Ученые начинают фиксировать историю человека тогда, когда появляются кладбища и капища. Это первое, что свидетельствует о том, что здесь стоял человек. Он с этим появляется и этим отличается от животных. Он растет в рамках религии, у него появляется эта «девятая комната», которая кардинально отличается от других «комнат», которые есть и у животных. И она никуда не девается.
В реальности атеистами называют себя те, кто просто не Христом заполняет эту «комнату», не Аллахом или любыми другими серьезными религиями, а чем-то иным. Например, марксизмом-ленинизмом.
Прекрасно помню сцену, после наблюдения которой у меня и стала рождаться моя теория. Когда только началась перестройка, было такое «Открытое телевидение». И вот в одном из сюжетов на Красной площади стоит женщина и говорит: «Я атеистка. Не нужен мне никакой Бог. Дочку я воспитываю как атеистку. – И потом она вдруг с ужасом говорит: – А зачем нам Бог? Вот наш бог!» – и камера переносится на Мавзолей Ленина. О каком атеизме речь?
Поиск Бога – человек без этого просто жить не может. Он уже с детства начинает задавать те вопросы, испытывать те ощущения, которые отличают его от всей другой жизни, существующей на нашей планете.
Помню детское ощущение: вначале я боялся тумана, но он одновременно и притягивал меня к себе. Просто туман. Дело происходило в Ленинградской области – там очень часто с болота приходили туманы, они накатывали к ночи. Туман, если хотите, это и образ смерти, и образ несчастья, и образ страха. Это то, что вводит нас именно в эту «девятую комнату» – комнату религии: только она может помочь, и только она может тебя направить. Только она может тебе объяснить, зачем ты и как…
Когда ночью бабушка легла спать и тебе страшно, из болота пришел туман… Как быть с туманом? А не лучше ли его попросить: «Туман, ну ты же хороший, ты же добрый, ну, ты не пугай меня. Ты меня лучше защити». Я говорю довольно странно, но ведь детство – это вообще странный период, там рождаются странные вопросы и странные ощущения, а из них потом иногда возникают… теории относительности.
Молодежь – это, по большому счету, наша единственная надежда. А что у нас есть, кроме нее? Что у нас есть, кроме наших детей: маленьких, потом средних, потом больших? Просто в эту надежду надо вкладывать себя.
Это, конечно, селфи-поколение. Помните, говорили «поколение пепси»? А я для себя определил это поколение – «селфи».
Как-то я был в Казани. По утрам я всегда делаю пробежку, вернее «проходку», так как в силу возраста бегать уже нельзя. Так вот, иду я быстрым шагом и вижу, что молодежь тоже спортом занимается, но при этом… они все себя снимают! Ну, едет девочка на велосипеде и снимает себя – как она едет. Да, можно упасть. Но, в общем, ничего плохого в этом нет, даже замечательно – ведь это обращение к себе.
У молодых сейчас желание стать успешным, несмотря ни на что. Иногда даже неважно в чем, главное – быть успешным. Нет, не в смысле «шагать по трупам» – это уже крайность. А «несмотря ни на что» – это несмотря на свои интересы, несмотря на свои внутренние предпочтения, иногда несмотря на свои явные, ярко выраженные способности, но не кассовые, не денежные, не успешные. Стать успешным – самое главное.
Чем-то напоминает Онассиса. Это великий бизнесмен, который начинал свою карьеру, если не ошибаюсь, в Латинской Америке и запустил сразу 16 проектов. Совершенно разных, все равно для чего – главное, посмотреть, какой проект пойдет: сахар – так сахар, вино – так вино, продажа каких-то животных… Онассис – просто супербизнесмен, и он своего добился.
Но когда это мода, это опасно. Потому что самое главное – определить, для чего ты родился на белый свет, и ответить на два вопроса: что мне интересней всего – действительно интересней, честно, перед собой, – и где я способнее всего? Если удастся совместить два этих вектора и даже если там не будет успеха и денег… Это все равно счастье: я занимаюсь любимым делом, и в этом деле я способный. «И за это еще платить?» – спрашивают некоторые.
По моей теории, общественное – это второй этаж твоих потребностей. Общество и ты в обществе – это же, в общем, ты сам. Когда ты можешь говорить о религии, когда можешь ходить в храм, а главное, когда ты можешь не врать самому себе. Я помню, как ехал с дочерью в автобусе. Это было в советское время, она еще маленькая была. Там был портрет Ленина, и она сказала: «Папочка, это самый любимый наш человек». Я не выдержал и говорю: «Настенька, дорогая, самый любимый твой человек – это мама». И три человека в автобусе от меня отодвинулись. Я думаю, что ребенок тогда врал. У меня хорошая дочка, она не могла любить Ленина сильнее, чем маму. Согласитесь, это была ложь. Но ложь, посеянная снаружи.
