Мне когда-то один гениальный режиссер сказал: «Я, конечно, творческий человек, но от того, что я ставлю спектакли, моя семья не лезет на стену». Это редкость. И большая работа. Потому что, замкнувшись на профессии, можно там и остаться.
Все, что ведет к добру, к примирению, к любви, – оно от Господа. Все, что к ссоре, к жестокости, – оно не из того корня. Однажды в разговоре с одной игуменьей мы с подругой спросили: «Матушка, а что вы сделаете, если одна монахиня повела себя ужасно?» И она сказала: «Я смотрю на то, что будет дальше. Если она пришла ко мне и сказала: “Прости, матушка, ну прости меня”, – это одна история». А если нет…» То есть если мы скажем: «Прости, Господи!», как разбойник на кресте, это одна история, а если будем раздумывать и задерживаться в этом, – совершенно другая.
Но бывает – ты-то готов, а другая сторона к миру не готова…
Отец первый, кому я не успела сказать «прости».
Но есть люди, к которым я отношусь с огромным уважением, но которым я принесла большое расстройство и переживания, и у меня к этим людям огромная нежность внутри. Я с ними встречаюсь, но сказать «прости» уже даже как-то неуместно. Они не поймут, о чем речь. Но я с огромной нежностью о них думаю, и мне очень грустно, что с моей стороны такая незадача.
Та любовь, которая никогда не перестает, очень явственно чувствуется в нашей с братом жизни в отношениях с отцом. Когда-то условием моего прихода в Большой театр был уход из Большого театра отца. Я тогда очень переживала, хотя и не могла оценить масштаб той жертвы, которую должен принести отец.
Но с нами говорят на том языке, который мы понимаем. Вот я как человек творческий понимаю язык образов, и со мной и разговаривают на этом языке. Как-то раз перед выходом на сцену в «Пиковой даме» заходит ко мне служитель театра, передает конверт, а там – фотография моего отца.
Или божья коровка. По-латышски Марис. Это всегда был его знак, он его наклеивал на свои тетради, сумки. И если я вижу где-то божью коровку, для меня это всегда: «О, привет, Марис!» Уже и моя дочка Надя знает: «О, Марис, Марис, привет!» Это действительно та любовь, которая никогда не перестает. И я чувствую, что любовь отца сейчас абсолютно очистилась, как мне кажется, от страстей. Он сейчас в какой-то первозданной чистоте посылает нам свою любовь.
Хотя, мне кажется, любовь иногда передается не только от наших близких. Я, например, бесконечно люблю Александра Сергеевича Пушкина. И считаю, что «Пиковая дама» – это подарок от него. Я считаю, что это он меня выбрал. Я благоговейно и бесконечно люблю царственных страстотерпцев и великую княгиню Елизавету Федоровну и постоянно получаю какие-то ответы от них. Такое ощущение, что мы с ними разговариваем.
Строгость делает ребенка свободным. Потому что он знает, направо – это все, и налево – это все. А вот здесь ты абсолютно свободен. Это очень созвучно творчеству, так работает хороший режиссер. Когда он выстраивает тебе роль, ты знаешь, что здесь – ты уже все, утонул, и тут – утонул, но вот это – твое пространство, вот и вышивай по нему. И если эту программу наметил хороший режиссер, тебе очень хорошо. Так и ребенок, он хорошо себя чувствует, только когда его жизнь структурирована. И абсолютно растерян, когда, что называется, полная свобода. Или даешь ему день свободы, и он понимает: у меня есть один день свободы! Он может поиграть, может все разбросать – но только в этот день. Потом опять: твоя свобода – вот в этих рамках.
Легойда: Представьте, что среди детей, с которыми вы работаете, есть один, который может стать великим артистом. Но при этом вы понимаете, что он очень тщеславен и это для него может стать проблемой. И вот у вас спектакль. И с точки зрения таланта вы понимаете, что ему надо отдать главную роль. Но вы подозреваете, что это может на него подействовать разрушительно. В этой ситуации где вы поставите точку в предложении «Поручить (то есть роль) нельзя воздержаться»?
Лиепа: Поручить нельзя. Точка. Воздержаться.
Парсуна Вячеслава Бутусова, рок-музыканта, поэта и композитора
Легойда: Я хотел бы вначале попросить вас представиться. Не потому, что вас кто-то не знает – хотя, может, и такие люди есть, – а чтобы вы как-то определили, что самое важное вы хотели бы сообщить о себе.
Бутусов: Я бы назвал себя человеком идущим, очень надеюсь, в правильном направлении. К Господу.
Мне кажется, что самое сложное – это, конечно, научиться управлять своей природой. Потому что у каждого есть своя природа – определенные исходные данные. Это как свора собак, которых нужно держать на цепи и уметь как-то ими командовать. Но когда я изучаю свою природу, я, конечно, иногда с ужасом опускаю руки и думаю: ну как это вообще можно? А ведь семья – это единый организм, и ты должен понимать, что если ты колючий, ты просто будешь ранить близких и родных. И это пытка, мука и все что угодно. Ты просто обязан научиться размахивать руками, соблюдая какую-то безопасную амплитуду.
