– О чем ты говоришь?
Каждый слог отзывался острой болью. Но я должен был выдержать это.
– Посмотри… вверх, – сказал я.
Синтия мчится к фонтану, не понимая, что творится у нее на глазах. На лужайке распластался Проктор. Неподалеку стоит человек с пистолетом, направленным в голову женщины. Вооруженный человек не замечает Синтии, и это дает ей необходимое преимущество, но, пока он удерживает женщину, стрелять нельзя. И потом, она никогда не стреляла из винтовки.
До Проктора и тех двоих остается каких-нибудь двадцать ярдов, когда что-то происходит. Человек с пистолетом вдруг вскрикивает. Синтия слышит его «Нет!». Он отпускает женщину, пятится назад и смотрит на небо.
Она знает, кто этот человек. Отто Уинспир.
Синтия опускается на одно колено, целится в него и стреляет.
Отдача от винтовки бьет в плечо, как кастет. Синтия понимает, что здорово промахнулась. Проклятье! Она не только промахнулась, но и обнаружила себя. Услышав выстрел, Отто поворачивается и смотрит прямо на нее. Он поднимает пистолет. Синтия снова прицеливается.
Они стреляют одновременно.
Когда звучит простая команда, мы испытываем сильнейшее побуждение выполнить ее. Повиноваться – наш первый инстинкт, особенно если команду отдал умирающий.
Поэтому Отто Уинспир поднимает глаза и видит то же, что и я: безграничное космическое пространство, а в его центре – голубой шар, планету, скованную льдом. Она словно вбирает в себя свет небес.
Кэлус.
Мой мозг неумолимо распадается, и я уже не могу внимательно следить за происходящим. Я слышал выстрелы. Слышал отчаянные, нечеловеческие крики. Элиза накрыла меня своим телом. Это было самое прекрасное объятие в моей жизни и, как я думал, последнее.
А потом тишина.
Тишина, прерываемая моим булькающим дыханием и негромким плачем Элизы. Она стоит на коленях и держит мою голову в ладонях, прижимаясь щекой к моей щеке.
– Проктор, прости меня. Прости. Я очень виновата.
– Она здесь, – проговорил я: мне казалось, что так оно и есть.
Наша дочь Кэли была здесь.
– Я не могу, – шепчет Элиза. – Не могу.
– Нет, – возражаю я. – Ты… можешь. – (Элиза застыла на краю пропасти, боясь прыгнуть.) – Произнеси вслух.
– Не заставляй меня, – всхлипывает Элиза.
А надо мной продолжает разворачиваться Кэлус, утверждая свое присутствие на небесной тверди. Мои глаза и разум наполняются величественным зрелищем.
– Тебе всего лишь надо… произнести… ее имя.
В имени скрыта сила. Все, что мы приносим в мир, оказывается в нем благодаря именам, и никак иначе. В том числе и люди. А когда они покидают мир, мы сохраняем их имена, чтобы они не уходили окончательно.
– Кэли, – едва слышно шепчет Элиза.
– Еще раз.
– Кэли, – всхлипывает она.
Я не мог повернуть головы, но знал и так: наша малышка была здесь. Не та язвительная Кэли-подросток, встретившаяся мне на берегу, а та, которую мы потеряли и оставили на Земле. Она сидела на траве, поджав под себя ноги. Все в той же ночной рубашке. На коленях у нее дремал старый верный Мистер Оттер. Я знал, в какой момент Элиза взяла нашу дочь на руки, тихо плача и без конца повторяя ее имя. В теле появилось ощущение странной неподвижности, новое для меня. Похоже, здесь я и умру. Что значит умереть в мире снов? Это сравнимо со смертью наяву? Похоже на нырок в небытие – или я перейду куда-нибудь еще? «А Тия все-таки была права, – подумалось мне. – Мы никогда толком не поймем, что было сном и что не было». Все творение есть нагромождение ящиков, и в каждом – сон о своем боге.
Потом я почувствовал, что рядом есть еще кто-то. Моя мать. Я по-прежнему думал об этой женщине как о своей матери. Сдернув с плеча винтовку, она опустилась на колени рядом со мной. На ее лице темнели полосы. Вскоре я понял: это кровь. Одной рукой она зажимала раненое предплечье, откуда текла кровь. Тогда я еще не знал, что Отто лежит на траве с пулей в груди и что они с матерью одновременно стреляли друг в друга. Я мучился, видя, как она страдает, но был очень рад снова увидеть ее.
– Проктор… – сказала она и взяла мою руку, хотя я этого не почувствовал. По ее щекам текла кровь, смешанная со слезами. – Я не понимаю, что происходит.
– Все… идет как надо, – сказал я.
Она опустила голову.
– Проктор, Проктор! – всхлипывая, повторяла она.
Сон вокруг нас распадался. Мое дыхание почти прекратилось, но я не замечал этого. Все шло как надо. Осталось лишь произнести последние слова в этом исчезающем мире.
– Вы прибыли.
Но оказалось, что я говорю в пустоту. Мать, как и все остальные, исчезла.
Часть восьмаяРазошедшиеся дороги
40
Это история, в которой никто не умирает.
