ь, спрашивать, кто мама, папа, как она росла, как ее воспитывали. И когда я узнала всю ее историю, я тут же выдохнула, потому что поняла причины ее нынешнего самочувствия, образа мыслей… И это был для меня огромный урок. Мы потом стали друзьями навек, и я даже стала крестной ее дочери.
Известная тема: отцы и дети, дочь и мать. У нас есть, например, замечательный спектакль «Осенняя соната», где мы с Мариной Мстиславовной Нееловой играем дочь и мать. Эту пьесу написал Ингмар Бергман. Он мне очень близок, прямо как Чехов. Такой же глубинный, как Чехов, – ныряй, там дна нет. Но нужно было его приспособить к нам, к нашей российской жизни, чтобы это дошло, у нас отношения все-таки более горячие, страстные: любовь – ненависть, смерть – жизнь.
Терпение сейчас самая главная моя задача. Я себе поставила цель: увеличить количество терпения. А что делать, если изначально ты нетерпелив? Надо придумывать себе какие-то упражнения: считать до десяти, прежде чем ответить, или, не знаю, более внимательно относиться к словам, которые тебе говорят, дабы не поймать раздражение, попытаться услышать, потому что у меня есть такое свойство – не слышать. У меня внутри все происходит очень быстро, я не люблю медленных людей, я скачу, не надо мне два раза повторять – дальше, дальше, идем, едем дальше… Я и рядом люблю тоже таких людей.
Кстати, началось все со ВГИКа: я туда попала, когда у меня уже был маленький ребенок, и я очень страдала, оттого что целый день его не видела. В восемь утра я должна была уйти, в одиннадцать приходила домой, и на следующее утро со слезами ехала в любимый институт. И я назначила себе «сто шагов до ВГИКа»: начинались мои шаги примерно на повороте Сергея Эйзенштейна и Вильгельма Пика, и с каждым шагом я говорила себе: «Так, я неожиданно могу стать артисткой, мне Бог дал последний шанс, я поступила в прекрасный институт, вот сейчас я распахну дверь, войду с улыбкой скажу “Здравствуйте!” всем, и так пройдет весь мой день». Не помню точно, какими словами, но это была тогда моя молитва.
Для меня самый большой подвиг – проявить терпение в критической ситуации, в которой я не могу этого сделать.
Я вообще люблю критические ситуации. Мне кажется, человек должен жить в каком-то пограничном состоянии. Я не так давно снимала фильм как продюсер и сама там снималась, но получилось, что я «переступила рельсы», совершенно ничего не понимая, то есть мне пришлось сразу поднять какую-то пятитонную плиту и по-другому посмотреть на этот мир, в котором я всегда была с другой стороны. Я два-три года жила на грани нервного срыва: мне нужно было играть спектакли, сниматься в кино и везти этот воз. Но когда это все закончилось, я полюбила свою профессию заново, мне она показалась очень легкой, интересной. Господи, три часа на сцене – это просто какой-то кайф! Наслаждение просто!
Потом все куда-то исчезло, и я поняла: для моей природы настоящее сражение – это нормально, это очень интересно. А когда этого нет, я будто не живу.
Я ненавижу слова «комфорт», «удобство», «покой». Я не понимаю, что это такое, мне кажется, я тихо умираю.
Я в принципе с легкостью прошу прощения, иногда искренне, иногда нет, неважно… Не так давно снималась в кино, и у меня возникла конфликтная ситуация с режиссером. Я просто бешено разозлилась. Но мы должны снимать. И я останавливаю съемку, выхожу за съемочную площадку и говорю режиссеру все, что думаю, а в конце съемочного дня специально говорю «прости», мы обнимаемся, хотя я и понимаю, что искренности, чистоты в этом нет. Но я считаю, что такие шаги нужно делать.
Но бывают какие-то сложные случаи, когда нужно простить близкому человеку серьезные вещи, а жизнь идет, и ты надолго застреваешь в этих обидах, но ничего не можешь с этим сделать, это в тебя вцепляется, как какой-то спрут. И вдруг я читаю, как у одного святого спросили: «Батюшка, а когда прощать?» – и он сказал: «Сейчас же!» Я вдруг услышала это эмоционально: «Сейчас же! Немедленно!» И так мне это помогло, просто невероятно! Сложно, но я стараюсь теперь это делать вот «прямо сейчас же».
Я жизнь рассматриваю как большое приключение. Но всегда думаю, как страшно умереть внезапно, не попросив ни у кого прощения, не дав напутствие своим детям, не попрощавшись с даром, который у тебя был.
Для меня один из самых важных эпизодов в Евангелии – это прощение разбойника на кресте. Потому что это проявление высшей милости. Я как артистка просто ставлю себя на место одного и другого разбойника и думаю: вот я граблю, убиваю, насильничаю – всю свою жизнь, меня все ненавидят, меня все хотят поймать, заточить в тюрьму, убить, я ничтожество, вредное насекомое. И вот одно такое животное говорит: «Ну давай, сотвори чудо!», а второе: «Боже мой!» Он же не говорит: «Возьми меня», а просто: «Помяни меня». И слышит в ответ: «Ныне же…» Я всякий раз вздрагиваю, ничего не могу с этим поделать. Я из-за этого стала снимать кино, потому что, когда я прочитала сценарий Ивана Охлобыстина, именно эта мысль там была заложена: там три героя, неприятные асоциальные типы – блудница, разбойник и мытарь – проживают последний день жизни, но никто из них не знает, что это последний день.