Я пытался анализировать свою жизнь до 30 лет, когда я крестился. И у меня какое-то странное ощущение… туманности. Я просто вообще не задумывался об этих вещах. Как-то очень далек был от этого, как будто на необитаемом острове. И когда я воцерковлялся, период адаптации происходил довольно сложно, хотя неофитство – это такой приятный момент, когда ты находишься в легкой экзальтации, в эйфории. Я даже, помнится, приехал к Косте Кинчеву в гости, начал трещать что-то, а он говорит: «А, ну это пройдет». Но, несмотря на такой вот период восторга, я все равно чувствовал, как меня некоторые вещи раздражают, отталкивают. Но мне казалось, что это нормально, я человек с критическим взглядом.
Эти заковырки очень долго не давали мне покоя. А потом я грохнулся. Причем конкретно. И потом долго, условно говоря, в гипсе ходил. А когда в гипсе ходишь, движения у тебя очень ограничены. То есть ты чувствуешь себя как робот. И с одной стороны, у тебя вырабатывается рефлекс, что нужно быть осторожным и на эти грабли опять не наступить. А с другой стороны, это дает возможность сосредоточиться, как лошадь в шорах – она движется в четком направлении.
Я однажды пришел на исповедь и говорю: «Я столько лет уже нахожусь в каком-то смятении, меня гнетет и гнетет, и уже так придавило, что я иногда в переносном смысле уже ползать начинаю. Когда это, – говорю, – закончится уже? Должно же быть какое-то просветление и награда за мое терпение». А священник мне: «А с чего ты взял, что должно быть легче? Будет еще труднее. Чем дальше, тем тяжелее». И вот что парадоксально – после этого мне стало вдруг легче.
Собственно, вся наша жизнь после того, как мы вышли из первозданного образа Божия и были отстранены от рая, и вообще вся наша Земля – это сплошная неопределенность. Мы живем в неопределенности. Поэтому для меня очень большое значение имеет состояние определенности. Пусть это будет даже какая-то тяжелая перспектива, но я к этому уже готов.
Я все время ищу какой-то символ, который мне подскажет, что нужно идти вот сюда или делать то-то. Вот недавно узнал, что для англичан самый больной момент – это когда они не знают, что делать. Они от этого сразу впадают в болезненное состояние. Поэтому англичанину нужно четко ставить задачу, тогда все нормально. Ну, у меня, так сказать, природа немножко другая, поэтому когда я на интуитивном уровне чувствую, что к чему-то нужно готовиться – пусть это будет какой-то праздничный повод, трагический или, не дай Бог, траурный, – для меня это уже определенность.
Так и наше положение на Земле – почему я его называю неопределенным? Потому что есть рай и есть ад. А еще, когда Земли не было, были Небеса и был хаос. Вот поэтому, мне кажется, это ощущение неопределенности на каком-то подсознательном уровне в человеке и присутствует – чтобы он не забывал всю эту историю. Сколько бы мы ее ни отвергали, она, видимо, нам передается каким-то ключевым образом.
Иногда, бывает, думаешь: куда бы вообще удалиться и спрятаться… Такие поиски утерянного рая, изначального обиталища, где тебя ничто не тревожит. Но понимаешь, что нет такого места. Оно находится в нашем сознании. И его надо развивать. Его надо культивировать. Это и есть райский сад, Эдем, который нужно просто каким-то образом взрастить…
Я стремлюсь к Богу, имея какие-то определенные субъективные желания, может быть, даже примитивные. В том смысле, что мне ничего особенного не надо, я ищу покоя – лишь бы все было мирно и спокойно.
Уныние – это провал, это жуткий провал. Это мне хорошо знакомо, потому что я постоянно противостою этому затягиванию в пустоту. Иногда для этого нужно совершать сверхусилия. Потому что уныние – это, конечно, духовная смерть. Это страшная вещь. Для человека непросвещенного это депрессия, все исключительно на физиологическом уровне, это лечится всякими таблетками. Депрессия и уныние – вещи смежные. Но на духовном уровне можно говорить именно об унынии, потому что человек осознает, что это такое и в чем трагедия этого состояния.
Я долго не понимал, что с этим делать. Это, знаете, как ночь наступила – стало темно. И если ты не уголек, ты не в состоянии освещать вокруг себя пространство. А надо каким-то образом освещать. Я, конечно, с этим вопросом приставал и к близким, и к родным, и к священникам, и к монахам, с которыми я очень люблю общаться. И в результате нашел внятный короткий ответ.
Знаете, я заметил: когда читаешь молитвы и все время о чем-то думаешь, обязательно приходит какая-нибудь полезная мысль. А когда она подтверждается еще и каким-то человеком…
Так вот, я нашел рецепт: надо молиться. Потому что человек, который молится, уже вне уныния. Даже если ему очень плохо.
Если он находит в себе силы молиться, это значит, он уже практически выполз из болота. То есть он уже за что-то держится. А дальше уже дело техники.