Леньке показалось, что у него остановилось сердце. Васька и Егора приговорили к расстрелу! За что?! Он сжал кулаки, стиснул зубы. Как же это? Не может быть! Васек был вожатым – разве за это судят? А Егор? К смерти за то, что был комсомольским секретарем? Леньке вспомнилась встреча в ракитнике, когда бежал он к учителю. Тогда Егор шел прихрамывая, весело улыбался и сбивал палкой листья с верхушек кустов. Сейчас он без палки, руки его скручены за спиной, и ему, видно, очень трудно идти.
За солдатами вышел Гердцев. Он что-то приказал ефрейтору – это был тот самый долговязый, который сорвал с Леньки пионерский значок. Ефрейтор вытянулся, выслушал приказание и козырнул.
Связанные комсомольцы стояли на ступеньках. Губы Егора были плотно сжаты. Ленька видел, как он наклонился к Ваську и что-то шепнул ему на ухо. Васек кивнул, и глаза его загорелись.
Тем временем ефрейтор отдал команду солдатам. Кто-то толкнул Егора в спину. Ефрейтор указал в сторону Гречневки: иди, мол. Тут Егор весь как-то сжался, пригнулся и вдруг, выпрямившись как пружина, с неистовой силой ударил ефрейтора головой в подбородок. Гитлеровец упал навзничь.
– Бейте их, гадов! – громко крикнул комсомолец. – Прощайте, това… – Егор не закончил фразы: солдат ударом кулака сбил его с ног.
А Васек тоже, будто очнувшись, ринулся в драку. Он пнул кого-то ногой, бросился к Гердцеву и вцепился зубами в его руку. Каратель вскрикнул, отдернул руку, из которой брызнула кровь, и наотмашь ударил Васька по лицу.
Солдатские спины заслонили от Леньки упавших комсомольцев. Их пинали ногами, били куда попало. Над головами взлетали кулаки разъяренных солдат.
Ефрейтор поднялся, вытирая ладонью окровавленный рот. Он сплюнул выбитый зуб и, отчаянно ругаясь, начал протискиваться вперед, чтобы принять участие в расправе. Гердцев зажимал рану и что-то кричал Алехе.
Избитых, истерзанных комсомольцев поволокли к Гречневке.
Толпа оцепенела. Никто не знал, сколько прошло времени. Люди с ужасом прислушивались, ожидая чего-то страшного, что вот-вот должно произойти. Ленька услышал чей-то крик – тоскливый, пронзительный. Следом отчетливо прозвучала очередь автоматов, а через мгновенье раздалось еще несколько отдельных выстрелов.
Ребята не помнили, как добежали до Быков. Бежали молча, ошеломленные и подавленные происшедшим. Матери не было. Ленька забился в землянку, лег на нары и так пролежал до вечера.
Мать пришла только в сумерках. Усталая, замерзшая, едва передвигая ноги, спустилась она в землянку и позвала Леньку ужинать. Ужинали под открытым небом. Ленька молча сел за стол, сколоченный из неструганых досок. Про расстрел комсомольцев не говорили – слишком было тяжело. Мать рассказывала, как, зачерпнув в реке воды, шла она обратно в Быки. На улице остановил ее немецкий офицер и знаками приказал идти за ним. Привел ее в гуслинскую избу, набрал ворох грязного белья, дал кусок мыла и велел выстирать все это на речке. А вода такая холодная, что руки стынут. Пальцы разогнуть трудно, не то что стирать!
– Не знаю уж, как и достирала, – тихо говорила Екатерина Алексеевна, бессильно опустившись на скамью. – До того измучилась, что из ведер воду вылила на дороге. С пустыми ведрами и воротилась. Мочи моей не было. А немец мне за эту стирку пайку хлеба дал, расщедрился…
Екатерина Алексевна достала ломоть хлеба величиной с ладонь.
– Валюшка, – сказала она дочери, – займи у соседей с полведерка воды. Хоть горяченького кипяточку попьем.
Ленька сидел, низко опустив голову. Вдруг он поднялся из-за стола.
– Мама, – голос его сорвался. – Знаешь что, мама? Брось ты этот хлеб! Помру с голоду, крошки ихней в рот не возьму! Пусть им подавятся! Все равно наши скоро придут. Запомните все: придут, и я с ними уйду. Не могу я так больше! – Ленька ударил кулаком по столу. – Бить их всех, гадов, надо!
Отец сидел у другого края стола – больной, согнувшийся под непомерной тяжестью, свалившейся на его плечи.
– Ты чего это удумал? – мрачно спросил он, не поднимая головы. – Ты, малый, запомни: мы теперь пленные. Нам терпеть надо! Освобожденья ждать. А когда это будет – кто знает? Вон он, немец-то, Украину занял, к Москве подходит.
– Значит, руки сложить? Не будет этого!
Отец строго посмотрел на Леньку, но сын выдержал его взгляд. Впервые так по-взрослому говорил он с отцом.
– Будет не будет, а стучать кулаком по столу нечего! Больно горяч стал! Тебе все игрушки – гранаты да ружья всякие таскаешь, а мне надо семью беречь. Гитлеровцы узнают – – никого не помилуют. Ты мне это брось! Терпеть надо!
– А я не буду терпеть! Не могу!..
Ленька встал из-за стола и, не разбирая дороги, пошел в темень леса.
