Но и студенты иногда виноваты: и хамство себе позволяют, и даже нецензурные выражения. Вот мы недавно отчислили двоих, которые в коридоре при людях себе это позволили. Причем оба победители всероссийских олимпиад, оба без экзаменов к нам поступили.
Но вообще, конечно, если человек не любит детей, лучше не идти преподавать, а заниматься другой работой. У нас был случай, когда мы отстранили преподавателя от работы, хотя это прекрасный исследователь. Именно потому, что с детьми у него ну никак не получалось.
Легойда: Как вы относитесь к идее отказаться от ЕГЭ и вернуть вступительные экзамены? Где вы поставите точку во фразе: «Вернуть нельзя обойтись».
Торкунов: «Вернуть. Нельзя обойтись». Я думаю, надо вернуть вузам право на экзамен по профильному предмету. Конечно, я бы сделал его максимально прозрачным, максимально открытым – может быть, так же, как ЕГЭ, проводить его под камеры, чтобы потом ни у кого не было никаких сомнений.
Парсуна Дмитрия Певцова, народного артиста России
Легойда: Перед тем как мы начнем, я хотел бы вас попросить сказать о себе то, что здесь и сейчас кажется вам самым важным.
Певцов: Ну, ответ готов, он в шапке аккаунта той социальной сети, в которой я существую. Там написано – россиянин, православный, муж Ольги Дроздовой, художественный руководитель шапито-театра «ПЕВЦОВЪтеатр», актер театра «Ленком».
Жить перед Богом… это проблема моих личных грехов, от которых я пытаюсь избавиться и наличие которых меня гложет, терзает. И иногда как бы под влиянием какого-то порыва вдруг думаешь: «Да Господи Боже мой, ну человек имеет же право на слабость, на ошибку!» А потом проходит время, понимаешь: нет. Потому что Господь всегда с нами, да? Он внутри нас, и для меня, наверное, проблема в том, что Он все видит, Он все знает, и при этом Он продолжает меня любить, и мне должно быть стыдно за то, что я так живу.
Вот это нежелание иногда признавать этот факт и творить то, что хочется, и говорить: «Да ладно, другие еще хуже живут» – это грех, это безобразие, нельзя так поступать, так думать, так чувствовать. Вот это и есть – жить перед Богом. Ну, для меня, по крайней мере.
Бога нельзя обидеть. Скорее это я себя разрушаю, свою душу разрушаю. Своей душе – бессмертной – я наношу раны, которые потом надо как-то зашивать, заживлять. Раньше я при этом чувствовал стыд. А сейчас начинаю думать о последствиях своих поступков, мыслей и желаний сразу же, во время их возникновения. И я понимаю, что я сейчас что-то делаю, и этого никто не знает, кроме Бога… и не надо бы. У меня этого раньше не было – появилась некая константа, от которой все время приходится отталкиваться. Мы же все время стоим перед выбором, только из-за нашей греховности в какой-то момент перестаем понимать, что есть выбор. А выбор, он есть вообще всегда. И теперь в момент этого выбора я понимаю, что он есть и что выбрать нужно вот в эту сторону – а хочется в ту.
Но для меня прояснились какие-то вещи, и то, что я раньше не считал грехом или вообще не думал, что такое грех, в принципе, сейчас я понимаю: это грех, это нехорошо, от этого надо избавляться. В этом смысле стало проще. Ну и труднее. Поскольку я 50 лет практически жил по-одному, а сейчас приходится заставлять себя жить по-другому, а организм не хочет, и эти летают – рогатые, с хвостами, мелкие, но очень доставучие… Мы с женой называем их «пассажирами».
С Богом жить легче… Нет, труднее, но ты понимаешь зачем. Когда литургия, ты причащаешься, и вот этот момент, он совершенно волшебный, удивительный. Это радость, которая не сравнится ни с какими удовольствиями, ни с какими сценическими победами, наградами, аплодисментами, цветами. Вообще никакого отношения к этому профессия моя, слава Богу, не имеет. Потому что у меня с появлением понимания, что такое Бог, вера и грех, с моей профессией начались внутренние конфликты.
Есть вещи, которые я уже не могу позволять себе делать. Я не могу участвовать в проекте, где нет света, любви, добра, надежды, радости.
Я туда не пойду ни за что. Не хочу, и я не вижу в этом смысла. У меня в последние годы появилась потребность говорить с людьми, и не через какие-то роли, а, если это возможно, просто так, от себя. Потому что мне многое хочется в себе самом выяснить.
А играя роль… Актер с одной стороны – такой властитель над залом. А с другой стороны – пьеса или сценарий, режиссер, партнеры, костюм… Ты находишься в рамках сюжета, роли, характера. Это не всегда совпадает с тем, о чем мне хочется говорить с людьми, поэтому я очень привередлив в выборе своих профессиональных воплощений. И поэтому сейчас я гораздо больше общаюсь с людьми через музыку, через песни, которые я сам выбираю. Для меня это честнее. Я за свою жизнь наигрался. Там хуже, лучше, не в этом дело. Просто я реально много чего сыграл. Мне не интересно сыграть еще какую-то роль. Да, тщеславие есть, я с ним борюсь. Но тратить свою жизнь на это я не хочу.
В актерской профессии я нахожусь и буду находиться, потому что мне и от Господа, и от папы с мамой дан некий талант говорить с людьми со сцены с помощью каких-то историй, написанных хорошими авторами, и через каких-то персонажей. Это мое призвание, и я понимаю, что оно от Бога.
