– Она еще крепкая была, – облизывая пересохшие губы, пробормотал Мишка. – Мешок с картошкой сама подымала. Если б фашисты не убили ее, она бы сто лет прожила…
Лежавший рядом с Мишкой Егоров приподнялся, с тревогой взглянул в побледневшее лицо мальчика.
– Ох, парень! Опять ты смутный. Как бы опять меня не подвел.
Туман растаял. По голубому откосу неба карабкалось солнце. Спиной Мишка чувствовал утро, а животом – ночь, потому что спину уже пригревало солнце, а живот был прижат к сырой, еще по-ночному холодной земле.
На дороге появился мальчик с ведерком и самодельной удочкой и тут же исчез. Прошла старуха, волоча за собой на веревке черную козу.
«Кукушки» молчали.
«Нет, не поедут сегодня немцы по этой дороге, – с тоской думал Мишка. – Уж так мне везет!»
В траве мелькнуло красное пятнышко – божья коровка. Мишка поймал ее, посадил к себе на ладонь. Жук поджал лапки, прикинулся, будто он не жук, а красная в черных точечках твердая пуговка. Пуговку небось не съедят. Мальчик терпеливо ждал, когда «пуговка» снова выпустит ножки и начнет путешествовать по его руке. «Улетай, дуреха! – мысленно уговаривал Мишка божью коровку. – Улетай подальше. Побежим в атаку – затопчем тебя…»
Но глупый жук не хотел покидать теплую ладошку и только тогда поднялся в воздух, когда Мишка подул под крылышки. Куда полетел жук, проследить уже не было времени. Закуковали «кукушки».
– Слышите, дядя Егоров! Лариска кукует – это мотоцикл. А теперь Раиса – это подводы. Раз, два, три, – Мишка торопливо загибал пальцы, – четыре, пять, шесть, семь…
– Приказано подпустить как можно ближе, – предупредил его Егоров. – Стрелять только по сигналу. Чтоб раньше времени ты не высовывался.
Но это было для Мишки труднее всего.
Теперь он уже ясно видел, что два немецких мотоцикла – один спереди, другой сзади – сопровождают подводы, цепочкой протянувшиеся по большаку. По мнению Мишки, они были уже совсем близко. Так почему ж наши медлят?
Мишке даже казалось, что толстые колеса мотоцикла и тонкие колеса подвод стали вертеться в обратную сторону, что немцы разгадали партизанскую хитрость и удирают. Когда же начнется бой?
Но тут раздался сигнальный выстрел. Мальчик вскочил, словно подброшенный пружиной.
– Стрелять лежа! – крикнул ему Егоров.
– А если я не попаду лежа! – огрызнулся Мишка, яростно нажимая курок.
Кто-то из партизан снайперским выстрелом уложил немца, который вел головной мотоцикл. Машина опрокинулась.
Задний мотоциклист струсил: выпустив вонючее облачко, он пустился наутек.
Одуревшие лошади, храпя, налезали друг на друга. Подводы сшиблись. На дороге образовался затор.
Комиссар партизанского отряда возглавил атаку.
– За Родину! Вперед!..
Справа и слева от Мишки с криком «ура» бежали партизаны. И мальчик старался не отставать от них. Он был словно капелька, которую мчит могучий, грозный поток.
Сперва Егоров был впереди, но потом Мишка опередил Егорова. Мальчик увидел, как возле одной из повозок замертво свалился немецкий солдат. Автомат убитого остался лежать на дороге. Если он, Мишка, добежит первым, это будет его личный трофей!
В горячке мальчик не заметил, что позади подводы за колесом топчутся чьи-то ноги. Там затаился немецкий солдат.
Фашист выстрелил. Что-то крепко ударило Мишку в плечо. Карабин выпал из рук мальчика, а поднять его не было сил.
По земле мурашили мелкие красные пятнышки. Как будто у Мишкиных ног собрался целый рой божьих коровок. Но сказать им: «Улетайте, а то затопчут» – Мишка уже не мог.
Он пошатнулся и рухнул лицом вниз, в болотную траву.
Даже строгая деревенская бабушка признавала, что Мишка терпеливый на боль. Две недели бабушка не догадывалась, что у внука на спине чирьи. И когда Мишке придавило палец поленом, бабушка опять не догадалась, потому что он опять смолчал.
Но сейчас ему просто-таки хотелось выть от боли. Мишка даже сомневался, что это его рука. Неужели своя рука может своего так мучить?
Особенно разболелась рука после того, как раненого навестил Егоров. Он принес гостинец – несколько кусочков сахару – и сказал, что все в бригаде Мишке кланяются и желают поправиться поскорее.
– Спасибо! – расцвел Мишка. – А почему не зайдут сами?
– Да то к тебе не пускали, то некогда – на станцию Железница, почитай, всей бригадой ходили. Теперь у нас рельсовая война.
И Егоров рассказал, что всеми партизанскими бригадами получен приказ: взрывая рельсы, сковать передвижение противника. Чтобы враг не мог перебрасывать воинские части с фронта на фронт, не мог подвозить боеприпасы, чтобы наступающей Красной Армии было легче громить врага.
После этого разговора мальчик не спал всю ночь. Кроме Мишки, в этой половине избы медсанбата других раненых не было. За раненым мальчиком присматривала хозяйка избы, молчаливая, усталая женщина, напоминающая Мишке его мать.
Услышав ночью стоны, хозяйка, босая, в длинной холщовой рубашке, вышла из-за занавески:
– Худо тебе, сынок? Может, медицину побужу…
– Сам обойдусь! Дайте лучше водички.
