Режиссер Григорий Константинопольский собирался снимать картину «Русский бес», но по разным причинам он ее тогда не снял. А спустя пять лет он приступил к съемкам и снова предложил мне сценарий. И я согласился. Как человек, склонный к самоанализу и рефлексии, я пытался это проанализировать. И понял, что, наверное, за эти годы у меня возникли какие-то вопросы, очень важные для меня как для христианина, и мне захотелось об этом говорить.
К примеру, мне казалось, что Церковь должна быть местом, абсолютно защищенным от двойной морали, и тем не менее это появилось. Я попросил отца Григория, настоятеля храма, где мы должны были снимать, прочитать текст проповеди, которую я должен был произносить по сценарию, чтобы он ее отредактировал. Он сделал только одно мелкое замечание. А речь там шла о том, что главный герой выражает так: «Вот вы говорите, что врагов надо прощать, потому что Христос велел прощать, причем прощать надо искренне, не формально, тогда душа остается чистой и никакого камня не остается за пазухой. А при этом вы говорите, что врагов Отечества и государства надо жестоко карать. А если мои личные враги и есть враги государства и Отечества – казнокрады, взяточники?» И спрашивает священника: «Что мне делать – прощать или карать?»
Думая об этом, я и согласился на эту роль. И выпал из зоны комфорта абсолютно.
Тут вопрос ответственности. Я с помощью своей профессии спровоцировал, наверное, еще кого-то начать об этом размышлять. Но имею ли я право на такую провокацию?
Во время съемок крупные капли пота текли у меня под одеянием, сам себе я казался ряженым, у меня перехватывало голос, я стал забывать куски текста – просто потому, что я никогда в храме так громко не разговаривал и не стоял на амвоне спиной к алтарю.
Я бы мог сыграть святого, если, конечно, получил бы на это благословение. Мы видели разные варианты кинематографических исследований житий святых, они были и удачные, и неудачные – кто-то играл даже «инфернального святого». Или был очень какой-то… чувственный Микки Рурк во «Франциске». А были фильмы, где человек играл результат, как артисты играют молодого Бродского уже лауреатом Нобелевской премии. А по сценарию ему еще восемнадцать, у него еще нимба над головой нет.
Не иметь убеждений – ужасно, это вообще за гранью добра и зла. Хотя я не очень много видел абсолютно последовательных людей. И кстати говоря, не менять убеждения – безнравственно, утверждал, по-моему, Федор Михайлович Достоевский.
Любая роль в кино, любой выход на сцену можно сравнить с проповедью на амвоне. В определенном смысле артист становится глашатаем какой-то мысли, какой-то идеи, какой-то философии и должен чувствовать ответственность. И отец Иоанн (Крестьянкин) мне об этом говорил – о том, что если ты за это берешься, ты же должен понимать, для чего ты это делаешь, какой отклик это будет иметь, какие чувства ты разбередишь в душе зрителя.
Но в том-то и ужас, что это не так. Потому что храм – это все-таки дом Божий, а театр – это… придуманный мир. Правда, Данте говорил, что задача художника – провести человека из ада в рай – к катарсису, к самоочищению. Только искусство – это такой… рай на земле. Как бы модель. А в Церкви мы говорим о настоящем пути – либо в ад, либо в рай.
Уныние – это ужасный грех, причем я понимаю, как оно формируется, и все равно допускаю его в свою жизнь. А в результате стыдно, потому что знаешь: как бы ни было тяжело, если ты начинаешь утро с благодарности за то, что оно случилось, то все выравнивается, и ты шаг за шагом приходишь к нормальному, правильному состоянию, отношению к жизни. Во всяком случае, ты конструктивно готов к чему-то. А я, наглым образом не замечая того прекрасного и чудесного, что мне даровано, начинаю унывать из-за того, что мне в данный момент не дали какого-то леденца, обесценивая все самое ценное, что мне уже даровано, начиная с моей жизни и кончая любовью близких. Причем тебе этот леденец, может, вообще не нужен.
Как сложно жить с Господом в миру, не забывая Его благодарить, и какое огромное количество развелось нетерпимых людей. Как-то один русский православный писатель рассказал мне, что мечтал бы умереть в танке. Я еще спросил: «А это обязательно – умереть в бою?» И ведь действительно – так просто умереть во имя Господа в бою! А я все время думаю: почему так много обиженных на окружающий мир внутри Православной Церкви, которая вся – о терпении, о прощении, о любви?
Критику творчества я переношу терпимо. Честно. Я говорю всегда: это я образца такого-то месяца, такого-то года, уже четыре раза изменился модельный ряд ведущих автопроизводителей, а я, человек, более стремительно развивающийся, чем автопром. Ну, был таким, сегодня – другой. И потом я же не пряник и не могу всем нравиться. Мало того, мы сами себе такие строгие судьи, если только в прелесть не впали!