Когда я прочитала сценарий «Мотылька», мне захотелось раскричаться на весь мир. Как в 22 года, когда я прочитала молитву Оптинских старцев и увидела для себя правила жизни, фундамент. Я просто сошла с ума, я до сих пор называю это «безумие по любви», потому что страсти быть продюсером, снимать кино, у меня не было, но у меня просто тряслись руки – я должна была всем это рассказать.
Любовь – самая большая загадка. У меня была одна одноклассница, она с детского сада ходила за ручку со своим будущим мужем, потом они родили, по-моему, двоих детей и до сих пор живут в мире и согласии. Для меня это пример такой абсолютной любви и гармонии – встретились две половинки. Не так давно я такую пару встретила в Ессентуках. Для них это естественное состояние, но это не та любовь, которую мы понимаем – любовь-страсть, какие-то невероятные чувства, чтобы молнии сверкали, – а такая спокойная река. Как у моего родного брата: они с женой всю жизнь живут вместе, и любовь их только увеличивается.
Мы говорим, что Бог есть Любовь. Но вот, допустим, я хожу в храм, там масса разных прихожан, они тебе не то что не близкие люди, а совсем далекие, но они тебя любят. И я тоже должна как-то к ним приспособиться, приладиться, может быть, кого-то отдельно за что-то полюбить. Но мне кажется, это возможно только через Бога: если цепляешься за Бога, твой путь начинает исправляться.
Я знаю точно: когда в моей жизни появляется не-любовь – а она у меня была, – для меня это страшно. Вдруг – раз! – появляется отторжение и ненависть. Я умираю, я не хочу ничего делать – меня нет, я не хочу работать, у меня нет никаких желаний, мне все невкусно, все неинтересно, и я себя, как Мюнхаузен, поднимаю из болота за шкирку и сажусь на коня под названием «Должна».
Это тоже очень интересный опыт. Я научилась выходить из себя и смотреть со стороны. Это очень полезно.
Трудно простить друга, мужа или жену – не можешь забыть, и все. Но вы по-прежнему муж и жена, и у тебя любовь, и ты ее возгреваешь в себе, ты понимаешь, что простить можно только с помощью любви. И ты вроде бы говоришь: «Сейчас же прощаю!» – но все равно не прощаешь. И только с помощью любви обида постепенно выветривается. Этому меня учит моя профессия. Потому что, когда ты репетируешь спектакль, ты многажды проходишь сцены и у тебя появляются какие-то нюансы. Я считаю, что близким людям обязательно нужно сказать друг другу правду, выговориться, сказать, кто что друг про друга думает, попросить прощения. Если ты не можешь этого сделать, придумай какой-нибудь способ – напиши письмо, например. Это еще лучше. Потому что, когда ты только берешь бумагу и начинаешь писать: «Гад, ненавижу…» и так далее, ты понимаешь, что это какая-то ерунда. Берешь листок – и у тебя сразу отлетают ненужные слова и исчезают чувства ненависти и обиды, остается ситуация.
Чтобы в ней разобраться, чувства должны остыть. Но на это нужно время, нужно терпение. А дальше либо вы подкрепили свою дружбу и любовь, либо вы договорились мирно и разошлись.
Я вообще считаю: один упал – другой должен тут же почувствовать и поддержать.
Легойда: Есть такая точка зрения, что художнику все позволено, а он ничего никому не должен, когда он творит, он в этот момент не думает, как это будет воспринято. Но у зрителя или читателя есть свои представления, свои чувства. Вот как к этим самым чувствам относиться творцу? «Пренебречь нельзя беречь» – в каком месте вы поставите точку?
Бабенко: Я бы поставила после «Пренебречь». Когда ты творишь, ты должен забыть о зрителе и не думать, как он воспримет то, что ты сейчас сочиняешь. Это потом ты подумаешь. Ларс фон Триер – беспощадный художник, но он доносит такие важные мысли так, как он их чувствует, понимает и слышит, с огромной силой, которая бьет тебя по голове, по сердцу, но для него принципиально важно сказать это так, чтобы у тебя снесло голову, чтобы ты запомнил и подумал об этом. Поэтому я не люблю ограничивать творцов в момент творения.
Парсуна Юрия Грымова, режиссера, художественного руководителя театра «Модерн»
Легойда: У вас очень много разных регалий. Могу я попросить вас самого представиться?
Грымов: Да на самом деле… наверное, все-таки я клоун.
Легойда: Клоун?
Грымов: Я могу объяснить. Дело не в том, что ты выходишь все время на арену.
Мы сейчас тоже ведь на арене, да – сидим, на нас смотрят? Я скорее про такое состояние, когда ты хочешь о чем-то важном, но иронично – ну, а об иронии – серьезно…
Я стараюсь в каждую картину ввести разговор о вере. Мне кажется, это очень важно. Для кого-то это опора, для кого-то – надежда. Зачем я это делаю? Наверное, я чувствую некую ответственность. Не как художник. Как верующий человек. Я пришел к вере в здравом уме, в 30 лет, и, мне кажется, важно об этом говорить.