Да, можно великими сюжетами и великими героями вести людей в светлое и прекрасное. Но не всегда удается играть то, где это есть… Почему я и пытаюсь сейчас тыркаться со своим театральным проектом. У нас есть молодежь, которую мы выпустили несколько лет назад, и есть ряд спектаклей, которые замешаны, закручены на любви. И что бы ни играли наши ребята из «ПЕВЦОВЪтеатра», от них прут любовь, радость, добро. Это нам зритель говорит, я не рекламирую. Так есть на самом деле.
Сейчас в театре, когда приходят талантливые люди, талантливые манипуляторы сознанием, – со сцены идет только ненависть, отрицание. Причем агрессивное неприятие именно православия, веры, любви, надежды. И вот это меня волнует – это ведь тоже театр! Люди смотрят: там такой важный режиссер, три тыщи рублей билеты – о, наверное, надо пойти. А кто-то приходит первый, второй раз, не понимая вообще, что с ним делают. И людей оболванивают, разворачивают совершенно в другую сторону. Там в зале после этих постановок такое количество «пассажиров» летает, а люди не понимают, что с ними делают. Вот это меня печалит. И это тоже часть моей профессии.
Вообще, моя профессия, она во многих вещах порочна. В том числе одна из ее составляющих – это умение собирать внимание, держать зал. То есть как бы вроде на любви, да? То есть люди должны меня полюбить. Но в итоге это очень часто проходит внутрь организма, в психику, и такие появляются артисты артистычи… Он везде – там появится, здесь, и все кругом должны его любить, и семья должна вокруг него бегать. «Через месяц у меня спектакль, я должен собраться». Все… Но в общем профессия моя прекрасная, и я понимаю – это мой путь, и пока я могу играть, я буду играть.
От себя я говорю в основном с помощью музыки, без всех этих «два притопа, три прихлопа». Все через Шекспира, Вертинского, Высоцкого, Таривердиева… И это, наверное, главный, как сейчас говорят, контент моих выступлений. Хотя я могу и просто разговаривать с людьми, и если я это делаю, то максимально искренне, ничего не придумывая, а от себя, с тем, что у меня сегодня есть. Я понимаю, что есть некие законы общения со зрителем, и он должен получить то, за что заплатил. Но при этом у меня уже очень большой опыт, поэтому получается с людьми общаться совершенно искренне… и без сценария. И я не пытаюсь проповедовать. Я скорее разбираюсь с самим собой и иногда делюсь тем, через что я прошел, что стало моей уже личной историей, и понимаю, что очень много похожего в судьбах людей моего – и не моего возраста.
Книга владыки Тихона «Несвятые «святые» дала мне надежду. После ее прочтения я вдруг увидел себя и ужаснулся: чем я жил 50 лет и был, в общем, доволен, считал, что я-то еще нормальный! И вот когда я увидел этот ужас, это не ввергло меня в уныние, у меня появилась надежда, что я могу что-то с собой сделать. Потому что есть путь – вот они, пути, указаны святыми отцами.
Как-то на исповеди я говорил, говорил, говорил, батюшка слушал, слушал, потом посмотрел на меня и говорит: «Падай – поднимайся, падай – поднимайся». И в этом великий смысл.
Потому что если нет надежды, какой смысл подниматься? Пошло оно… в штопор, вниз и… Люди искусства, они все такие нервные. Я, слава Богу, не отношу себя к людям искусства. Я понимаю, что есть воля человеческая – моя и моя совесть, и Господь Бог, Который меня любит за что-то, я не понимаю за что. И есть надежда, что можно стать лучше и можно свою душу подготовить к тому, для чего мы все живем.
Радость есть. Ее нет, когда начинаешь: «А, мне бы…» Как в притче о двух монахах, когда их встретил путник, и один был весь в миноре, а второй – радостный. Путник говорит: «Куда вы идете?» – «Мы идем к себе в монастырь». – «Откуда?» – «Из города». – «А чего вы такие…» – «Да вот, нагрешили». Один говорит: «Я нагрешил, сейчас буду каяться». А второй: «Я нагрешил, но я покаюсь и получу прощение».
У меня-то грусти нет, слава Богу. Я скорее второй монах. Хотя эти, которые рогатые, хвостатые, они говорят, как в анекдоте: «Мы работаем с православными, говорим: “Поститесь, молитесь – но только с завтрашнего дня”». И вот это «с завтрашнего дня» – страшная вещь. Оно все время рядом: да не надо сегодня, ладно, сегодня ты устал – давай завтра. А почему завтра, почему не сегодня?
Как-то я провел неделю в Псково-Печерском монастыре и испытал там столько радостных, чудесных, совершенно удивительных мгновений! Начиная с пещер, где – ну чудеса! – вот в песок воткнуты цветы и стоят месяц. И водой их никто там не поливает. Или отсутствие запаха тлена. Или пар изо рта идет, я понимаю, что прохладно, а я в майке. А оказывается, там восемь градусов всего. Плюс вообще вся эта атмосфера. Мы немножко там трудничали, и когда мы занимались посадкой, так сказать садовым дизайном, под руководством нашего духовника, отца Клеопы, я чувствовал себя частью Псково-Печерского монастыря. Вот это ощущение, что я местный, было удивительно.