– Тия. – Паппи приветливо улыбается. – Какая приятная неожиданность.
Он совсем не похож на всклокоченного бродягу с Аннекса. Перед Тией – здоровый, сурового вида мужчина с проницательными синими глазами и аккуратно подстриженной бородкой.
– Извини, что нарушила твое уединение, – говорит Тия. – Если я мешаю…
– Ничуть. Очень рад тебя видеть. – Он указывает на песок рядом с собой. – Садись.
Тия садится на песок, прохладный и слегка влажный. За спиной у них заходит солнце. Небо сереет.
– Не знала, что ты приходишь сюда. Думала, я одна наведываюсь к этому валуну.
Паппи пожимает плечами:
– Иногда прихожу и я, когда выкраиваю время. Полезно отключаться от суеты.
– Как Клэр? Давно не видела ее.
Клэр – специалист по питанию – не вылезает с кухни. В реальном мире ей всего тридцать лет.
– Насколько знаю, довольна до жути. Столько ртов надо кормить. Словом, она в своей стихии.
– Прости за любопытство. Я хотела спросить…
– Вместе ли мы? – Паппи качает головой. – Нет. Как ни печально, наши прежние отношения закончились.
У Тии было такое предчувствие.
– Конечно, многое изменилось, – говорит она. – Хотя, если честно, мне немного грустно.
– Мне тоже. Но время настало. Не забывай, что мы провели вместе почти тридцать лет. По-моему, более чем достаточно.
Тия и Паппи умолкают и следят за игрой волн на фоне темнеющего неба. Как часто бывает вечером, облака поредели и рассеялись. Вскоре появятся звезды.
– Есть кое-что странное, – говорит Паппи. – Сам удивляюсь, но иногда я жалею, что перестал быть незрячим.
– Ты серьезно? – изумленно спрашивает Тия.
– Даже не знаю, как объяснить. В слепоте было что-то… освобождающее. Не только то, что от меня ничего не ждали, хотя и в этом были свои преимущества. Вероятно, поэтому Клэр и сыта мной по горло. Понимаешь, я видел. Правда, не так, как другие.
– И что же ты видел?
Паппи задумывается.
– Более правдивую действительность… если мои слова имеют смысл. Я не скользил по поверхности, а заглядывал вглубь. – Паппи поворачивается к Тие. – Помнишь, я написал твой портрет? Когда мы впервые встретились.
– Разве такое забудешь?
Паппи снова переводит взгляд на море.
– Если честно, поначалу я просто дурачился. Думал, если тебе станет скучно, ты уйдешь и не будешь мне надоедать. Но ты повела себя так, как я не ожидал. Одна твоя манера сидеть…
– Сидеть? В смысле, на стуле?
Паппи кивает:
– Ты была совершенно неподвижной. Дело не в том, что ты не ерзала. Мне казалось, ты долго не выдержишь и начнешь вертеться. Нет, то была неподвижность иного свойства. Словно твое тело покинуло комнату, а твоя истинная суть осталась. Все остальное было лишь иллюзией.
– В общем-то, так оно и было.
– Возможно. Но я лишился того восприятия и уже не знаю, что к чему. Наверное, потому и хожу к этому камню. Пытаюсь разобраться.
– Как думаешь, ты сможешь снова писать картины? – спрашивает Тия.
Паппи качает головой:
– Ушел с этого поприща, как говорится, на пике славы. А ты? Настоящий художник у нас – ты. Как всегда.
Тия пожимает плечами:
– Пока что я занимаюсь творчеством за рычагами канавокопателя. Прочие таланты подождут.
– Со временем нам понадобятся люди иных профессий. Философы, художники, писатели.
– Главное слово здесь – «со временем».
– Значит, пока что канавокопатель.
– Да. В его кабине я нужнее.
Они снова умолкают.
– А ты когда-нибудь думаешь о них? О кэлусианцах? – спрашивает Тия.
– Почему ты спрашиваешь?
Паппи может счесть ее безумной, но потребность задать вопрос перевешивает опасения.
– Просто… У тебя не возникало ощущения, что они по-прежнему здесь?
– Тия, мне не нужны ощущения. Я знаю, что они здесь, вот и все.
Признание не менее странное, чем ее вопрос.
– Ты знаешь?
– Да, знаю. – Паппи поворачивается к ней и улыбается. – Они здесь, потому что они – это мы. – Он встает. – Время позднее. Мне пора возвращаться. Ты идешь?
– Пожалуй, посижу еще немного. Посмотрю на звезды.
Паппи задумывается, затем кивает:
– Хорошо. Только будь осторожна.
– Мне кажется, что я найду дорогу обратно даже с закрытыми глазами.
– Не сомневаюсь.
Паппи делает несколько шагов и снова поворачивается к ней.
– Хотел спросить. Ты ему рассказала?
Тия ошеломлена и уже собирается задать встречный вопрос: «Кому и о чем?» Но потом вспоминает, с кем имеет дело, и качает головой. Нет.
– Потому что знала о его намерении улететь обратно?
– Потому что он должен был улететь. Я не хотела, чтобы ему стало еще тяжелее.
– Кто еще знает? Ты уж прости меня за любопытство.
– Пока никто.
– На твоем месте я бы не стал и дальше держать это в секрете. Клэр вскоре догадается по твоему виду. Не стоит задевать чувства этой замечательной женщины… Поверь, Тия, все будет хорошо.
