слабость.
Когда-то с 12 человек в Римской империи началось христианство. А сегодня их уже не 12, сегодня сотни тысяч молодых людей гораздо ближе к вере, чем лет 20 назад. Но Европа уже давно потеряла свою христианскую идентичность. Традиционная форма вероисповедания – костел, иерархия епископов, священников – не работает успешно.
Я думаю, что даже нынешний папа римский Франциск чувствует это и пробует каким-то другим языком выразить то, что является самым важным в христианстве. Как ему это удается – другой вопрос. Но огромное число людей чувствуют, что христианство – это не просто этический суд, который делит их на хороших и плохих, спасенных и не спасенных.
Надежда – это вообще главная тема жизни. Потому что, если нет надежды, нам остается самоубийство. А мы часто теряем надежду. Очень страшно, когда я вижу людей, которые ее потеряли, которым не хочется жить, которые не понимают, зачем им жить. Зачем мне подниматься рано утром, зачем вообще что-то делать?
Надежда как огонь: пока огонь есть, мы можем жить. А без огня не проживем. Атеистический взгляд на мир – безнадежный. Он агрессивный, он кусается. Но совсем не развивается, не идет вперед. Какие-то группы занимаются еще какой-то игрой – от феминизма до экологии. Это все важные проблемы, но они вообще не касаются вопроса: каковы цель и смысл нашего существования?
Молодость – худший период в жизни человека. Но мы живем в культуре, где все хвастаются юностью, все хотят быть молодыми.
Хотя это не достижение. Время молодости – это время огромного риска. И если бы не гормоны, которые поддерживают нашу активность, мы бы просто рухнули под грузом ответственности и неуверенности.
Один неверный шаг может иметь катастрофические последствия, а мы еще так мало знаем о себе. Мы мало знаем о мире. Мы не знаем, кто говорит правду, кто врет. А сегодня, когда все медиа врут, в головах у людей полный хаос и надо уметь разбираться, где фейк-ньюс, а где правда, молодым трудно жить. Но я хочу их обнадежить: не бойтесь, молодость пройдет и вам станет легче. Они чуть-чуть постареют и чуть-чуть помудреют.
Я подхожу к любой информации с подозрением. Я всегда, даже когда речь о науке, проверяю: а кто будет спонсором тех или иных исследований? Между строк всегда можно прочитать, где там ловушка. Мы живем в мире, где надо быть осторожным. Осторожность – это мудрость. Это раньше мы думали: напечатано – значит, правда. Но этого уже давно нет, могут напечатать любую глупость. И мы должны обращать внимание на то, откуда исходит информация, кто нам это сообщил и откуда он это знает.
При этом все зависит еще и от моего личного мировоззрения. Есть люди, которые всегда уверены, что все без исключения их обманывают, что все воры… Но с таким человеком тоже разговор невозможен. И к правде он тоже не прорвется. Потому что неправда, что все врут, неправда, что все воры. Да, некоторые политики врут. Некоторые политики воруют. Но не все. А уж какова пропорция – по-разному бывает.
Часто люди говорят: «Вам, верующим, легче». Нет, наоборот. Нам гораздо, гораздо труднее. У неверующего нет проблем, потому что он не ищет смысла: мир не может иметь смысла, если Бога нет. Это я повторяю за великим французским писателем Эженом Ионеско, с которым мы были знакомы и пьесы которого я ставил. Помню, кто-то его спросил: «Почему вы под конец жизни от театра абсурда пришли к театру религиозному?» Он ответил: «Я никогда не сочинял никаких абсурдных пьес. Я был реалистом, портретистом мира без Бога. И в этом смысле никакой эволюции не было». Конечно, он отвечал это шутя, но как хорошо сказано! Мир без Бога не имеет смысла. Откуда ему взяться? Хотя настоящих атеистов я почти не встречаю. А если человек признает, что есть смысл, – это уже первый шаг к вере.
Знаете, если почитать, к примеру, Лютера, то можно принять примитивный подход: просто делай добро – и тебе будет добро. Но в Евангелии обещания в такой форме не было. А может, наоборот, совершение добрых дел будет связано для тебя со страданиями, станет очень трудной задачей. Добро надо делать ради добра, а не ради себя или награды. Не покупать спасение. Потому что спасением Бог не торгует. И в этом вся тайна, которая меня очень беспокоит. Я бы хотел конечно, чтобы спасение можно было заработать – прийти с таким чеком и сказать святому Петру: «Пожалуйста, вот мой счет». Но я знаю, что этого не будет.
В Италии и Польше сейчас построено много храмов, в которых сложно молиться. Если бы у меня были деньги, я бы эти самые невыносимые храмы разрушил и построил их заново. Но таких денег у меня нет. А недавно я в Барселоне еще раз посетил храм Саграда Фамилия Гауди. Как архитектор он был теологом. Можно любить его или не любить, но в архитектуре он выразил свою глубокую веру. И до сих пор они это строят, и еще через 50 лет, боюсь, не достроят – гигантская работа. Но его творение прорвалось к людям, они начинают что-то там видеть и чувствовать. Вот доказательство того, что если это пережито человеком с талантом, это, безусловно, высокое искусство, не китч. А в современной религиозной архитектуре, живописи часто нет тайны открытия.
