А в совсем юном возрасте я, честно говоря, сбежал из дома, как Гаврош, в 1993 году, когда парламент был уже блокирован. И об этом не жалею – это драгоценнейшие воспоминания. Я был не уникален. Мы – «дети смутных лет России». И страшных, и смутных, и безумных. Очень рано повзрослевшие, потому что тогда, во времена перестройки и в начале 90-х, ломалась и менялась целая страна. И я, конечно, уже с самых юных лет всем этим интересовался, и где-то даже спорил с родителями. В 13 лет я был уже со своей позицией.
Иногда задумываешься: а вот как молиться за личных врагов, тех, кто тебе сделал гадость, оскорбил? Но в литературной, журналистской, политической среде люди часто нетерпимы друг к другу. И у меня могут быть неплохие человеческие отношения с людьми, враждебными друг другу. И здесь, может быть, именно какое-то писательское восприятие – а не только восприятие поповича – позволяет относиться к чужим слабостям с рассудительностью и милосердием.
Пребывание в Государственной думе ничего не изменило в моем сознании. Вообще ничего. Я пришел туда, чтобы просто помогать людям. И я был готов к тому, что там совершенно разные люди. И при этом привыкшие к определенному формату поведения. И конечно, в Думе больше соблазна утихнуть, как-то вписаться в систему, не высовываться.
Очень важно пройти между Сциллой и Харибдой: не превратиться в конформиста, но и не удариться в отрицаловку всего и вся. Очень важно влиять на государство: там, где видишь двоемыслие, фальшь, культ наживы, который все пронизывает, личным примером и словом стараться менять и очеловечивать государство.
В отдельности и чиновники, и депутаты – все милые люди. И среди них очень много знающих, разбирающихся в своих сферах – от налоговой системы до сельского хозяйства. Проблема сословия – когда все они идут одним табуном. И еще люди в этой системе не очень понимают, что такое обратная связь. Хотя, казалось бы, чего проще: я, например, каждую неделю рассказываю в «Фейсбуке», о чем направил запрос, кому удалось помочь. Это не та милостыня, которую нужно творить в тайне. Это моя обязанность – рассказывать о бедах людей. И я счастлив, например, что Ирине Байковой, прекрасной работящей женщине, удалось вернуть трех дочек, которых у нее – безо всяких оснований, просто для галочки – отобрала опека.
Или пришла Евгения Наумова, женщина из одного из алтайских сел, говорит: «Хоть в петлю – детей заберут в детский дом: у нас единственное жилье отбирают, потому что попала в кредитную кабалу». И всем миром ей помогли, теперь она счастлива – и корову себе купила, и дом ей принадлежит, и мужа нашла, и еще одна дочка теперь у нее. Мне кажется, беда еще и в том, что об этом редко слышат.
Я уверен, что есть немало людей, которые и в Думе, и в разных других органах власти стараются что-то делать. Но им просто не приходит в голову, что нужно, не побоюсь этого иностранного слова, коммуницировать с обществом. Кстати говоря, это относится и к Церкви. А то если какой-то монах на машине кого-то сбил, это становится новостью на целую неделю. А помощь страждущим, бездомным, детским домам – ее как будто не существует. И здесь нужно вместе думать, как прорывать эту информационную блокаду.
Как примирить людей с собственной историей, я пока не знаю. Когда я, побывав в городе Угличе, вывесил у себя в «Фейсбуке» фреску из храма и просто упомянул, что мои предки, Русановы, были близки к царевичу Димитрию, тут такое началось. Пришли апологеты Бориса Годунова, которого я даже не затронул в своем посте, и обрушили на меня все проклятия, якобы я его обвиняю в убийстве царевича. То есть это до сих пор незаживающая рана.
А что говорить о событиях XX века? Для меня попыткой осознания эпохи была работа над книгой о Валентине Петровиче Катаеве, который был и белым, и красным, и пережил огромный драматичный XX век вместе со страной. И тут самое главное было честно излагать факты. Но многие хотят оперировать лозунгами. При этом люди, увлеченные реконструкторством, играющие в исторические игры, часто хорошие, искренние, с горящими сердцами, которые хотят сделать жизнь лучше.
Когда я говорю: «всем миром спасли женщину», это значит, что участвовали все – и либералы, и патриоты, и почвенники, и прогрессисты. Это самое главное.
Человек по своей природе слаб, его можно увлечь разного рода лозунгами. А нужно, чтобы в нем пробуждались человечность, отзывчивость по отношению к ближнему своему. Стране необходимо движение. И мне кажется, это именно то, что может собирать людей. Ведь очень часто вся наша полемика искусственна. Посмотрите, в какую вакханалию превращаются ток-шоу. В погоне за рейтингом работает настоящая кухня по стравливанию. Многие люди травмированы этим. И общество сильно страдает. Ведь очень многие вопросы, в том числе самые болезненные, можно обсудить более спокойно и, главное, с пользой для будущего.