Я никогда не переставал писать. Я написал громадный роман – 1007, по-моему, страниц… Сейчас в это уже трудно проверить, потому что, когда я делал ремонт, его куда-то случайно выкинул. Но потом я просто понял, что он не состоялся.
Как мне сказал в 1990-е годы в Чикаго один американский поэт: «Понимаете, я очень хороший поэт, у меня тысяча читателей. Если у меня будет две тысячи читателей, я очень огорчусь, потому что это значит, что я плохой поэт». То есть у хорошего поэта больше тысячи быть не должно. Для меня как для автора это, конечно, утешение. Надеюсь, что читателей у меня больше, хотя я стал сложно писать. Но мне это интересно. Потому что самый главный мой читатель – это, конечно, я сам.
Я вообще считаю, что человек живет для собственного удовольствия. Во всяком случае, я всегда жил для собственного удовольствия.
Я и терпел для собственного удовольствия, потому что понимал, что если я это вытерплю, то, значит, я хороший, терпеливый человек, значит, я заслужил за это поощрение…
У меня есть дела, о которых я, когда утром встаю, думаю: «Господи Боже мой, ну вот как все это не хочется делать!» А потом: «Нет, это надо как-то полюбить. Надо себя как-то обмануть и придумать, что это мне очень интересно. Надо найти там что-нибудь интересное. Надо получать удовольствие». И вот когда это удается, начинаешь действительно получать удовольствие.
Прощать трудно потому, что ты наступаешь на себя, на свое «я», на свои амбиции, на свои чувства, на свои мысли, часто оскорбленные. И тебе это больно, и ты не хочешь наступать. И ты считаешь, что ты-то справедлив, а другие нет. Почему же я должен прощать, когда со мной поступили несправедливо, со мной поступили по-хамски, меня предали, а я всей душой?.. Это все оправданно. Как внутреннее движение души.
Но когда ты не прощаешь, это же больно. Ты это носишь в себе. Те замечательные люди, придумавшие лестницу восхождения к Богу: «Научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить»[2], они были людьми, которые, помимо всего прочего, по этой лестнице восходили к счастью. Потому что человек, который дошел до верхней ступеньки, он счастливейший, свободнейший и благодарнейший человек на белом свете. По этой лестнице – только для собственного удовольствия и идешь. Нет большего удовольствия, чем быть рядом с Христом – для верующего человека.
Даже любовь между мужчиной и женщиной, по моей теории, должна быть «трехэтажной». «Первый этаж» – любовь физическая. Когда мы говорим особенно о молодых людях, важно, чтобы тебе было приятно обнимать, целовать и вообще…
«Второй этаж» – обязательно социальный, потому что утром ведь надо проснуться, выйти в общество и в этом обществе жить, и там есть свои связи. И чтобы вы были парой.
И наконец, «третий этаж» – это любовь духовная, когда ты с этим человеком можешь сидеть и долго говорить, иногда даже непонятно о чем. А порой даже и не говорить, а просто сидеть, молчать и смотреть друг на друга… Или в одном направлении. А можно даже и в разные стороны. Иногда эта разность как раз соединяет духовную пару.
Очень редко, когда все три элемента присутствуют на протяжении жизни. Но когда они соединяются – счастье. Потому что эта пара неразрушима.
Часто бывает, что люди просто сходятся из-за «первого этажа», а потом физическая страсть уходит… Бывает, наоборот, что страсть живет, ты без нее жить не можешь, но утром просыпаешься и думаешь: «Куда же я с этой дурой пойду? Все было очень хорошо, но о чем с ней говорить-то? Скорее бы наступила ночь». Это все очень сложно…
Легойда: Сегодня очень много говорят о том, что нельзя сохранять в названиях наших улиц и городов имена тех, кого мы по справедливости должны назвать убийцами. Речь идет об истории XX века и о том, что именами пламенных революционеров названы улицы, города, районы. Где вы поставите знак препинания во фразе: «Сохранить нельзя стереть»?
Вяземский: «Сохранить нельзя – стереть».
Парсуна Александра Стриженова, актера и режиссера
Легойда: Всегда бывает особенно приятно, когда с гостем на «ты». Вот как бы ты сам представился телезрителям?
Стриженов: Не знаю, себя очень сложно определять. Я, наверное, все-таки ученик. Я учусь – жить, любить, прощать, верить…
Вера ничего от тебя не требует, а если ты веришь, то все остальное к этому прилагается автоматически. И в том числе страшные муки. Но главное, чтобы это были не муки сомнения. А дальше начинаются самоограничения, но все это должно сопутствовать вере, ты же принимаешь на веру некий иной устав. И нужна работа над собой, в определенном смысле – учеба. Наверное, в чем-то надо себя заставлять.
Только очень страшно брать на себя ответственность и говорить: «Я воцерковленный человек». Поэтому я обычно говорю: «Я человек светский, я еще не у алтаря, я еще только у двери».
Когда мне первый раз предложили сыграть священника, я отказался.