збытком! Хоть мы сами, по сути, подростки, только учимся быть взрослыми.
В любви нет потолка, она сквозь потолок проходит. Всегда. Это бесконечность. Это синоним слова Бог. Непостижимо! У Бога нет потолка. А до чего я дотянусь? Сейчас мне за сорок, я подтягиваюсь тридцать раз, но в духовном плане я – лежачий, расслабленный. Но я же спортсмен, я сейчас должен отжаться, подтянуться. Остается одно: «Господи, помилуй!» Помоги – неправильное слово. Помоги – это когда я что-то делаю, а мне помогают. А тут прямо – возьми, вытащи!
Легойда: Представьте, что вам предлагают сняться в фильме, который очень близок вам идейно, и режиссер прекрасный, и актеры как на подбор, и поддержка Министерства культуры есть. Но вы читаете сценарий и понимаете, что это очень посредственная история. В предложении «Согласиться нельзя отказаться» вы где поставите запятую?
Макарский: Однозначно – согласиться нельзя. А зачем? Это же убийство времени. А я уже его наубивал, я убийца со стажем, рецидивист.
Парсуна Сергея Лукьяненко, писателя
Легойда: Что бы вы сочли важным и нужным сегодня сказать о себе телезрителям?
Лукьяненко: Сергей Лукьяненко, кустарь-одиночка без мотора. Дело в том, что в первые годы советской власти размышляли, к какой категории граждан отнести писателей, и присвоили им наименование «кустарь-одиночка без мотора». И мне очень нравится это определение, потому что оно на самом деле содержит в себе очень много от профессии писателя. Писатель – это всегда одиночка, кустарь, который работает с текстом один на один.
Легойда: А отсутствие мотора?
Лукьяненко: Мотора нет, потому что на самом деле работаешь ли ты за пишущей машинкой, за компьютером или пишешь от руки – я прошел все эти этапы, – это никак не влияет на текст.
Дидактика – опасная вещь, всегда лучше дать человеку возможность самому подумать и самому прийти к каким-то выводам. Правда, может быть, он придет не к тем выводам, которые ты закладывал. Но в любом случае он подумает – это уже хорошо. А дидактика в наше время достигает только противоположного эффекта. Молодежью она сразу отторгается на 100 процентов. Может, за исключением совсем маленьких детей – там, конечно, можно и нужно говорить какие-то вещи безапелляционно.
Ни одно живое существо, кроме человека, при всей моей любви к животным, не озабочивается такими сложностями, как смысл жизни. Это вещь, в общем-то, на мой взгляд, – особо с точки зрения эволюции, с точки зрения выживания вида и отдельного организма – совершенно излишняя и напрямую противоречит природе. Это действительно такая уникальная, странная особенность, кроме как с душой, ее и не с чем соотнести.
При этом жизнь во всем ее многообразии, разумная жизнь, она может быть везде, и нет оснований считать, что мы настолько уникальные, что во всей огромной Вселенной есть только мы. То есть то, что где-то разумная жизнь может существовать – может быть, рядом, может быть, далеко, похожая на нас или не похожая, – это, по-моему, вполне допустимый факт.
Творчество – это та вещь, которая позволяет какие-то свои страхи персонализировать, выговорить. То есть по сути написать какую-то историю – почти как сходить к психотерапевту. Рассказываешь историю, избывая в ней какие-то свои страхи, свои проблемы, проговаривая их, может быть, для того, чтобы лучше понять.
Ну и книга для меня – это всегда возможность продлить свою жизнь. Даже не продлить, а добавить еще одну жизнь.
Совершенно в другом антураже, в другом теле, с другим характером, но это тоже жизнь, которой ты живешь. И для меня какие-то персонажи, они на самом деле реальные. Практически так же, как и я сам. То есть в тело Антона Городецкого я могу войти в любой момент. Потому что много писал про него на протяжении многих лет. Разбуди меня ночью и скажи: «А ну, немедленно садись писать!» – и я могу тут же сесть и начать писать историю про Городецкого.
На самом деле это очень интересный процесс, даже для меня как автора. Когда ты пишешь и внезапно – уже за плечами осталось две трети книги – возникают какие-то эпизоды, которые даже у тебя самого вызывают недоумение: ну зачем я это написал, эпизод какой-то странный, проходной. А потом вдруг что-то щелкает, и все начинает складываться. Это было, например, в одном из «Дозоров». Там появилось такое мистическое порождение Сумрака, который был назван Тигром. Такой страшноватый, кровожадный. Потом мне потребовался персонаж – кто-то из давно живших людей, обладающий некими пророческими способностями. Начинаю искать, кто там у нас по категории пророков числится, и вдруг натыкаюсь на Эразма Дарвина, дедушку Чарльза Дарвина.
Оказалось, что он предсказал массу всяких вещей. И тут я внезапно обнаруживаю, что он был дружен с поэтом Уильямом Блейком, который написал стихотворение «Тигр, о страх, в окне горящий». А потом начинаю читать биографию Блейка, и у меня просто глаза лезут на лоб, потому что оказалось, что Блейк описывал два особых типа людей, которые живут среди людей обычных. Одних он называл «темными», а других – «светлыми». Одни, так сказать, посланцы ангельских сил, другие – дьявольских. То есть в мифологии «Дозоров» это совершенно однозначно выглядело как то, что он видел темных и светлых Иных.
