— Хорошее имя. Так моя жена назвала нашего сына. Я видел его лишь один раз… — Глаза Шменкеля потеплели. — Я хотел бы, Ганс, сказать пастору несколько слов наедине. Если можешь, окажи эту услугу.
Краус соображал: в этот коридор сейчас вряд ли кто зайдет — полковник, начальник тюрьмы, офицеры заняты подготовкой к казни, начальник караула подбирает команду. Но сам пастор?.. Солдат взглянул на него. Священник кивнул головой. Краус вышел, притворил за собой дверь.
— У меня к вам большая просьба, пастор.
Фриц поднял глаза, в которых сквозили грусть и печаль.
— Отправьте письмо, всего несколько слов, семье, пусть жена узнает от меня самого о моей судьбе. Ей ведь будет тяжело, а мне хочется, чтобы она поняла меня…
Заметив мелькнувшую в глазах пастора тревогу, осужденный добавил:
— Я знаю, чем это вам грозит. Но вы единственный, кто в состоянии мне помочь. Ведь ваши письма не просматриваются цензурой.
— Можно ли мне прочесть его?
Заключенный без колебаний протянул листок.
Священник пробежал по нему глазами. Задумался, потом вновь прочитал торопливо написанные строчки. Почерк неразборчив, но мысль выражена предельно ясно.
В этом письме Фриц Шменкель прощался с семьей: женой Эрной, дочерями Урзулой, Кристой и сыном Гансом, которого он поздравлял с недавно исполнившимся днем рождения. О себе писал, что до самого конца шел по пути, который сознательно выбрал. «Перед лицом смерти не сожалею о своем поступке. Я решительно иду навстречу казни. Я убежден, что умираю за хорошее дело. Иначе я поступить не мог». В конце содержалась просьба передать слова прощания матери, бабушке, всем родным и близким, кого знал Фриц.
Мюллер с уважением посмотрел на приговоренного.
В дверь постучали.
— Ваша жена получит его, — сказал священник и быстрым движением спрятал письмо.
А в это время на окраине Минска, во внутреннем дворе невысокого двухэтажного дома, заканчивались последние приготовления к казни. Плац был очищен от снега и тщательно подметен.
У глухой стены установлен двухметровый столб. Невдалеке на земле уже стоял грубо сколоченный деревянный гроб, из щелей которого виднелась солома. Около него жались санитары, продрогшие на жгучем февральском ветру. Никого лишнего — таково распоряжение главного судьи.
В состав «фольштрекунгскоманды»[7] включено десять человек. По специальному приказу полковника отобраны только унтер-офицеры, пожилые, спокойные, не подверженные никаким эмоциям.
С ручными пулеметами (да, пулеметами!), в стальных шлемах, они стояли сейчас в пяти шагах от столба. Руководящий казнью офицер делал последние наставления:
— Соблюдать полное спокойствие! Огонь — по команде. Цель — только сердце.
Раздался сигнал сирены. Караульные кинулись открывать ворота, часовые вытянулись в немом приветствии. Во двор въехала легковая штабная машина, за которой следовала грузовая с натянутым брезентом. Впереди идущий автомобиль затормозил. Сразу открылись все дверцы, отчего он стал похож на зловещего черного жука, расправившего крылья перед полетом. Из машины вышли председатель суда и прокурор. Последним вылез военный врач в длинной, не по росту, шинели.
Грузовик тем временем развернулся, встал. Шофер заглушил мотор. Из кузова по подставленной лесенке спустились пастор и Фриц Шменкель в сопровождении двух охранявших его солдат. Как только нога осужденного коснулась земли, раздалась команда: «Смирно, оружие на караул!» Офицеры приложили руки к козырькам фуражек, салютуя прибывшим. Каски замерли в строгом равнении.
Нет, это были не почести обреченному. Вся эта тщательно продуманная, подробно регламентированная и обстоятельно записанная в секретней инструкции церемония была рассчитана на то, чтобы усилить устрашающее воздействие казни, сломить дух несломленного, повергнуть еще не поверженного, запугать других, присутствующих при этом хладнокровно продуманном убийстве.
Все взоры были обращены на двигавшуюся по плацу группу. И только Краус, солдат Краус, оставшийся возле грузовика, не смотрел ни на что. Перед глазами его стояла сцена, разыгравшаяся несколько минут назад. Когда уже завернули за угол и грузовик перед воротами замедлил ход, этот вот Шменкель, вдруг что-то вспомнив, полез в карман, достал оттуда бережно завернутую в бумажку сигарету и протянул ее сидевшему рядом охраннику.
Его слова до сих пор звучали в ушах солдата:
— Возьми, Ганс. Спасибо тебе. Я уже не успею ее выкурить…
У столба, рядом с привязанным к нему Шмсикелем, только священник. Прокурор начал громко читать приговор. И снова раздались эти лживые слова: «За военную измену…»
…Фриц, дорогой Фриц! Ты умираешь в полном спокойствии, глядя палачам в лицо. Ты знаешь, что не был изменником своей родины. Ты знаешь, что предатели твоего народа — эти вот грязные палачи, нацистские заправилы. Это они ввергли твой народ в пучину небывалых бедствий и страданий. Это они поставили его перед лицом невиданной катастрофы. Это они пытались переложить позор своих преступлений на плечи всего немецкого народа. Это они хотели каждого немца сделать соучастником своих кровавых злодеяний.
