Но один пласт воспоминаний колонистов не мерк и не уходил на задний план. Они помнили отношение к себе со стороны инвесторов. Их ненависть была жгучей и даже утробной, как у Антона. Капсулы всех двенадцати тысяч инвесторов, включая Отто и Каллисту, располагались отдельно от капсул колонистов. Мы выставили охрану, перекрыв доступ в ту часть корабля. Стараниями Паппи и Синтии остальные члены руководства не вызвали на себя гнев колонистов. А мне досталось по полной. В памяти этих людей засело, что я – главный виновник их страданий – не покидал купола, передав почти все свои обязанности Квинну, Тие и другим. В любом случае моя работа была окончена. Я доставил колонистов на их новую родину. Остальное уже зависело от них.
Разумеется, были и приятные минуты. Люди радостно воссоединялись, восстанавливали отношения, говорили о том, как будут строить новую жизнь. Накануне отлета на Кэлус ко мне заглянул мой брат Малкольм. К этому времени мы с ним преодолели взаимную неловкость, ведь на Проспере мы были отцом и сыном. Мы даже посмеялись над этим, помня, однако, что здесь есть доля правды. Я всегда видел в Малкольме не столько старшего брата, сколько отца. (С Синтией было по-иному. Я воспринимал ее только как мать и наконец оставил попытки что-либо изменить. Она призналась, что тоже видит во мне сына.)
– Не помешаю? – спросил брат, останавливаясь у порога.
– Все мои важные дела окончены, – улыбаясь, ответил я. – Входи. – Он присел на край койки. Я чувствовал: брата что-то тревожит. – Мэл, в чем дело?
– Думаю, мне пора извиниться, – ответил он, предварительно откашлявшись.
– За что?
– За тот, – он нервно взмахнул рукой, – случай на причале.
– Тебе не за что извиняться. В конце концов у нас все получилось. Если бы не это происшествие, нас бы не было здесь.
– Не совсем так. – Малкольм помолчал, стараясь совладать с собой. – Мы никогда не говорили об этом, но вряд ли я всегда был идеальным отцом для тебя. Наверное, такое признание звучит странно.
– Не более странно, чем все остальное, – ответил я и улыбнулся, желая подбодрить его. – Ты был прекрасным отцом. А все твои недостатки я тебе давно простил.
Малкольм сосредоточенно разглядывал свои руки.
– То, что ты мне сказал перед нашим расставанием на пароме…
– Послушай, Мэл…
– Нет, позволь мне договорить. Я тогда не ответил, а надо было ответить. Правда, мне всегда трудно давались такие признания. Поэтому я говорю только сейчас. Я тоже тебя люблю. – Он поднял глаза на меня. – Вот что я хотел тебе сказать. И еще: я знаю, что́ ты собираешься сделать.
Так, теперь понятно.
– Ты говорил с Квинном.
– Проктор, об этом знают все. Мы начали думать, как отговорить тебя от этой затеи.
– И что вы решили?
– Что я должен пойти к тебе и авторитетно, как старший брат, сказать: «Не вздумай». Но ничего подобного я говорить не стану.
– В чем причина?
– В том, о чем я только что сказал. – Он встал и положил мне руку на плечо. – И последнее. Это наша с Синтией просьба. Если не ошибаюсь, ты ведь капитан этого корабля?
– Директор, но, думаю, это одно и то же.
– Значит, ты, как капитан, не откажешься нас поженить?
Уна нашла среди колонистов священника, и тот написал слова, которые следовало произнести. Мы собрались в куполе. Квинн был шафером (поскольку мне досталась роль священника), Тия – подружкой невесты. Брачная церемония продлилась всего полминуты, после чего мы поздравили счастливую пару, распив одну из последних во вселенной бутылок шампанского.
Об Элизе не было сказано ни слова. Я их понимал.
Момент прощания наступил как-то уж слишком скоро… хотя и с запозданием на сто тридцать семь лет.
Последний шаттл был нагружен и подготовлен к отлету на Кэлус. Мой брат с женой уже улетели, так же как Паппи и остальные колонисты. Местом для поселения избрали поросшую травой равнину на юго-западном побережье континента, у широкой ледниковой реки. Пробы показали, что холодная речная вода отличается чистотой, а река изобилует рыбой; среди прочего в ней водилось нечто вроде угря с белой, острой на вкус плотью.
Я не хотел ступать на борт шаттла, боясь, что не выдержу, и потому прощание происходило в шлюзовом отсеке. Заплаканная Уна обняла меня и долго не отпускала. Далее со мной прощался Джейсон. Он вытянулся по стойке смирно и отсалютовал мне, как морской летчик, которым был когда-то на Земле. Я помнил, как совсем недавно юный Джейсон явился ко мне в своем первом деловом костюме и сверкающих ботинках, как он признался: «Я всегда хотел быть похожим на вас». Трогательное признание, казавшееся еще более трогательным теперь. Любые слова с моей стороны выглядели бы неуместно, и я просто обнял беднягу, окончательно смутив его. У меня не было и никогда не будет ни сына, ни младшего брата, которого я смог бы научить премудростям жизни, как Малкольм учил меня. Вдруг пришла мысль: не так-то легко с уверенностью сказать, кем мы приходимся друг другу. Отцы могут быть сыновьями, возлюбленные – друзьями, а дочери – матерями. Любое определение будет лишь половиной правды, если не меньше.
