— Фамилия? Имя? Дата рождения? Национальность?
— Фриц Шменкель. 14 февраля 1916 года. Деревня Варзов. Немец. Имперский гражданин, — последовал ответ.
Секретарь заскрипел пером.
— Варзов. Где это? — поинтересовался прокурор, просто так, чтобы хоть как-то подчеркнуть свое участие в процессе.
— В 150 километрах от Берлина, — ответил подсудимый, не повернув головы, и это взорвало армейского обвинителя.
— «От Берлина». От Москвы, наверно! Ты не немец. Ты русский Иван, — закричал прокурор. — У тебя от немца осталась только одна речь!
— Меня там называли Иваном, но я немец, — спокойно, не потеряв ни капли самообладания, ответил Фриц и, посмотрев прямо в глаза представителю обвинения, добавил: — У меня немецкая голова и немецкое сердце, господин прокурор. Мои отец и мать — немцы. Мои дети и внуки тоже останутся немцами.
— Замолчите, подсудимый! — закричал полковник, но его остановил, шепнув на ухо, член суда справа, отвлекшийся от своих дум в ходе этой перепалки.
Он впервые, причем с ярко выраженным любопытством, взглянул на Шменкеля.
— Помните, тут перед ним был солдат, за рассуждения о датах поплатившийся головой? — майор совсем тихо проговорил это, не обращая внимания на подсудимого.
Но Фриц, чье насторожившееся ухо уловило почти неслышные слова, сразу понял, о ком шла речь.
— Так, так! — с удовольствием продолжал майор. — Ты родился 14 февраля, в 1916-м, а мы судим тебя 15 февраля, в 1944-м. Кстати, поздравляю с днем рождения…
Защитник хихикнул, последнее замечание ему показалось очень остроумным.
— А что у тебя в жизни такое же важное произошло именно 16 февраля, в следующий по счету день?
Фриц не ответил.
— Ну, вспомни, вспомни. Может, ты женился в этот день? Родился ребенок? Умер отец? — допытывался офицер.
Шменкель шел на суд, зная, что его ожидает. Но у него не было желания спорить с палачами. Это вообще не в характере Фрица — язвить и препираться, а сейчас, когда ему так нужны были твердость духа, ясность мысли и крепость нервов, он находил слишком дорогим для себя и совершенно не нужным словесный спор. И может быть, он промолчал бы и на этот раз, если бы не упоминание об отце.
…Отец. Его доброе, рано постаревшее лицо. Плохо оплачиваемая, изнуряющая работа на кирпичном заводе, большая семья и вызванные этим хлопоты и заботы. Постоянные споры с женой, открыто симпатизировавшей «наци». Но у него было главное — хорошая репутация среди варзовских коммунистов, репутация борца за дело рабочего класса, которой он дорожил. Когда в 1932 году в Варзове, вблизи ресторана «Нельс», пуля полицейского оборвала жизнь отца, спорившего с окружившими его фашистами, шестнадцатилетний Фриц поклялся отомстить за сто гибель. На самых сложных поворотах своего жизненного пути юноша мысленно спрашивал себя: что сказал бы отец, как поступил бы он? А сейчас судья — этот грязный палач — из дешевого интереса прикоснулся к дорогому: памяти об отце…
— Да, и 16 февраля произошло событие в моей жизни. Для меня такое же важное, как рождение, — не торопясь, проговорил Шменкель.
— Какое же? Что ты замолчал? — майор чуть не подпрыгнул от удовольствия на стуле. Все-таки это вносило развлечение, чем-то разнообразило долгий судейский день.
— Два года назад, 16 февраля 1942 года, недалеко от Вязьмы, я был принят в партизанский отряд «Смерть фашизму!», — отчеканил Шменкель.
Майор поперхнулся, сразу утратив интерес к различным сопоставлениям. А третий член суда, встрепенувшись при слове «Вязьма», пробудился от дремоты и с ненавистью взглянул на подсудимого: именно в тех краях при налете на штаб карательного батальона партизаны лишили его ноги.
— Сколько же ты убил немцев? — со злобой прохрипел он и застучал протезом по полу, забыв о всяком судебном ритуале.
— Ни одного.
— Ты что, был плохим стрелком? Не попадал? Или, может, стрелял мимо? — насмешливо протянул тот же капитан.
— Нет, я стрелял точно. И убивал. На войне убивают, — спокойно возразил Шменкель. — Но я стрелял не в немцев, а в фашистов. Это не одно и то же.
Секретарь удивленно посмотрел на председателя воинского судебного совета: почему он не прервет эти подрывные разглагольствования? А тот молчал, вспоминая далекое прошлое: на кого так походил этот парень?
— Сколько же тебе заплатили за твое предательство? — хромоногий гауптман продолжал задавать вопросы.
— Много. Каждый доверял мне, как самому себе. Большего они не могли дать… Только это не предательством называется.
Градом сыпались вопросы. Подсудимый продумывал каждое слово, верный своей привычке говорить кратко и не спеша. Чиновник юстиции подробно записывал ход допроса в протокол.
Да, он перешел к русским. Добровольно вступил в партизаны. Сражался в их рядах. Но изменником, предателем немецкого народа себя не считает. Он боролся за будущее Германии. Кто из них правильно понимает это будущее — покажет время.
