Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье – слепота, а чаще – свинство.
При всей своей интеллектуальной высоте, при всем своем снобизме Бродский не церемонился и мог позволить себе такие оценки. Может быть, кому-то это покажется чем-то слишком острым или даже нагловатым, но все же великий поэт и мыслитель, унаследовавший не только поэтическую, но и духовную русскую традицию, и написавший, например, еще такие строчки:
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос —
Бог сохраняет все; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный
свой голос… —
автор этих строк вполне может сказать про свинство неверия в глубоком – библейском – смысле этого слова. Когда неверие – свинство? Когда мы начинаем обслуживать свое эго, думать только об инстинктах, удовольствии, материальной пище. Но человек не может думать о материальном как о чем-то главном!
Страшно говорить о неверии в современном мире, где так много заботы о материальном. Да, с одной стороны, этого «свинства» очень много. Но с другой стороны, ведь его очень много и во мне! Не получится сидеть спокойно в уюте и рассуждать: как низко человек пал, как же нам, таким хорошим, дальше жить.
Возвращусь к Бродскому. В нобелевской лекции он говорил о том, что мир спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно. Об этом и говорит настоящее искусство, это и есть настоящий героизм. Вот здесь возникает территория борьбы и надежды.
«Свинству» надо противостоять, надо быть готовым идти до конца, до самых катакомб, до самого последнего вызова.
Надо быть готовым, хоть одному на весь мир, но сказать: «Нет, я Господа не предам».
Это не красивая метафора. Я уверен, что могут наступить времена, когда придется уходить в катакомбы. Я думаю, что они не наступят, только если мы действительно будем готовы к Голгофе, к кресту… Это выбор, который должен сделать каждый из нас, а не только Спаситель. Если мы будем твердыми в вере, тогда, я думаю, враг может отступить, он все-таки, конечно, труслив. А если у нас внутри будут невнятные сетования: ну мы, конечно, верим, но ведь есть обстоятельства, семья, дети, есть удовольствия, есть вкусненький десерт, немножечко не считается… тогда – все. Эта зараза, эта плесень неверия распространяется невероятно быстро.
Мы не можем противостоять массовой культуре. Многие хвастаются: «У меня нет телевизора». Да, у тебя нет телевизора, но у тебя есть глаза, и ты, перемещаясь по этому урбанистическому пространству, все время видишь агрессивные имиджи, они все время тебя атакуют. Отсутствие телевизора не спасает от Интернета, от всего медийного семиотического поля, которое, конечно, враждебно христианству.
В сегодняшней богемной среде вера – табуированная зона.
Это уже вошло в привычку: «Про веру – не надо», «это интимное, частное дело», «в приличном обществе об этом не говорят». Что за глупость?
Почему не надо? Как это не надо? Наоборот! И я всегда готов заявлять, что я христианин, что я раб Божий. И только сказав, что я христианин, я продолжаю: я отец, я сын, я муж, я художник. Но при всех этих статусах я прежде всего остаюсь христианином. Так почему же «про веру – не надо»?
Мы – я имею в виду мое поколение – лишены общинности. И сейчас я с радостью замечаю, что мы начинаем друг друга чувствовать, начинаем друг друга познавать…
В храме родное пространство – братское и сестринское. Помню одно Прощеное воскресенье, когда я пережил то, чего не переживал никогда. С одной стороны, я рыдал сам, прося прощения у всех в храме. А с другой стороны, как режиссер я видел фантастическую ситуацию: когда половина людей плачет, а половина смеется, радуется. И эта пропорция сохранялась в течение всего чина прощения. То есть одни люди переставали смеяться и начинали плакать, другие люди переставали плакать и начинали улыбаться и радоваться тому, что они могут обнять друг друга, примириться, очиститься.
И в чем-то для меня это объятие было таким же сильным, как и объятие во время пасхальной радости. Мы как бы благословляли друг друга на пост, на эту жертву – маленькую, в общем-то, не много чего стоящую. Но все равно очень важную для каждого человека.
Сегодня я все чаще замечаю возникновение между людьми связей, основанных уже на христианстве. Мне признались несколько друзей, которые возглавляют крупные, серьезные компании, у которых в подчинении сотни людей: придя к вере, они долгое время боялись публично обозначить себя христианами. Но в какой-то момент где-то открылись, что-то сказали, где-то иконка оказалась видна… И вдруг они увидели, как весь офис совершенно по-иному раскрылся: оказывается, половина этих людей тоже верит, но точно так же боится об этом сказать!
Может, пока это и не какая-то серьезная тенденция. Но дай Бог это начало новой волны, которая окажется второй волной возвращения веры в Россию – как это было в перестройку, когда мы оказались перед воротами храма, пусть еще не отреставрированного, но уже открытого.
