У меня был случай – я в горную реку в Алма-Ате нырнул охладиться. А там настолько бурное течение, что меня просто смыло. Дальше все происходило неуправляемым образом: не помню, как я там схватился за какую-то корягу, потом мне какую-то палку длинную протянули. Но суть не в этом. Там камни такие круглые, за которые даже зацепиться невозможно. А меня несет ногами вперед, и я вижу только вот эти быстро проскакивающие булыжники. И уже практически невозможно задержаться. Так вот, когда меня вытащили, я вообще ничего не соображал. У меня зубы стучали от холода, от страха… А товарищ этот, который мне помог, говорит: «Представляешь, у меня сестра погибла на этом месте». Там дальше обрыв, где вода падает уже водопадом. Я всегда вспоминаю этот момент как образ уныния. Оно, может быть, и не так стремительно действует, там другой сценарий. Но оно затягивает с такой силой, что потом оттуда выбраться очень сложно.
Тут что важно: во-первых, конечно, не совершать неблагоразумных действий, а для этого исполнять определенные правила. У каждого человека есть свой набор правил, которыми он пользуется для того, чтобы не наступать на грабли. И, конечно, самое главное – все время молиться. Вот и все.
Творчество я воспринимаю как благо. Для меня это анестезия. Потому что сильные душевные терзания, боли – это ведь не физическая боль, это нечто другое. Вот творческий процесс и помогает от этого не то чтобы избавиться, а просто отвлечься. Ты перестаешь чувствовать эту боль. Хотя это временно, как вы понимаете.
Тут нужно иметь опыт, чтобы понимать, что ты из этой анестезии рано или поздно выйдешь и опять столкнешься с реальностью. Это как у людей, которые при трагических обстоятельствах испытали клиническую смерть. Человека возвращают оттуда, когда он уже видит там свет – неважно, какого он цвета, главное, вот это ощущение, что наконец-то все закончилось и наступает это пресловутое облегчение, – и вдруг его возвращают обратно.
И точно такое же состояние, когда выходишь из творческого процесса. Не хочу сказать, что это наркотик. Хотя, в принципе, организм человека вырабатывает что-то такое, что приводит его в состояние эйфории. Надо просто научиться пользоваться тем, что в нас есть. И тогда не нужно будет откуда-то экспортировать все эти суррогаты. Потому что у нас наша уникальная фабрика сама все вырабатывает. И делает это так, как нужно именно нашему организму. Я в этом смысле доверяю своему организму.
А еще творчество можно воспринимать как переход в немножко другую реальность, в параллельное пространство – как угодно это можно называть. Но и оттуда тоже надо научиться возвращаться. Иначе это шизофрения: ты ушел и где-то там потерялся, а дверь осталась открытой, и в твой дом пришли семь мохнатых злобных чудовищ.
Я как-то прочел в интервью Тома Йорка, что, когда он начинает писать песни, жена собирает ему чемодан, ставит у двери и говорит: «Ступай из дому». И это понятно: ходит по дому какое-то привидение, у него в голове что-то крутится непрерывно. Он не может даже места для чашки найти – вечно ставит куда-то не туда. То есть в этом своем виртуальном мире нужно как-то осваиваться, уметь двигаться. А с учетом того, что семья – это самое главное, это должно держать, потому что иначе, что называется, пробку срывает.
Не все коту масленица. Нельзя все время жить в состоянии такого наркотического, так сказать, восторга. Это, видимо, очень опасно. Это тоже обман, иллюзия. А у нас и так в жизни очень много иллюзорного. Мы вообще, по сути дела, живем в искусственном мире, это я как градостроитель говорю.
Первое, что нужно, – выработать в себе привычку не искать козлов отпущения. И не терзаться: почему тому дали, а мне не дали, почему на этом дереве апельсины растут, а на мне – колючки? Каждому свой талант дан, это очень важно понимать. То есть нет человека не одаренного, потому что мы все от Господа Бога получаем какой-то дар в жизни. Это своего рода такой «материнский капитал», который нам дает возможность потом начать с чего-то развитие. Проблема в том, что вместо того чтобы смотреть в свою тарелку, человек смотрит в чужую. Вот Моцарт, вроде бы такой легкомысленный, гениален именно в том, что его совершенно не интересовало, что там у Сальери в душе происходит. В этом было его спасение. Он настолько был занят тем, что звучало у него в голове…
Я очень часто оправдывал свою лень и нерадивость тем, что я якобы терпеливый. Вот такой у меня был миф. Я сам себе его придумал. Чтобы оправдывать себя. Но постепенно в разговорах с монахами для меня раскрывался смысл понятия «терпение». Я вообще люблю общаться с монахами, у них парадоксальное мышление. Ты вроде уже что-то понял и пытаешься оперировать теми понятиями, которые ты усвоил. И вдруг тебе переворачивают весь смысл твоего знания, и ты понимаешь: о, как интересно, оказывается! Нужно быть осторожней.
Мне кажется, что терпение – это как раз такие вериги, которые лучше наложить на себя осознанно, чем ждать, когда на тебя их повесят.