Оказалось, что все было не зря, что все эти персонажи сложились, как детали в пазле. И вот в этот момент ты понимаешь – это пришло не случайно. И все эти эпизоды, они выстреливают один за другим, складываются, и получается цельная картина.
Был такой американский писатель-фантаст Теодор Старджон, он однажды сказал, что 90 % любого явления, это, мягко скажем, ерунда. И в целом он прав. И 90 % книжек действительно ерунда: и 90 % фантастики – ерунда, и 90 % реалистической литературы. Фантастика, она просто более на виду, более на слуху. А у нас – так получилось – еще в СССР, а потом и в России – к фантастике сложилось отношение как к детской литературе, которая должна развивать в детях любовь к науке и технике. Нечто сугубо прикладное, относиться к этому всерьез вроде бы нельзя. А по большому счету любой писатель так или иначе обращается к фантастике, изрядная часть «большой литературы» – это фантастика. Просто она себя так не называет.
Возьмем Пелевина, он фантаст или нет? По большому счету фантаст. Он и начинал как фантаст, и премии получал как фантаст. Потом решил, что это не совсем его устраивает, и ушел в некую особую, свою область литературы. А Алексей Иванов? Замечательный писатель. Он все время балансирует на грани фантастики. Он тоже начинал как фантаст. Мы с ним были на одном и том же семинаре, два молодых автора. Елизаров, «Библиотекарь» – фантастика.
Масса книг, которые удостаивались похвал, были фантастикой, но делали вид, что нет. Поэтому я для себя в какой-то момент решил, что не буду маскироваться, потому что честно люблю фантастику. Она мне нравится с детства. Мне нравится размах, разгул воображения. Мне нравится возможность ставить героев в самые немыслимые ситуации и смотреть, что получится. И я не буду прятаться и говорить, что я писатель в жанре «супермагического реализма».
Есть у фантастики такая эскапистская функция: пришел человек домой с работы и как-то все плохо – начальство обругало, жена борщ не сварила… Берет книжку – и вот уже у него приключение в иных мирах, убежал от скучной реальности. И это определенная надежда, которая тоже нужна и полезна людям.
Но на мой взгляд, основная функция фантастики даже не прогнозирующая, не так часто фантасты угадывают, скорее предупреждающая. Знаете, показать какие-то варианты будущего, сказать: «Ребята, а нам туда нужно? Вы уверены, что вот это хорошо?»
А вот братья Стругацкие угадали. У них есть замечательная вещь – «Хищные вещи века». Там есть сцена, где герой приезжает в такой очень благополучный город и видит передвижную автолавку, где продаются книги. И он хватает одну, другую, третью – суперинтересные книжки, которые он искал, – и вдруг оказывается, что они никому не нужны. И продавец говорит: «Да забирайте хоть все, никому это не надо, никто не читает». Как сейчас.
Изначально, конечно, должен быть какой-то талант. Есть люди, у которых совсем нет этого таланта, и они любят фантастику, обожают, они ее читают и пишут десятки, сотни, бывает, книжек, которые нельзя даже открыть без слез. Иногда что-то из этого даже публикуется, и люди с хохотом зачитывают друг другу фрагменты – настолько это жалко, нелепо. Когда таланта у человека, как ты ни пытайся его развивать, – не разовьешь. Но какой-то изначальный талант – способность излагать свои мысли на бумаге, фантазировать, сочинять истории – у большинства людей все же есть, просто развит по-разному.
Был такой замечательный писатель-фантаст Георгий Гуревич, мало кто его помнит, он из советских времен середины прошлого века. И у него был рассказик, где была формула успеха – ТРОЯ. Первая буква Т – это талант, изначальная способность, которую ты можешь развивать. Р – это работа, потому что как бы ты ни был изначально одарен, но только по мере работы ты можешь все это реализовать. О – это опыт, потому что, когда ты накапливаешь опыт, он тебе помогает, выводит тебя в каких-то ситуациях, когда, может быть, и таланта не хватает. И последняя буква тоже очень важная: Я – это ярость. Это эмоции, это некий трудно просчитываемый порыв, когда тебя хватает и несет, и ты на какой-то ярости, на эмоциях пишешь, перепрыгивая через свою голову. Практически у любого писателя можно найти такие моменты, когда ты видишь, что его, как говорится, несло, тащило, и он действительно писал кровью своей души.
Критик – это человек, который рассказывает, как надо было сделать, сам того не умея. Критика от коллег – это одно, а критика от профессионального критика – это по большей части все-таки вкусовщина, помноженная на расстройство от того, что сам человек не умеет. Но хуже всего, конечно, когда критик просто не владеет материалом, не понимает, о чем он говорит, или даже начинает грубо перевирать, подтасовывать… Путается в цифрах, в ситуациях. Вот это хуже всего.