Словосочетание «современное искусство» – опасное, в чем-то лукавое, в чем-то навязанное нам. Во времена Чехова это словосочетание не употреблялось. Были произведения Чехова современным искусством? Да, были! Невероятно современным! Революцию, которую он совершил и в литературном языке, и в драматургии, трудно переоценить: так никто никогда не делал до него. То же самое – Достоевский: это невероятная революция. Они были о-го-го какие современные авторы… Но выражения такого не было. Сегодня навязываемая нам эгоистическая, потребительская парадигма творчества, десакрализирующая творческий акт, с помощью слова «современное» делает свою темную работу. Значит, есть современное, передовое, а есть несовременное, оставим его, не будем о нем.
Любой художник обязан разбираться со своим временем. Шекспир, Данте, Островский, Диккенс жили ради своего времени, писали о нем. Даже когда режиссер ставит спектакль о событиях тысячелетней давности, он все равно разбирается с сегодняшним временем, он все равно отвечает на вопрос: почему вам, дорогие зрители, сегодня необходимо знать о событиях, которые происходили в VI веке нашей эры. Это – актуализация. В этом смысле современное искусство – это необходимейшая вещь. Но если говорить о терминологии, то тогда «современное искусство» действует как фашизм, тотально навязывая всем единственно правильную точку зрения и оставляя «несовременное» искусство за бортом.
И тогда нарушаются пропорции. Я не говорю, что инсталляция, перформанс – это плохие жанры и что их не должно быть. Но они должны быть помещены в ту систему координат, в ту иерархию, в которой будут занимать подобающее место. Это место – скромное. Это колосок, который мы хотим приладить, не разрушив большого букета. Но если весь букет будет состоять только из сегодняшних, «актуальных» цветов, это неправильно. Потому что мы, и зрители, и творцы, автоматически окажемся одинокими, несчастными, ведь у нас не будет подключения к Традиции. А кто мы такие по сравнению с теми гениями, кто был до нас?
Святой сегодня не является примером, не является героем в художественной культуре. Что нам делать? Не соглашаться, противостоять, навязывать этого героя. Работать локтями мы тоже должны. Мы должны отвоевывать это пространство – рекламное, билбордовое, пространство массовой культуры. В этом пространстве, в этом языке очень много объективных свойств. Это не язык врага. Это язык современной коммуникации. В процессе пользования мобильными телефонами, компьютерами мы антропологически, физиологически меняемся. Информация, которую мозг снимает с сетчатки наших глаз, уже по-другому обрабатывается. Мы уже в какой-то степени зомби. Мы уже заражены этими энергиями, и нельзя их не учитывать. Мы не уходим в монастыри, мы живем здесь, в этом городе, в миру. Значит, мы должны на этом языке нести благую весть, служить святости, служить идее обужения бескомпромиссно.
Спорят: «может ли актер играть святого», «может ли актер играть Христа»? У меня есть ответ. Сегодня современное коммуникативное пространство настроено таким образом, что человек на виду. Очень много о человеке можно узнать: о его семье, привычках, гастрономических предпочтениях. То есть огромное количество информации о человеке доступно, включая всю его СМС-переписку. Я очень часто своим коллегам и помощникам объясняю, что не надо пароли на свои компьютеры ставить – в какой-то момент я понял, что нельзя ничего скрывать, себе дороже будет. Давайте просто будем жить так, чтобы к нам могли войти в почту и не увидеть там каких-то страшных, позорных вещей.
И если актер, которому предстоит сыграть святого, начинает работу с собой, начинает идти путем, которым шел этот святой… Неверующий не может это сыграть априори. Ему нечего будет играть. А человек, который много еще продолжает чепухи всякой делать, но уже познал покаяние, познал радость Благой вести, верит в благодать, верит в связь Святого Духа с творческим процессом, – все, он на пути. И это вызов. Тогда можно играть святого.
Мы, безусловно, получаем плату за нашу любовь и за наше добро. Вот только думать, что она тебе воздастся прямо сейчас, прямо сегодня… Это же не банкомат, в котором ты ввел ПИН-код и твой счет сразу изменился. Если ты веришь, то ты знаешь, что тебе воздастся. И тебе действительно возвращается – и во много раз больше!
Но в какой форме? Солнце взошло! Я сделал что-то хорошее человеку, и за это мне Бог послал рассвет. Кому-то, может, эта логика покажется слишком сентиментальной, но мне кажется, не надо этой сентиментальности стесняться. Когда я стою с женой и детьми у океана и вижу солнце, которое садится или которое восходит, я переживаю сильнейшие эмоции. Я далеко не святой, но я верю в Бога, у меня есть эта радость и благодарность. И конечно, за возможность видеть это солнце должен что-то отдавать. Я не могу поднять солнце, я не могу устроить весну – но я могу сделать спектакль, я могу написать книгу, я могу чему-то важному научить студентов. Я могу покаяться в грехах и стать чуть чище. Вот это мой формат.