Не помню таких ситуаций, чтобы я искренне попросил прощения, а меня кто-то не простил и после этого общение прекратилось. Вот за мной был грех: просили прощения, но мне показалось, что формально… Ну, формально простил, но поскольку не нашел поводов для продолжения общения, значит, тот человек просил не искренне или лопнула струна – и простить, и обнять могу, а смысла созвониться, назначить встречу, повидаться – нет.
И не то чтобы я все время думаю об этой обиде, культивирую ее или говорю: вот буду сейчас совсем хорошим – еще за него и помолюсь. Нет, наверное, мелькают образы этих людей, когда мы просим у Господа сил простить обидчиков. Хотя какие-то отдавленные мозоли все равно могут болеть – мы-то прощаем, а осадочек остается.
Другое дело – самому просить прощения. Главное, чтобы было ниспослано понимание того, что ты не прав, тогда все очень легко. Вот если не понимаешь, в чем ты виноват, – это катастрофа.
Могу ли я пойти на компромисс ради мира? Могу. Ради мира, ради какой-то благой цели. Мир, наверное, оправдывает компромиссы – в глобальном смысле. Можно попросить прощения даже за несодеянное. Хотя человек в это может и не поверить. Сложно… Но мы же пытаемся выстроить некую иерархию понятий… Впрочем, это те самые основополагающие вопросы духовного роста, в которых я чувствую себя еще в детском или подростковом возрасте. Вроде знаю как, а не всегда получается. А все потому, что понятия, о которых мы говорим, подразумевают работу, тяжелую работу и волю. А я знаю почему, знаю ради чего, а воли не хватает.
Если есть время подумать, православный человек непременно придет к пониманию, что простить необходимо, даже если обидели не тебя. Если только это не эмоциональная реакция, потому что тут, к сожалению, никакие сдерживающие центры могут не сработать, и если есть меч – рубанешь, есть пистолет – выстрелишь и будешь в аду гореть, но на эмоциях ты это совершишь. Хотя и знаешь, что до́лжно простить. Но у нас не получается, потому что это невозможно без дикого труда и насилия над собой, потому что ты говоришь: за себя бы простил, но за другого, за него – порву! Но ты должен простить.
Можно смирять наказанием, вдалбливать науку, и это делают многие педагоги и родители. А можно смирять любовью. Меня так в детстве мама смиряла. Если бы мне что-то приказали, я бы взбунтовался, но раз меня с любовью попросили – невозможно отказать. И этот путь был действенный: то, что предполагает некую работу, всегда вызывает отторжение, потому что проще же ничего не делать или делать то, что никакой работы не предполагает, – мы говорим о внутренней работе над собой. Мои подростковые поездки в Псково-Печерскую обитель были как раз такой работой. Хотя можно было просто сидеть во дворе на Арбате, попивать портвейн и покуривать сигарету, а не колоть дрова на заднем дворе и не просыпаться на монастырские службы в четыре часа утра…
В браке любовь – это то, что потом. Сначала влюбленность, страсть… А все понимание, все правильное и настоящее, оно приходит потом. И это называется «любовью». Это значительно глубже и больше, чем то, что происходит вначале, но оно должно вызревать. И цветок ведь распускается из почки, и дети рождаются Бог знает из чего, но когда в любви – это прекрасно. Очень жалко, что многие не успевают этого дождаться или не предрасположены к таким отношениям. А может, просто не успевают, то есть не хватает у них терпения? Никто не знает ответа на этот вопрос.
У нас с Катей тоже были моменты, когда мы могли бы очень легко друг от друга отвернуться и пойти в разные стороны. Но потерять друг друга было больнее, чем произвести над собой ту работу, которая нужна для того, чтобы быть вместе.
Мы все время пытаемся переделать друг друга, наших детей, даже наших родителей, что совсем уже немыслимо. Нам-то кажется, что мы лучше понимаем, что им надо делать. У меня последняя ссора с мамой произошла из-за того, что она не планирует свою жизнь наперед. Как будто я все время ее планирую! Она сама собой спланируется…
Но мы же все время требуем от окружающих того, в чем сами прихрамываем. Это удивительно, но это так.
Легойда: Ты много раз говорил, когда мама сказала, что решила принять монашеский постриг, все в тебе взбунтовалось. Это потом ты сказал, что был не прав. А вот представь себе ситуацию, что не мама, а дочь говорит: «Пап, я ухожу в монастырь». Где поставить точку или запятую в предложении: «Поддержать нельзя воспротивиться»?
Стриженов: После «поддержать», конечно. Воспротивиться этому нельзя, потому что это не твоя жизнь. Можно приводить аргументы, ссылаясь на собственное непонимание, но в вопросах веры не может быть навязывания собственного опыта.
Парсуна Нонны Гришаевой, заслуженной артистки России
Легойда: Я хотел бы по традиции попросить вас сказать о себе, что вы считаете сегодня самым главным. Вот вы кто?