Гришаева: Я одесситка. И в этом все: и мое жизнелюбие, и моя любовь к морю, моя любовь к семье, моя любовь к профессии, мое чувство юмора.
У меня с детства сложились свои собственные, личные отношения с Богом. Я всю жизнь чувствую Его присутствие, Его руку, Он меня направляет, Он меня ведет, когда у меня есть вопросы, я обязательно к Нему обращаюсь, и Он на них всегда отвечает. Это было много раз и настолько фантастически знаково, что я говорила: Господи, спасибо!
А ведь были ситуации, когда я не знала, что делать, и прямо задавала вопрос: «Господи, дай мне подсказку!» – и Господь давал.
И с раннего детства я знаю, я чувствую, что Он меня поцеловал, взял за руку и повел. И я знаю: если человек делает что-то плохое в жизни и ему кажется, что он это как-то обойдет, спрячется и никто не увидит, Господь все равно увидит и все равно накажет. По закону Божьему – обязательно, я в этом уверена.
Я всегда ощущаю Его как отца, поэтому я – ребенок. Вы знаете, у меня и папа был такой. Я настолько его любила, что боялась сделать что-то такое, что папе не понравилось бы. Я настолько обожала папу, а папа обожал меня, это была такая взаимная космическая любовь, что даже, не дай Бог, если папа спит, зайти в комнату и его разбудить… ну как можно папу огорчить?
Я всю жизнь очень стараюсь жить по законам Божьим. Стараюсь не делать того, чего бы не хотела, чтобы люди сделали мне. Безусловно, у меня есть грехи, в которых я каюсь на каждой исповеди перед причастием. Один из таких грехов – злословие, я бываю несдержанна, я бываю очень жестким руководителем, но всегда на исповеди говорю об этом.
Мне сложно было бы без веры, а с верой мне легко. Мне кажется, с верой любому человеку легко, если он искренне открыт. У меня каждое утро начинается с молитвы, у меня дома в спальне свой иконостас, и каждый день мой заканчивается молитвой перед сном. Мне сложно, когда я уезжаю куда-то и беру с собой лишь маленькую иконку – мне не хватает.
Когда мне плохо, я всегда себе говорю: уныние – грех, ты неисправимая оптимистка и, пожалуйста, держись этого, не надо поддаваться депрессии. Если бы я была неверующей, я бы уже, наверное, не жила. Меня не пускают домой, в Одессу. А Одесса для меня – это все, это мой воздух, без которого я не могу жить. Но я себе говорю: раз Господь послал эти испытания, значит, это для чего-то мне нужно, значит, я должна через это пройти и не впадать в уныние. Каждый день в одно и то же время я читаю молитву по соглашению – со мной еще близкие люди – о том, чтобы меня пустили домой.
Я буду до последнего бороться против гаджетов. Это абсолютная наркомания. Наших детей подсадили на это. У меня у ребенка в школе уже даже на родительском собрании учительница взмолилась: дайте детям в школу кнопочные телефоны, невозможно, они на переменах сидят в гаджетах вместо того, чтобы пойти, размяться, побегать, это катастрофа. Поколение людей, у которого просто стерто сознание, – ну как с этим не бороться?
Слава Богу, в театре этого сейчас немного, не так, как было несколько лет назад. Мы стараемся делать яркие, красочные музыкальные спектакли. У нас даже «Ревизор» – музыкальный, за два месяца на него билетов не достать: школами привозят. Конечно, гоголевские монологи сложно воспринимать, когда это драматическая история, а когда некоторые монологи переделаны в музыкальные номера, конечно, ребенку легче реагировать и воспринимать. И внимание приковано все-таки к тому, что происходит на сцене, и он не утыкается в гаджет.
Или «Чайка». Люди – и режиссеры, и критики – опять говорят: слава Богу, в Москве появился спектакль, на который можно привезти школьников. Ведь Чехов – это школьная программа. Но педагоги зачастую привозят целые классы на «Чайку», а потом сидят и закрывают детям глаза, чтобы не видели того, что происходит на сцене – такие там режиссерские экзерсисы. А наш спектакль – по сути и в самое сердце.
Я вообще считаю, что детей нужно с раннего детства приводить в театр, потому что если не начать с раннего детства, то потом уже может быть поздно.
Очень трудно верующему жить с некрещеным. Приходится терпеть. Мне было очень горько, что муж не крещен, я очень за него переживала. И ему приходилось терпеть: ему нужно было на воскресную службу привезти меня с детьми в храм и сидеть в машине и ждать, пока мы отстоим службу, исповедуемся, причастимся… Но я поняла, что, как бы я ни билась, пока человек сам к этому не придет… Хотя я пыталась, например, подсунула ему «Несвятые святые» почитать. И это, конечно, произвело впечатление. А потом, как всегда, – случай.
Решение пришло в Черногории, когда мы попали в Острог. Вы знаете это волшебное место? Когда смотришь туда, вверх, и тебе не верится, что туда можно доехать. А можно – и нужно. И вот мы стоим в очереди, чтобы приложиться к мощам, и батюшка мужу – а он в сторонке стоит – говорит: «Иди». А муж: «Мне нельзя, я некрещеный». И тот ему: «Тебе нужно, иди». На мужа Острог и вся эта ситуация произвели такое впечатление, что уже летом он крестился в Одессе. Прямо в море.