Он пил, стуча зубами о край кружки. Он капал холодной водой на раненую руку. Все равно жгло, как будто под кожу насыпали горячих углей.
Почему он такой невезучий? Люди воюют, рвут рельсы; наверное, на станцию Железница и Лариска с бригадой ходила, а он в постели лежит.
В одном ему повезло: что он лежит, можно сказать, дома, в Кривицах, где у партизан есть фельдшер Мария Ефремовна. Раненому опасно оставаться в деревне, где шныряют немцы.
В Шолохове тамошний доктор тайком лечил раненых партизан. Он придумал вывесить на двери дома дощечку с надписью: «Сыпной тиф». Немцы шарахались от этого дома. Но потом разнюхали, что их обманывают, и расстреляли доброго шолоховского доктора.
Попадись им Мария Ефремовна, они бы и ее расстреляли, да только руки коротки!
К утру Мишка забылся, но очень скоро его разбудили громкие голоса. Мальчика потянуло к окну. На деревенской улице было полно народу. Раздвигая толпу, на крыльцо взбежала начальник санчасти Мария Ефремовна, которую по молодости лет в бригаде звали просто Машей.
А следом за ней четверо партизан внесли носилки, но не в Мишкину, а в другую половину избы.
Лицо человека, которого несли на носилках, было закрыто куском парашютного шелка, и Мишка не мог его рассмотреть.
Но зато он заметил в толпе свою хозяйку и стал звать ее здоровой рукой.
Оглядываясь, она подошла к окну:
– Ложись, сынок. Увидит Маша – заругает. Не велено тебе вставать.
– Лягу. Только сперва скажите: он летчик?
– Летчик. Наша разведка – Раиса с Ларисой в лесу его разыскали. С горящей машины кинулся. Кабы не подбили, он бы лекарства тебе привез.
– Он жив?
– Жив, да, видать, плох. Страсть как руки и лицо попалило.
– Почему ж он не кричит, если живой?
– Потому как без памяти. Ложись, сынок. Я уж постараюсь, все разузнаю и тебе расскажу.
Мишка послушно лег. Это правда: не надо сердить Машу. Если Маша будет им довольна, может, она согласится перевести сюда летчика. Были бы они вместе, Мишка бы ухаживал за ним.
Какая, должно быть, невыносимая боль, если рослый, плечистый летчик потерял сознание! Значит, вытерпеть больше не мог!
Маша вошла неслышно и села на табуретку возле Мишкиной постели.
– Как ты себя сегодня чувствуешь?
– Я уже почти здоровый… А он? Скажите, он будет жить?
– Самолет уже вызван. Сегодня ночью мы отправим за линию фронта и его и тебя.
– Меня? – Мишке почудилось, что изба покачнулась, словно рядом с ней взорвался снаряд. – Разве здесь нельзя меня вылечить?
– Там тебе больше помогут. Положение серьезное. Что, если придется руку отнять?
– Ну и пусть! – в отчаянии крикнул Мишка. – Режьте руку! Хоть пилой пилите! Я все равно не уеду. Я остаюсь здесь!
– Ты не понимаешь, что говоришь. Успокойся. Я принесу тебе валерьянки.
Привстав на постели, Мишка с тоской посмотрел вслед Маше. Она добрая, но раз ей так приказано, она не отступится. По затылку видно: ни за что не отступится.
Мишка уткнулся в подушку и зарыдал.
Нет, он не притворялся, когда кричал Маше: «Режьте руку, но я не поеду!» Он так думал всерьез. Пусть лучше у него отнимут руку, чем отнимут все, чем он дышал и жил: его гордость – он, мальчик, участник великого дела, его радость – стоять в одном строю с этими суровыми и добрыми людьми.
Значит, больше он не услышит от командира: «Молодец, Миша!» И на Грачике больше ему не скакать с боевым приказом… Да стоит ли вообще тогда жить?
– Миша! – позвал его тихий голос.
Мальчик поднял с подушки зареванное лицо. Посреди избы стояла Лара, держа в руках берестяной туесок с ягодами.
– Поешь! Я тебе принесла землянички. Это витамины…
Мишка отвернулся к стене. Кто ее звал? Витамины! Да на кой ему они? Нашла чем утешать!
– Ты на меня сердишься? Веришь, я не со зла дразнилась…
Веришь, не веришь!.. Может, она еще скажет: «Будем дружить». Теперь ему все равно – ночью он улетает. Чтобы не показать девчонке свою слабость, Мишка зарылся в подушку, но слезы текли и текли.
– Ты почему плачешь? Потому что она сказала, что тебя отправят? Я слышала ваш разговор. Ничего не поделаешь, надо тебе лететь, Миша. Там тебя положат в хороший госпиталь, и ты поправишься.
– Поправлюсь? Да там без всех вас… один… я помру…
И вдруг Мишка почувствовал, как маленькая девчоночья рука робко коснулась его вихров. Это еще что? Он хотел оттолкнуть эту руку, но она была такая ласковая, что снимала боль, такая легкая, что от нее ему стало легче. Ведь после мамы никто не гладил его по голове.
– Знаешь, Миша, когда я тебя первый раз увидела, то подумала: вот с этим мальчишкой мы будем дружить, а мы все цапались. Но я тогда про тебя ничего не знала, мне только сейчас сказали.
Мишка уже не плакал, он внимательно слушал.
– У тебя дедушку и бабушку убили, у меня – папу. Ты давно ничего не знаешь про свою маму, и я свою вот уже два года вижу только во сне. А сестра у тебя есть, Миша?