– Я горжусь тобой, – сказал я Джейсону.
Он прошел через шлюз и скрылся за дверцей шаттла. Остались только Квинн и Тия.
– Жаль, что я не смог тебя переубедить, – сказал Квинн.
– Это невозможно, но спасибо, что попытался.
– Скажу еще раз: ты не обязан этого делать. Инвесторы не заслуживают такого подарка. Ты ничего им не должен.
Квинн ошибался. Они сделали все, о чем я просил, и даже больше.
– Помнишь ту ночь, когда мы сидели в твоем логове? Незадолго до вторжения охранников.
– Плоховато, но помню.
– Ты сказал мне: «У тебя та же проблема, что у всех. Ты много чего знаешь, но почти ни во что не веришь». Тогда я не понял твои слова, а теперь понимаю. Я делаю то, что предназначено. Так было с самого старта.
Чтобы завершить разговор, я протянул ему руку. Квинн посмотрел на нее, сокрушенно вздохнул и протянул свою. Его рукопожатие было твердым и решительным.
– Прощай, Квинн. Спасибо за все.
– Прощай, Проктор.
Он повернулся и вышел через шлюз.
– Ну что ж… – Тия откашлялась. – Наши пути расходятся.
Она стояла поодаль, скрестив руки на груди.
– Полагаю, да, – сказал я.
– Реветь я не буду. Оставлю это на потом.
– Наверное, так лучше.
– Черт бы тебя побрал, Проктор!
– Знаю. Но я вот такой. Прости.
– Довел-таки. – Она шмыгнула носом и тыльной стороной ладони провела по глазам. – Я не знаю, как быть дальше. Что думаешь на этот счет?
У меня в горле встал комок.
– Думаю, тебе нужно погрузиться в шаттл и жить своей жизнью.
– Ты серьезно? Это все, что ты можешь сказать? «Желаю тебе приятной жизни»?
– Я желаю тебе прекрасной жизни. Самой лучшей из возможных.
– Обещай, что будешь писать. Хорошо? Если напишешь, я отвечу.
Сделав над собой усилие, я улыбнулся:
– Конечно. Иначе куда мне девать такую пропасть конвертов и марок?
– Черт тебя побери, Проктор! Это и вправду больно.
Она обняла меня. Порывисто, ненадолго. Не успеешь оглянуться, как такое объятие кончается, но ты помнишь его всю жизнь.
– Понимаю, – сказала она. – Я не в восторге, но понимаю. – Она не разжимала рук, и я тоже, хотя оба боялись, что это затянется. – Ладно, отправляйся с ними, – прошептала Тия.
Она разомкнула руки и, не оглядываясь, покинула шлюз.
Я поднялся в купол. Странно было ощущать себя единственным, кто бодрствует на борту моего корабля, моего «Ораниоса». Шторы иллюминатора были раздвинуты. Внизу простиралась большая голубая планета. Сколько поколений сменится, прежде чем история «Ораниоса» отойдет в прошлое, превратится в миф? Запомнят ли дети человечества этот корабль? Если да, какие легенды они будут рассказывать? «Мы пришли с небес, прилетели издалека. Мы путешествовали на большом корабле, который летел между таких же звезд, какие вы видите по ночам. И однажды настал день прибытия, с которого в этом мире началось все».
Я следил за полетом шаттла. В космическом пространстве все тела движутся с удивительной грациозностью. Они приобщаются к глубочайшим силам, вливаясь в поток существования. Изображение уменьшалось, и я уже не видел ни сверкающего фюзеляжа, ни распростертых, как у птицы, крыльев. Последовала вспышка – это включился двигатель шаттла, чтобы изменить его положение для вхождения в кэлусианскую атмосферу.
Осталась лишь полоска света.
И наконец, признание. Я был тем, кто сотворил все это.
Не Питомник. Его придумала Элиза. Все остальное. Аннекс. Дроны и охранников. Роскошные жилые дома и величественные общественные здания, а также бесконечное, безмятежное существование для избранных, которые сполна наслаждались жизнью, в то время как серые бесправные массы трудились для удовлетворения прихотей своих хозяев. Может, Элиза и мечтала о Проспере, но ее мечтания осуществил я, один я.
Зачем? Откуда явилась навязчивая мысль: сделать так, чтобы счастливый сон одного человека обернулся нескончаемым кошмаром для многих других людей? Но лучше задать другой вопрос: кто, столетиями видя райские сны, захочет добровольно строить жизнь с нуля в чужом мире, где нет почти ничего, кроме льда и камня? Колонистам я говорю: я дал вам то, что требовалось, – мир, который вы возненавидите. Жизнь, с которой вы без сожаления расстанетесь, жизнь, которая подготовит вас к грядущим трудностям.
Вы ненавидите меня за это? Согласен, я заслужил вашу ненависть. Я не стану просить о прощении. Такое преступление нельзя простить. Только Бог сможет дать мне прощение, если захочет.
А вам, мои подопечные, спящие в капсулах, я говорю: вы прожили бесчисленное множество жизней и проживете еще столько же. Но эти будут отличаться от прежних. Дни, полные беспечности и праздности, ушли навсегда. Это не наказание, ни в коем случае. Это мой подарок вам, дабы вы освободились.
Я дам вам детство, чтобы вы насладились порой невинности.