Еще хуже – сериалы. Те, где под конец приходит награда за добро. Кого-то потом это доведет до отчаяния, потому что в реальной жизни в аналогичной ситуации награды он не получит и почувствует себя обманутым. Так что, если человек так показывает жизнь, в этом есть и зло. Кроме того, бесконечный сериал уничтожает то, что основано на греческой трагедии, где в жизни и в конфликте есть начало, развитие, кульминация и, как у солнца, закат. Это наша культура. Это не Китай, не Индия – они по-другому «рассказывают» жизнь. А глупые сериалы, к сожалению, уничтожают любой смысл.
Я думаю, они очень понижают уровень духовности людей. Теленовеллы показывают жизнь, как будто провернутую через мясорубку. Это маленькие кусочки, не имеющие никакого значения. И нет переломного момента, катарсиса, который должен быть в греческой драме. И в нашей жизни. И мы должны искать эти переломные моменты. Те, после которых что-то решается. А сериал это убивает. Впрочем, мини-сериалы – это совсем другое дело. Они бывают довольно интересными. Хотя таких, уровень которых можно сравнить с шедеврами Тарковского, Феллини или Антониони, я не видел.
Кстати, моя картина «Инородное тело» вызвала целую кампанию нападок, организованную людьми, которые не выносят мысли, что может существовать амбициозное, но религиозное кино. И мне на родине очень сильно дали по голове.
Я не очень конфликтный человек. Это мое счастье. Но я просто флегматик. У меня и картины довольно медлительные. Если бы я был холериком, у меня было бы гораздо больше врагов. Их нет, потому что я реагирую с опозданием. Я пробовал быть пилотом, и знаете, как пилот я оказался талантливым. А как автомобилист – нет. Потому что холерики лучше водят машины, а флегматики – самолеты. Я об этом много думал.
Мой отец был авторитарным человеком. А я в молодости, конечно, был мятежным сыном. Но до каких-то больших конфликтов никогда не доходило. Хотя иногда, бывало, громко спорили. Но эти крики касались абсолютно абстрактных вещей. Например, Чайковский был причиной нашего огромного конфликта.
Огромное число картин сегодня показывают невозможность любви. Это крик несчастных людей, которые не могут ее найти.
Да, для человека естественно, когда духовная любовь переходит в физическую. Но сейчас эта физическая связь стала примитивной, дешевой, она ничего не стоит, а значит, в ней нет места для выражения глубоких чувств. Это такой процесс, с которым неизвестно что делать. Думаю, надо поверить, что человек должен жить в самоограничении – не все себе позволять. Но культура общества потребления такого не допускает. Культура продаж основана на том, что я хочу иметь больше, всего – больше. А это совсем другой подход.
Меня с детства учили, что отказ – это мое достижение. Хорошо, если я могу от чего-то отказаться, чего-то не захотеть, хотя кто-то мне это продает. Сейчас надо учиться иметь меньше. И в любви тоже. Если мы в чем-то себе откажем, цена поднимается. Но с таким лозунгом идти сегодня в наше общество трудно.
И еще об искусстве. Сегодня надежда человечества – виртуальная реальность. Реальности на всех не хватит. Большинство людей могут приобщиться к богатству мира только виртуально. Вот только вопрос: насколько эта надежда на виртуальную реальность обоснованна? Хотя, конечно, все люди на планете не могут увидеть «Мону Лизу» – очередь будет стоять три года. Для большинства из нас доступна только виртуальная «Мона Лиза».
Удается ли рассказать о любви Бога к человеку языком кино? Некоторым удается. Но так мало артистов верят в Бога, верят в Его любовь… Вот проблема. Нас ограничивают не средства, а число желающих это выразить.
Да и в обществе – верующих не большинство. А уж в среде творцов, особенно в кино, это маленькая группка людей, которым такой взгляд на жизнь близок. Большинству все это совсем чужое. Мы это видим и в литературе. Прошли те времена, когда практически все художники были верующими людьми. Но ведь и все научные работы в Средние века были созданы верующими людьми. Ньютон больше занимался теологией, чем физикой.
А сегодня наоборот. Просто для тех, у кого есть какая-то, скажем, теологическая чувствительность, этот аудиовизуальный мир недоступен, даже враждебен к ним. Я и сам от этого очень страдаю: я бы хотел, когда читаю лекции, видеть в аудитории людей чуть-чуть более мне близких. Но я редко их вижу.
Кстати, в последнее время на Западе среди верующих и неверующих очень популярен вопрос: как быть с адом и есть ли вообще наказание по ту сторону жизни? Что мы об этом знаем и насколько это нам необходимо? Столько лет прошло после войны, ее страшные преступления отдалились, и вот мы уже начинаем думать, что никакого ада нет, что он пустой, что никакого страшного наказания ни для кого не будет…