И все изменилось. Появилось согласие, появилось понимание. А какое счастье ходить всей семьей на службу! Наша семья долго к этому шла, но в итоге мы счастливы.
Не зря раньше артистов хоронили за церковной оградой – специфика профессии такая: ты все время входишь в шкуру другого человека, копаешься в душах других людей. Это очень все непросто. Да и физически это непростая профессия. У меня был спектакль, во время которого я каждый раз думала: доживу ли я до конца? – настолько это было и эмоционально, и физически трудно играть. Я играла Джуди Гарленд – очень сложная роль: там и алкогольное опьянение, и наркотическое состояние, и психические расстройства. Это все было физически безумно тяжело играть…
Тем более я стараюсь не играть, а проживать – по системе. Каждую роль. И это самое сложное – прожить. В этом главная особенность и главная сложность.
Нужно полюбить героя, стать его адвокатом. Даже самого отрицательного персонажа нужно попытаться внутри оправдать и присвоить себе какие-то его качества, иначе не сыграть.
Не только мне, любому человеку очень тяжело прощать, потому что обида – это очень мощная вещь, она сжирает изнутри. И когда ты это понимаешь, когда ты это осознаешь и прощаешь – это такое облегчение, прямо камень с души. Тебе становится так легко! Это такое счастье! Я это пережила несколько раз в жизни – страшные обиды, которые меня много лет мучили, сжирали изнутри, и когда я прощала человека, у меня просто крылья вырастали.
И если ты раньше с человеком не общался, не здоровался, точил в себе эту обиду, когда ты действительно простил, ты с ним начинаешь общаться, и у тебя начинается новая жизнь.
У меня нет ни одного знакомого в моем окружении, у кого бы не было родственников на Украине, мы переплетены поколениями, мы самые близкие друг к другу народы и братья. А родные братья, даже если вот так ссорятся, все равно должны простить друг друга и помириться, иначе и быть не может. Да, не сейчас, да, пройдет время, мы пройдем целый долгий нелегкий путь, но мы все равно к этому придем, через десять лет, но придем. Иначе быть не может – мы же родные.
Нельзя, чтобы ребенок тебя боялся. Ему нужно быть другом, чтобы даже если у ребенка что-то случилось, он не боялся прийти к тебе и рассказать, поделиться, посоветоваться. Как этого добиться на практике? Ходить вместе в магазин, помогать, чтобы не только ты дочке помогала выбирать одежду, но и она тебе советовала: а как ты считаешь, вот это мне идет? Общение перед сном – брось ты телефон, не надо, пообщаешься с подружкой позже, сядь, поговори с ребенком по душам. Сходите вместе в театр, сходите вместе погулять. Время ребенку нужно уделять, время. И общение. Вот и весь секрет. В раннем возрасте ты все-таки больше мама, ты – наставник, оберегатель, а уж после пяти и ближе к десяти ты можешь начинать дружить.
И хочется надеяться и верить, что если у тебя с ребенком с детства дружеские отношения и ребенок действительно тебя любит, ему нравится с тобой общаться, то это протянется на всю жизнь.
Моя прабабушка говорила: жалеет – значит, любит. Наверное, любовь в семье – это взаимопонимание и поддержка. Желание сделать друг другу приятное. Чуткость по отношению друг к другу. Просто чуткость. Мы часто с моей свекровью спорим на эту тему. Она – за абсолютную любовь. А я все-таки за то, что все хорошо в меру и все-таки ребенка надо воспитывать. Потому что вседозволенность, она неизвестно к чему может привести. Конечно, воспитывать надо с любовью. Я против телесных наказаний, категорически. Я считаю, что любому ребенку, даже самому непослушному, можно объяснить, почему не надо совать пальцы в розетку.
А вот можно ли научить ребенка любви… Вы знаете, я думаю, дети очень реагируют на пример. Ты можешь сто раз ребенку сказать, что надо вот так, а он увидит, что ты делаешь по-другому, и скажет: «Алё, мама, а как же?» А если ты с любовью относишься к своим близким, и ребенок это видит, он это моментально считывает, он видит, как папа относится к маме, как мама относится к папе, как бабушка относится к дедушке. И, естественно, эти отношения он будет потом воспроизводить в своей семье.
Легойда: Представьте, вам дают сценарий фильма и предлагают сыграть преподобную Марию Египетскую. Где вы поставите знак препинания: «Согласиться нельзя отказаться»?
Гришаева: Согласиться, запятая, нельзя отказаться.
Парсуна Николая Досталя, режиссера
Легойда: Я бы хотел вас попросить по сложившейся у нас традиции сказать, как бы вы ответили на вопрос: «Вы кто?»
Досталь: Моего младшего сына Александра, когда ему было пять лет, в детском саду спросили: а кем у тебя папа работает? А он говорит: «У меня папа нигде не работает, он кино снимает». Действительно, в моей профессии есть что-то от мистификатора.