Вообще соблазну тщеславия подвержен каждый человек. Но я давно уже равнодушен к публичности. Наиболее важное – потаенное. Например, одинокая писательская работа должна перевешивать все остальное. Серьезный труд, который далек от любых блесток и спецэффектов. А общение с другими людьми, постоянные перелеты, четыре сибирских региона, которые я представляю в Думе, две телепрограммы, редакторство в журнале «Юность» – это работа и долг, но самое дорогое занятие – литературное.
Легойда: Как депутат Госдумы вы состоите во фракции КПРФ. Но как совместить с этим память о гонениях на Церковь при коммунистах? Где поставить точку в предложении: «Разделить нельзя примирить»?
Шаргунов: У нас почти вся номенклатура – выходцы из той системы. Что касается меня, я беспартийный человек.
В 90-е годы слово «патриот» было просто ругательным и требовался особый нонконформизм, чтобы не страшиться и не стыдиться этого слова. Именно тогда я, еще 16-летним школьником, поддержал лидера КПРФ вместе с такими писателями, как Распутин, Белов, Крупин. При этом в моей семье всегда почитали новомучеников. Очень многое из того, что происходило в XX веке, в том числе с Церковью, я воспринимаю как большую трагедию. Но я считаю, что важнейшая задача – видеть всю масштабность нашей истории и соединить ту справедливость, которой так жаждет наш народ, с защитой человеческой личности. К этому призваны все люди, вне зависимости от того, партийные они или беспартийные, левые или правые, в Думе они или вообще не ходят на выборы. А еще для меня принципиально важно умудряться сохранять возможность в любом деле быть независимым, не поддаваться давлению системы при защите граждан и голосовать свободно и по совести при рассмотрении любого закона.
Парсуна Алены Бабенко, актрисы, заслуженной артистки России
Легойда: Вначале по традиции нашей программы хочу вас попросить сказать о себе что-то, что вы считаете важным именно сегодня.
Бабенко: Именно сегодня я бы сказала, что сейчас я – это не я. И мне нравится это состояние, потому что ты имеешь возможность выйти из себя и посмотреть на себя со стороны.
Бог не появился у меня с раннего детства, Он появился, когда я уже нахлебалась, настрадалась, напбдалась, понабивала шишек.
А потом я Его себе присвоила. Я подумала, что окончание молитвы «Отче наш» «ныне и присно, и во веки веков» означает, что Он и сейчас и везде, и со мной, и внутри, и вне меня, поэтому как-то глупо уже было обращаться к Нему в третьем лице.
Я не верю, когда говорят, что с верой жить легче, что Господь все управит. Нет, неправда. Бывают такие сильные падения! Вот я вам сейчас не зря сказала, что я сегодня – не я. Я сейчас брожу где-то в пустыне, у меня такой период переосмысления. Еще позавчера я была блондинкой, а сегодня… Я подумала, может, от внешнего к внутреннему? Увидеть себя другой в отражении и что-то, может быть, поискать. Я сейчас в падении, в богооставленности – есть же такой период, правда? Мне кажется, все это проходят. Накопились какие-то вопросы, ты молишься об одном и том же, ты исповедуешь одни и те же грехи, по возможности посещаешь паломнические места. Мне кажется, что я делаю это с душой и с сердцем, а ничего не меняется. Хотя я знаю, что это не так…
Все, что тебе ни предоставляет жизнь, даже когда ты в провале, рыдаешь, не знаю, умираешь, ничего не хочешь делать, это очень хорошо, это полезно.
Надо внимательно понаблюдать, чтобы что-нибудь потом из этого вынести, то есть отнестись к этому как к подарку.
В профессии не было такого случая, чтобы я от чего-то отказывалась. Но все, что касается святотатства, – для меня абсолютное табу. Мы же адвокаты своих ролей. Мы должны, обязаны полюбить человека, которого мы играем, каким бы он ни был – грязным, плохим, самым мерзким. Вообще, я считаю, что моя профессия, она, во-первых, лечебная, а во-вторых, обучающая – много узнаешь о людях. Начинаешь иначе к ним относиться. Человек вываливается из рамок какой-то правильности. Я люблю, когда проявляется какой-то характер, даже неприятный, мне сразу интересно наблюдать. На человеке нет никакой маски, он сейчас такой, какой есть.
Я сразу начинаю задавать вопрос: почему, какие у него на это причины. Вот прямо недавно мне рассказывали про одного олигарха, совершенно мерзейший тип по своим поступкам. И я все время спрашивала: почему, почему? А когда мне рассказали, что у него были особые отношения с матерью, для меня все встало на свои места.
Я научилась этому, когда переехала в Москву. У меня была соседка, наши дети, когда были маленькие, играли в одной песочнице, и я была вынуждена с ней познакомиться. Я от нее просто сошла с ума, я ее возненавидела – все ее поведение, как она говорит, как общается с мужем, уклад их семьи. Но наши дети играли в одной песочнице, и я вынуждена была находить с ней общий язык. Я тратила огромное количество энергии, разговаривая с ней по телефону, меня муж постоянно ругал за то, что я потом бездыханная, взвинченная, нервная. Но как от этого избавиться? Я стала с ней разговаривать, беседоват