Фашизм растоптал твою жизнь, как и судьбу миллионов и миллионов твоих земляков. Ты любил свою жену — тебя оторвали от нее. Ты не мог дня прожить без твоих детей — тебе не дали их воспитать. Ты любил цветы, спорт, книги, животных — тебя хотели сделать убийцей.
Ты был одним из тех, кто сохранил ясную голову среди разгула мракобесия и кто отчетливо понял, что фашизм — это враг твоего, нашего и всех других народов. Ты был одним из тех, кто осознал: мало понять — надо действовать. И может быть, ты не успел прочитать слова твоего великого соотечественника Гёте: «Быть человеком — значит быть борцом», но в грозное время ты руководствовался именно этим!
В боях и сражениях ты утверждал право своего великого народа на светлое будущее. С оружием в руках ты защищал его доброе имя…
Отзвучали слова приговора. Стволы пулеметов словно уткнулись в твою грудь, темными зрачками взглянув прямо в самое сердце.
И в эту минуту полковник спросил про письмо.
Ты вскинул голову, и над притихшими солдатами через весь плац пронеслось гордое:
— Мне не в чем каяться. Я умираю за Германию, за свой народ! — такими были твои последние слова. Они не могли быть другими.
Офицер уже поднял руку. Замерзли пальцы на смертоносных гашетках…
Взмах руки, отрывистая команда. И сразу же заговорили пулеметы.
Ты сделал шаг вперед. Один шаг. В бессмертие…
«В течение 22 февраля юго-западнее и южнее города Луги наши войска вели наступательные бои… Юго-западнее и южнее озера Ильмень наши войска продолжали развивать успешное наступление и с боями заняли более 200 населенных пунктов…» Эти лаконичные слова сообщения Советского Информбюро ловили люди всего мира — партизаны Чехословакии и Югославии, «маки» Франции, гарибальдийцы Италии, борцы Сопротивления Норвегии и Дании. Жадно вслушивались в них патриоты Германии. И не было и не могло быть лучшей надгробной речи над твоей безыменной могилой…
«Войска Третьего Украинского фронта, продолжая наступление, после ожесточенных боев сломили сопротивление противника и 22 февраля штурмом овладели крупным промышленным центром Украины — городом Кривой Рог…»
Гремят орудийные залпы, яркий фейерверк полыхает над небом Москвы. Это был салют и в твою честь, это были воинские почести и тебе — погибшему герою.
Заря освобождения вставала и над твоей землей. В алых ее красках цвет и твоей крови, Фриц, наш Фриц Шменкель…
Громадное здание из красного кирпича. Потсдам. Улица Ганса фон Секта, 8. Архив вермахта.
В это мартовское утро 1944 года в одном из многочисленных хранилищ Собрания военно-судебных актов, как и всегда, пахло сургучом, клеем и типографской краской.
— Каждый день — тысячи дел. И всё — «измена рейху», «нежелание воевать», — пробурчал один из чиновников, снимая с только что ввезенной на тележке огромной кипы увесистый том. — За двенадцать часов не успеваем обрабатывать почту.
— Счет идет к миллиону, — согласился сосед, ставя на переплет номер: 741 319. — Скоро мыши у нас сдохнут от этой дьявольской тесноты.
— Все-таки не зря нас, немцев, упрекают в излишнем педантизме, — вступил в разговор третий, оттискивая на том же переплете жирный штемпель «Хранить до 1974 года».
— Ну, зачем такому фолианту, в котором листов больше, чем в библии, лежать здесь столько времени? Кто вспомнит этого… — открыл первый лист, всмотрелся в фамилию, — Фрица Шменкеля? Даже не через двадцать-тридцать лет, а хотя бы спустя три года?
Ему никто не ответил. Он подержал том на весу и бросил в ящик…
Вместо эпилога
6 октября 1964 года. Празднично украшенный берлинский зал имении Вернера Зееленбиндера переполнен. Торжественное заседание, посвященное 16-й годовщине образования первого государства рабочих и крестьян на немецкой земле…
— …Я могу вам, товарищи, сообщить, что сегодня в Москве Президиум Верховного Совета СССР издал Указ о присвоении высокого звания Героя Советского Союза немецкому гражданину Фрицу Шменкелю за героизм и мужество, проявленные им в антифашистской борьбе. Товарищ Шменкель и другие немецкие герои-антифашисты мужественно приняли смерть в борьбе с коричневой гитлеровской тиранией, потому что они верили в светлое социалистическое будущее Германии, — устами главы советской партийно-правительственной делегации Леонида Ильича Брежнева великая страна социализма высказала признательность славному патриоту; погибшему на ее земле за победу над фашизмом — общим врагом советского и немецкого народов, за мирную свободную Германию.