит у окна, качает этот комочек и шепчет: «Тише, тише. Хватит хныкать. Успокойся, моя малышка…»
– Элиза, ты здесь? – Уоррен щелкает пальцами перед ее лицом. – Элиза!
Мысли стремительно возвращаются обратно. Уоррен. Фургон.
– Мы должны это прекратить.
Она все лучше осознает происходящее. По лицу Уоррена видно: он чем-то напуган.
– Заранее прошу прощения за то, что я сейчас сделаю, – говорит он, беря ее руку и крепко стискивая ей пальцы. – Смотри на меня.
Элиза послушно смотрит.
– Я кое-что расскажу тебе. Я буду говорить, а ты слушай очень внимательно.
Элиза кивает.
– Она ушла.
Кто ушел?
– Кэли. – Уоррен пристально смотрит Элизе в глаза. – Она умерла. Твоя малышка. Твоя малышка ушла.
– Я не оставлю его одного там.
Тия раздевается догола, сбрасывает туфли, приглаживает волосы и надевает шапочку с сенсорными датчиками.
– Тия…
– Это не обсуждается. Где он сейчас?
Квинн с явной неохотой всматривается в экран.
– Прибрежное шоссе, – сообщает он. – Похоже, Проктор куда-то перемещается, причем очень быстро. Должно быть, едет на машине.
– Можешь перебросить меня внутрь?
– В машину?
– Нет, в ближайшую киношку, на ночной сеанс. – (Квинн недоуменно смотрит на нее.) – Да, Квинн, прямо в машину.
Квинн шумно выдыхает:
– Это не так-то просто. По правде говоря, я облажался с Проктором. Промахнулся на полмили.
– На целых полмили?
– Ага. Наверное, слишком понадеялся на свои способности. А с тобой будет еще сложнее.
Тия открывает капсулу. На пол вытекает жидкость, оставшаяся от ее прежнего погружения.
– Сделай все, что в твоих силах.
– Тия, ты ведь знаешь: я не сумею вытащить тебя назад. Если с тобой что-то случится, а Проктор не успеет добраться до Элизы раньше, чем Отто…
– Поняла. Вечность в аду собственных мыслей. Давай не думать об этом.
Тия ложится в капсулу, подключает шапочку и откидывается на изголовье.
Дверца закрывается. Жидкость заполняет капсулу. Тия закрывает глаза.
Громкий лязг. Это последнее, что она слышит.
38
Машина неслась, словно ракета. Я достиг окраин города. Дороги были почти пустыми. Несколько машин, ехавших в том же направлении, я обогнал, не снижая скорости. Я не успел даже разглядеть их; все вокруг превратилось в размытое пятно.
«Элиза, я спешу к тебе».
В зеркале заднего вида вспыхнули фары. Охранники все-таки нашли меня. Я снова надавил на газ. Стрелка спидометра показала сначала девяносто миль в час, потом девяносто пять и наконец добралась до сотни. Преследователи не отставали. На перекрестке я сбросил скорость и резко затормозил, повернув руль вправо. Заднюю часть машины качнуло в сторону обочины, потом она вся угрожающе накренилась. Казалось, машина вот-вот перевернется, но она снова встала на четыре колеса и понесла меня дальше. Я взглянул в зеркало: охранники тоже повернули, однако я сумел оторваться от них. Еще через три поворота огни в зеркале исчезли.
Зато замелькали другие огни – впереди меня.
Дорога была перегорожена. Я остановился и дал задний ход. Патрульные машины явно намеревались заблокировать меня с двух сторон. Оставалось лишь свернуть в переулок… если успею. Я ударил по тормозам и повернул. Переулок был невероятно узким, всего несколько футов в ширину. Но он, по крайней мере, вел в сторону берега. Я выбрался на Прибрежное шоссе, стремительно развернулся и поехал дальше. Охранники не отставали.
И тут появилась Тия.
Элиза кричит.
Кричит во всю мощь своих легких. Таких звуков она никогда еще не издавала, да и вряд ли подобные звуки когда-либо вырывались из человеческого горла. Ее крик боли настолько мощен, что может сдвинуть планету с оси, расколоть небеса и размотать ткань реальности. Сама она настолько погружена в свой крик, что не слышит его, как океан не слышит собственного рокота. Она – это крик, а крик – это она: нескончаемое пространство боли.