Я вообще считаю, что все-все сводится к терпению, вся твоя жизнедеятельность: то, как ты живешь в семье; то, как работаешь; то, как ведешь себя, когда остаешься наедине с собой, вернее, наедине с Богом. Потому что не дай Бог остаться наедине с самим собой.
Хотя человек, конечно, удивительный персонаж в смысле какого-то своего изначального упорства. Насколько он упорен в своем неверии! Хотя я иногда думаю: ну вот если бы я жил в те сказочные времена, когда то и дело чудеса происходили, да я разве смог бы не поверить? Столько чудес народу было явлено!
И я и по себе знаю: в моей жизни происходили чудеса, я это по-другому не могу воспринимать. Но я иногда тоже об этом забываю. К слову, об унынии: это вот оно и есть, когда у тебя эту память отшибает и ты вдруг забываешь о том, что был свидетелем каких-то чудесных явлений.
Я недавно для себя открытие сделал. Ну, так бывает: ты много раз читаешь один и тот же текст и почему-то в определенные моменты эту мысль пропускаешь, и вдруг она – раз – и тебя озаряет. Вот Иисус Христос говорит своим апостолам: «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный». И я вдруг призадумался: это ж насколько надо быть самоуверенным, чтобы идти по пути совершенствования до такой наивысшей степени развития! А потом понял: все равно это невозможно, и нет никакого высокомерия в том, чтобы к этому стремиться. И не надо впадать в малодушие. Надо к этому стремиться, и все. Вот как птичка летит, летит, выше, выше – до какой-то определенной высоты, а дальше… А дальше, может быть, ей уже и не надо. И она это понимает на физиологическом уровне.
А когда мы пытаемся сформулировать, что легче, что сложнее, тут везде обман, везде лукавый где-то там. И не надо забывать об этом.
У архитекторов есть такая учебная практика – создание клаузуры. Вот есть эскиз, когда ты набрасываешь идею, а это – предэскизное состояние, когда буквально одной почеркушкой ты должен изобразить то, что тебе преподаватель говорит. Так вот, я бы не смог в таком экспресс-режиме изобразить любовь. Ну, есть, конечно, такие тривиальные символы – сердечко там, крылышки, сердце с крылышками. Но вряд ли можно что-нибудь придумать, когда в конце концов понимаешь, что любовь – это Бог, и ты должен все в себе объединить: и примитивные свои представления, и те, которые вообще с трудом поддаются осмыслению, и что-то мистическое. Ну, может, всему свое время. А может быть, есть вещи, которые и не надо пытаться рисовать. Мы и так много намусорили – так много вокруг ненужного, лишнего, бесполезного, а иногда вредного.
Апостол Павел говорит: «Всегда радуйтесь». Мне кажется, это практика обретения смысла жизни.
Потому что мало кто в конце концов задумывается о том, что смысл жизни – это обретение блаженства. А блаженство – это такая близость к Богу, которой ты без соизволения Всевышнего не сможешь добиться. Это состояние радости от того, что ты близко к Богу настолько, что все земное, то, что тебя тяготит, оно уже вне поля зрения. То есть я улетел настолько, что ничего не помню. Тут нужны какие-то другие мощности, как ракете, самому человеку не преодолеть это притяжение.
Я исхожу из того, что блаженная Ксения Петербургская так жила в действительности. То есть ты настолько поглощаешься этой Божественной энергией, этой силой любви, что в тебе не остается совершенно ничего земного, того, что нам мешает. Потому, что это очень быстро превращается в тлен – очень уж быстро прогрессируют греховные язвы. И когда ты понимаешь, что ты недосягаем, ты в полной безопасности – вот это для меня и есть блаженство. То есть у Христа за пазухой быть.
В моей жизни очень многое значит Анжелика. Начиная с того, что она меня привела в Церковь и после этого мир начал переворачиваться. Я, конечно, упирался, придумывал какие-то поводы и ухищрения, чтобы уйти от ответственности. Ведь это совсем другой уровень взаимоотношений – и на физическом, и на душевном уровне. И ты понимаешь: все, мы уже до такой степени перемешались, слились, что теперь я не имею права делать что-то недозволенное…
Семья – это вообще идеальный сверхорганизм. Мы все делаем вместе, хотим мы того или нет, рядом мы или на расстоянии, как сейчас. Я куда-то улетаю – мы вечером созваниваемся и разговариваем, мы все переживаем вместе. Я уже с этим сжился, я воспринимаю это как естественный ход событий. Это – любовь. Это преддверие, возможность приблизиться к той любви, о которой мы говорим. И проявление этой любви – дети. Они – наши шедевры. Хотя шедевр у мастера бывает один в жизни, а у нас есть возможность производить эти шедевры в большом количестве.
Легойда: Нередко художник в кинематографе, песнях, картинах касается пространства евангельских смыслов. И вот когда художник приближается к этому пространству сакрального со своим инструментом, который может невольно для кого-то стать провокацией, где вы поставите знак препинания в предложении: «Остановиться нельзя нарушить»?