Ни Отто Уинспир, ни Паппи, он же Николас Паппье, крупный чиновник, ведающий расселением колонистов. В живых остаются бунтарка и подстрекательница Джессика Ордуэй, отвратительная Регана Брандт и Сандра, поставлявшая салонную живопись богатым просперианцам. Это же касается и Каллисты Лэйрд, чье краткое пребывание на Питомнике с его усыпляющей пищей и тошнотворной атмосферой предупредительности было грубо прервано раньше, чем она успела погрузиться в эротическое забытье. Никто из просперианцев и колонистов не погиб. Что же касается охранников, то они существовали только в пространстве снов. Подобно кроткому Бернардо и обольстительной Даниэлле, они являлись атрибутами того мира, реквизитом, а не действующими лицами.
Словом, все остались в живых. Даже я.
Это было прекрасно, но нам пришлось спешно решать возникшие проблемы. Мы не могли одновременно вывести из стазиса шестьдесят восемь тысяч колонистов. «Ораниос» строился как грузовой корабль, а не как пассажирский лайнер. Если все шестьдесят восемь тысяч пробудятся… Представьте себе пространство размером со стадион. И все оно заполнено мужчинами и женщинами: голыми, словно знаменитая статуя Давида работы Микеланджело, и находящимися в состоянии глубочайшей дезориентации. Полы их капсул густо покрыты рвотными массами. И всем этим людям нужны одежда, еда, средства жизнеобеспечения, медицинская помощь и крыша над головой. Изначально предполагалось выводить из стазиса пятьсот человек зараз и, таким образом, переправить всех колонистов с корабля на поверхность Кэлуса за два с лишним земных года. Но полное обрушение пространства снов радикально изменило график переселения. Все колонисты, еще находившиеся в стазисе, оказались запертыми в аду собственного ума. После продолжительного обитания в пространстве коллективного сна каждому суждено было попасть в область личных снов. Пройдет совсем немного времени, и эти личные сны наполнятся чудовищами.
Проблема усугублялась и другими обстоятельствами. Упомяну два наиболее существенных. Первое: состояние реактора, дававшего энергию для маневрирования на низкой орбите. Содержание реактивного вещества упало до сорока двух процентов, подойдя к минимально безопасному уровню. Второе было еще серьезнее: количество воздуха, пригодного для дыхания. Человек, находящийся в криокапсуле, не дышит и потому не выделяет углекислый газ. Если выведенных из стазиса людей окажется слишком много, знали мы, корабельные системы удаления СО2 попросту не справятся. Иными словами, чем больше колонистов мы выведем из сна, тем скорее должны будем переместить их с корабля на Кэлус. И шаттлам придется летать с максимально возможной частотой.
Нужно было управиться за два месяца.
Даже при самых благоприятных обстоятельствах это было бы нелегко, однако существовал еще один фактор, с которым приходилось считаться, а порой и сражаться. Речь шла об индивидуальной памяти колонистов: кто что запомнил. Одни, вроде Антона, пробуждались, ясно сознавая, где они находятся и чем должны заняться. Их воспоминания о людях и событиях на Проспере были смутными. Другие (и я в их числе) поначалу не понимали, куда попали. Их разум по-прежнему оставался запертым в мире снов. Но, как говорил Квинн, рано или поздно свою жизнь на Проспере и Аннексе вспомнят все, и воцарится ожидаемая неразбериха. До погружения в стазис люди поддерживали отношения, сложившиеся еще на Земле: с мужьями (или женами), возлюбленными, коллегами, друзьями. Из этого складывались их прежняя жизнь и особенности личности. А теперь этому противостояло существование в мире снов: события, происходившие с ними там, и их поступки. К каждому пришли непонимание, смятение, чувство, что все перевернулось с ног на голову. Тех, у кого до полета много лет был супруг или возлюбленный, начинало тянуть к совершенно другим людям, либо между ними вставал кто-то третий. Давних друзей вдруг охватывала взаимная ненависть при воспоминании о неблаговидном поступке, совершенном в мире снов. Люди сгорали со стыда, вспоминая, какие ужасы творили. Кое-кто вновь обретал душевное спокойствие, посмеявшись над всем этим и задав себе резонный вопрос: разве человек отвечает за свое поведение во сне? Но таких было мало. Очень и очень многие увязали в выяснении отношений, пытаясь мстить за обиды и унижения, пережитые в мире снов. Нескончаемые споры, разговоры на повышенных тонах, взаимные обвинения. Ревность. Чувство вины. Доходило и до потасовок. Двое колонистов покончили с собой, одного убили. Мы предвидели нечто подобное, но так и не придумали, что делать с этим. Все наши объяснения и заверения в нереальности того, что случилось с людьми в мире снов, попадали в глухие уши. Мы пробудили уже четверть колонистов и всерьез начинали сомневаться, сумеют ли они снова образовать сплоченное сообщество.
А затем произошло нечто странное. Все забыли обо всем.
«Забыли», пожалуй, не самое верное слово. Большинство людей по-прежнему помнили то, что происходило на Проспере, но в условиях лихорадочной подготовки к перемещению на Кэлус события мира снов значили все меньше. Психологически это воспринималось во многом так же, как некогда – отзвуки: мимолетные, на уровне дежавю, воспоминания о событиях прошлого, которые в новой реальности не так уж важны.