Партизанский налет
Поздней осенью в Быках неожиданно появился Алеха. Он приехал на подводе с двумя немцами – с горбоносым ефрейтором и переводчиком. Алеху Круглова гитлеровцы сделали старостой; он этим гордился, пил чаще прежнего и сейчас тоже был навеселе. Выпятив грудь, он старался держаться прямо и, покачиваясь, расхаживал между землянками.
– Эй, вы! – начальственным тоном покрикивал он. – Собирайтесь на один край! Разговор будет!
Неподалеку от голиковской землянки собралось человек двадцать. Алеха оглядел присутствующих, поправил картуз, непонятно зачем подтянул за ушки новые сапоги, выставив ногу вперед.
– Фашистскими сапогами хвастаешь! – бросил кто-то из толпы.
– Но-но, вы!.. – обиделся Алеха. – Не очень-то! Сапоги мне за усердие дали, как я есть власть теперь… Почему мужиков мало?
И действительно, здесь были почти одни женщины. И Ленька, и другие ребята тоже недоумевали, куда подевался народ. В разбросанной по лесу деревне они не замечали, как мало осталось мужчин. Правда, часть взрослых парней ушла в армию, как только началась война, но многие мужчины исчезли неизвестно куда вскоре после прихода немцев.
– Мужики где? – снова спросил Алеха.
– А кто их знает! Кто где, по своим делам, знать, – неопределенно ответили из толпы.
– Дела сейчас одни! – гаркнул Алеха. – Господин комендант приказал всем в деревню ехать. В лесу чтобы ни единой души не было. Вам про это сейчас господин ефрейтор скажет.
Все, что говорил Алеха, переводчик переводил горбоносому; тот слушал, наклонив к нему маленькую птичью голову на длинной шее. Но говорить ефрейтор не стал.
– В таком разе собирайтесь и трогайтесь. Два дня вам сроку.
Потолкавшись еще немного в Быках, Алеха уехал. Лукинцы поговорили, поспорили и решили пока никуда с места не двигаться.
Через несколько дней в Быки снова приехал горбоносый ефрейтор с переводчиком и. двумя солдатами. Алехи на этот раз с ними не было. Переводчик спрыгнул с телеги, остановил первых попавшихся женщин и сказал:
– Вы имеете приказ ехать назад деревня. Почему вы сидите в лес? Значит, вы есть партизан. Завтра мы будет ваша… как это… эрдхюте, да… на ваши земляные дома бросать граната. Герр комендант предупреждает вас на последний раз.
Женщины, встревоженные словами переводчика, бросились к своим землянкам, а гитлеровцы пошли по лесной деревне, неторопливо и обстоятельно ломая по дороге очаги, столы, выворачивая скамейки.
Волей-неволей пришлось жителям возвращаться. И снова с узлами, с ведрами, гонимые угрозой расстрела, пошли лукинцы по лесным тропам, но теперь обратно – в деревню. Почти все возвратились в свои дома. Только в три крайние хаты не пустили хозяев. Эти дома стояли в конце деревни, ближе к ручью; и ребята неведомым путем узнали, что там разместился то ли штаб немецкого полка, то ли солдаты карательного отряда.
У Голиковых в избе жил денщик. Был он немолодой, сквозь жидкие, белесо-рыжие, коротко постриженные волосы на затылке просвечивала изрядная лысина. Вид у него был добродушный.
– А, буби! – воскликнул он при виде Леньки.
Солдат поднялся, потянулся, как ленивый кот, и сказал что-то еще. Леньке запомнилось только слово «буби», которое денщик часто произносил, пытаясь говорить с ним. Денщика так и прозвали Буби; и только потом ребята узнали, что по-немецки это слово означает «мальчонка». Денщик басовито смеялся, когда его называли Буби, но потом привык и отзывался на эту кличку.
К семье Голиковых Буби относился сдержанно, не позволял себе грубых выходок. Екатерину Алексеевну звал «мути» и иногда давал ей то краюшку хлеба, то оставшийся в котелке суп. Делал он это не безвозмездно. После таких подарков Буби неизменно обращался с просьбой что-нибудь постирать, заштопать или пришить.
Ленька не любил Буби.
– Все равно из фашистов, – говорил он.
– Немец немцу рознь, – возражала мать. – Этот хоть человеком смотрит, не то что другие.
– А к нам кто его звал? – не соглашался Ленька.
– Никто не звал, да у него тоже дело подневольное. Глянь-ка, как письма пишет. Тоскует, видать.
По вечерам Буби часто зажигал светильник и при тусклом свете аккуратно выводил крупные буквы, вздыхал и после того, как заклеивал письмо, ходил грустный, а ночью долго ворочался. Конечно, он был лучше других, но это не меняло дела. Как и любому фашисту, не мог ему Ленька простить, что незвано пришел он к Ильменю, в Лукино, что из-за них, фашистов, так внезапно поломалась вся жизнь.
Однажды под вечер Ленька за домом рубил на дрова остатки сарая. Беречь их теперь было ни к чему: все равно растащат солдаты. Он так увлекся работой, что и не заметил, как сзади к нему кто-то подошел.
– Что, двор чинишь? – с усмешкой спросил незнакомый парень в коротком пиджаке и шапке-треухе.
– Теперь только дворы и чинить! – нехотя ответил Ленька.
– Немцы-то у вас здесь есть? – осторожно спросил незнакомец.
– Где их нет теперь! – подражая взрослым, ответил Ленька. – А зачем тебе?
– Стало быть, надо. Много будешь знать – скоро состаришься. Так есть, что ли?
– Ну, есть. В каждом доме они стоят. У нас один, а у кого и по пять человек.
– Так. А кто такие, не знаешь?