– Знаю.
– Поэтому, когда пойдешь обратно, внимательно смотри под ноги, – улыбается ей Паппи.
Он уходит. Тия провожает его взглядом. Солнце село. На небе одна за другой вспыхивают звезды. Тия ищет Проктора, пытаясь разглядеть среди множества звезд огни «Ораниоса». Напрасно: корабль давно улетел, описав широкую дугу вокруг Солнца. И все же Тия должна попытаться.
Она беременна. Это произошло в ту ночь, на крыше. Тия знает об этом с тех пор, как попала в переднюю. После внезапного исчезновения доктора Пэтти она вдруг услышала странный звук. Для остальных передняя была местом воспоминаний, а для Тии, спавшей за двоих, кое-чем другим. Она пошла на звук, открыла дверь в конце коридора и поняла, откуда он исходит. Колыбель, а в колыбели – мурлычущий сверток. Младенец, завернутый в голубое одеяльце. Мальчик. Тия взяла его на руки. Младенец еще немного помурлыкал, а потом прижался к ней и затих. Какое чудо – держать в руках это удивительное новорожденное существо! Из-за занавесок детской струился утренний свет, на деревьях щебетали птицы. Она поднесла малыша к окну, чтобы показать ему деревья и птиц. «Это мир, – шептала она. – Видишь? Это трава, это деревья, а это птицы, распевающие на деревьях». Тия стала напевать колыбельную, единственную, которую знала. «Сны текут рекой широкой, Дух Святой к нам снизошел…» Старая песня, вдруг всплывшая в памяти. Где она слышала эту колыбельную? Наверное, в детстве кто-то пел ей. «Все смеются и ликуют, гостя окружив толпой. Спи, прекрасный мой малютка, крепко глазоньки закрой». Стоя у окна, Тия качала этот чудесный сверток, своего младенца, прижавшегося к ней. Качала и пела. Так она стояла, преисполненная покоя и радости, пока все вокруг не погрузилось во тьму.
«Все будет хорошо», – думает она. Эти слова она сказала бы Проктору, если бы могла. Все будет хорошо.
ЭпилогЛица на звездах
Пусть ваше нежное дыханье мои наполнит паруса,
Иначе рухнет это начинанье…
Директор Проктор Беннет откидывается на спинку стула, сцепляет кончики пальцев и поглядывает серьезно и спокойно на двух детишек, стоящих перед ним. Он выдерживает драматическую паузу, устало вздыхает и говорит:
– Ну? И как это выглядело в вашем изложении?
– Она меня ударила! – выскакивает вперед Набиль. – Я ничего не делал!
– Врешь! – кричит Регана. – Это он все начал!
– Я не начинал!
– Нет, начинал!
– Довольно.
Оба замирают.
Проктор продолжает:
– Меня совсем не интересует, кто на сей раз затеял ссору. Сентябрь не успел начаться, а мистер Корделл уже по горло сыт вами. По горло. Вам понятно? – (Оба кивают, устремив взгляд в пол.) – А дальше будет вот что. Отныне вы становитесь лучшими друзьями. На большой перемене вы будете завтракать вместе. На других переменах будете вместе гулять и играть. Если я выгляну из окна или пойду по коридору и увижу только одного из вас, это очень огорчит меня. Да, вы уладите свою ссору и станете друзьями, нравится вам это или нет.
Лица обоих полны ужаса.
– Вы… вы не можете! – выпаливает Регана.
– Это совсем не честно! – кричит Набиль.
Не обращая внимания на их протесты, Проктор продолжает:
– Я еще не все сказал. Вы обязаны извиниться перед мистером Корделлом. Вечером каждый напишет ему письмо. В письме вы чрезвычайно подробно расскажете о своей ошибке и выразите сильнейшее сожаление. Дам небольшую подсказку: крайнее сожаление. Завтра утром вы первым делом принесете письма мне, а я передам их мистеру Корделлу. Поняли?
У обоих такой жалкий вид, что Проктору хочется смеяться. Подружиться! Ужас! Ну и наказание!
– Регана!
– Да, директор Беннет.
– Что «да»?
– Да, я поняла.
– Что именно ты поняла?
Девочке очень трудно произнести эти слова.
– Мы будем друзьями. Мы напишем письмо.
Проктор переводит глаза на Набиля:
– А ты что скажешь?
– Понял. Согласен.
Вполне ожидаемо: мальчишка словно родился юристом и обо всех случаях несправедливого обращения с собой заявляет сразу же, причем весьма аргументированно. Лаконичный ответ говорит о недовольстве. Проктор грозно вскидывает брови. В его арсенале полно таких «учительских» жестов.
– Что ты понял? И с чем согласен?
Набиль открывает рот, готовясь выдать новую порцию возражений, но передумывает, понимая, что это может выйти ему боком, и делает попытку вывернуться.
– То, что она сказала. Нам нужно это… понравиться друг другу.
– И?..
Порой слова из этого сорванца нужно вытаскивать клещами.
– Написать мистеру Корделлу, что мы сожалеем.
Глядя на ребят поверх кончиков сцепленных пальцев, Проктор делает еще одну паузу, короче первой. Это у него называется «театром сурового учителя».
– А теперь исчезните, – командует он.
Обоих как ветром сдувает. «А ведь они хорошие ребята», – думает Проктор. Хорошие в том смысле,