Полковник все силился припомнить, где же он раньше встречал этого человека или так похожего на него, но тщетно.
Когда очередь задавать вопросы дошла до адвоката, дверь отворилась и в зал в сопровождении адъютантов вошел генерал Кюбнер, командующий охранными войсками «области Белоруссия», от имени которого действовал суд. Офицеры мгновенно выпрямились в креслах, а прокурор, мечтавший о продвижении по службе, стал в уме складывать цветистые фразы о воинском долге и верности присяге.
— Сознательно ли вы ушли из части? — это подал голос после затянувшейся паузы военный защитник.
— Да.
— Может быть, к вам несправедливо относилось командование батареи, дивизиона? Возможно, у вас были ссоры с кем-либо из сослуживцев? Или вас испугали тяготы службы? — доискивался адвокат.
— Нет.
— Так какая же причина побудила нас оставить батарею, — повысил голос вмешавшийся прокурор.
— Мои убеждения.
— Что вы можете сказать в свое оправдание?
Поставивший вопрос защитник точно предугадал ответ:
— Ничего.
С задних рядов раздался голос генерала:
— Ефрейтор, ты раскаиваешься в своих действиях?
— Нет.
— А если тебе будет сохранена жизнь?
Молчание. Даже перо секретаря перестало скрипеть.
— Жду, ефрейтор!
— Я уже ответил, господин генерал.
Кюбнер с шумом поднялся, бросил краткое «заканчивайте» и направился к выходу.
Члены суда тоже поднялись и вышли через маленькую дверь в примыкавший к залу кабинет для совещания. Но подсудимого не повели вниз. Это было бы пустой формальностью и оттяжкой времени: решение было вынесено еще накануне. Об этом знали и прокурор с защитником, оставшиеся на своих местах.
— Встать! — прозвучала команда.
Фрицу показалось, что прошло всего несколько минут. Да так оно и было: судьям не терпелось увидеть, как страх сломит этого человека. Как задергаются у него мышцы на лице, как смертельная бледность покроет его щеки. И эта мысль была им приятна, ибо было сейчас в его облике и поведении что-то такое, не дававшее покоя, поднимавшее из глубин души какой-то неосознанный, но вполне реальный и ощутимый страх.
«Приговор. Именем фюрера. Военный суд…» — разделяя каждое слово, гремел на весь зал голос председателя.
В приговоре подробно указывались все выступления подсудимого против национал-социализма еще до начала войны, подчеркивалось значение судимости в 1939 году за дезертирство и антифашистскую пропаганду, тщательно перечислялись его действия в составе партизанского отряда, уже известные по имевшимся сообщениям, приводились многочисленные статьи законов рейха, на которые посягнул представший перед судом…
«…На основании закона подсудимый Фриц Шменкель за дезертирство и военную измену приговаривается…» Председатель на высокой ноте оборвал чтение и, умышленно сделав паузу, оторвался от документа и взглянул на подсудимого.
Тот внимательно слушал, слегка наклонив голову и немного прищурив глаза.
— «…к смертной казни…» — Осужденный не изменил позы.
— «…к лишению воинского звания…» — Чиновникам даже показалось, что губы бывшего ефрейтора тронула насмешливая улыбка.
— «…к лишению гражданских прав и достоинств навечно». — Больше судьям добавить было нечего.
А он, этот человек, широко расставив ноги, все так же спокойно, по-прежнему невозмутимо стоял на своем месте, открытыми, ясными глазами глядел на них.
Приговор зачитан, разъяснен порядок обращения за помилованием, но никто не сдвинулся с места. Все понимали: что-то не окончено, не поставлена последняя точка в этой судебной драме неравном поединке.
Председатель суда решил еще раз попытаться сокрушить дух осужденного:
— Тебя казнят. Но это еще не все.
И без того красное лицо судьи налилось кровью. Он задыхался, в ярости проглатывая слова и брызгая слюной, то и дело указывая пальцем на Шменкеля:
— Ты покрыл неизгладимым позором свою семью, родных. Они отрекутся от тебя. Жена отбросит обесчещенную фамилию, после того как сама отбудет наказание. Дети будут стыдиться отца и если вспомнят о тебе, то лишь для того, чтобы плюнуть в сторону твоей могилы. Живым ты был вне закона, мертвым ты будешь без имени!..
— Что вы стоите? Увести! — заорал на часовых прокурор, вскочив на возвышение.
«Шменкель — ненормальный. Потерял рассудок от допросов с пристрастием», — решил пришедший, наконец, в себя полковник, все еще глядя на полуоткрытую дверь. Но мысль эта не успокаивала.
…В камеру, которую Шменкель покинул обвиняемым, он вернулся уже осужденным. Внешне не изменился, и только наблюдательный, очень внимательный глаз друга мог бы подметить почти невидимые признаки беспокойства и волнения в этом мужественном человеке. Судья, убийца с многолетним стажем, задел Фрица за живое. Приговоренного охватила тревога за судьбы близких: он знал, что такое гестапо.
Дружба Фрица в Гюлихен с Бернгардом, также убежденным антифашистом, нелегальные встречи с коммунистами — друзьями отца в Варзове, выполнение их поручений, членство в коммунистическом союзе молодежи — да, об этом Эрна знала; Удастся ли все это пронюхать ищейкам из тайной полиции?