Немцы ворвались в избу. Хозяйка пыталась спасти девочек, пробовала выдать разведчиц за своих дочек. Говорила, что стреляли парни, которых она не знает и только потому пустила в дом, что они грозили оружием.
Сперва немцы как будто ей поверили, но с ними был один человек-предатель. Он, показывая на Лару, сказал офицеру: «Партизанка», и Лару увели.
— Может, ещё убежит… — Фросе не хотелось верить: ведь она убегала не раз.
— Ой, не убежит… — простонала Валя. — Немцы злые, чуют, что их власти конец. И потом, у неё граната. Уже слышно было, что немцы в сенях, и вдруг я вспомнила, что у меня под ватником на поясе висит граната. Спрашиваю Лару: «Что делать?» Лара говорит: «Дай её мне». И я дала.
— Ну, если у неё была граната… — замигала глазами Рая и отвернулась.
— Нет, нет, — протестовала Фрося, — не верю, не хочу, не буду верить, пока всё не узнаю сама!..
…7 ноября 1943 года 6-я Калининская партизанская бригада соединилась с частями Красной Армии. Рая и Фрося вновь стали мирными жителями. Не по заданию, а сами, по зову сердца, они пришли в освобождённое Игнатово.
И там им рассказали о Ларе.
… - Взять её! — приказал офицер, и солдаты окружили Лару.
— Не трогайте меня! — быстро сказала девочка. — Я пойду сама.
Ей было отвратительно их прикосновение, а главное, она боялась, что они обнаружат гранату, спрятанную в рукаве.
Что ж, если её рукам не придётся больше носить книги в школу, то бросить гранату они сумеют. Только, конечно, не здесь. Здесь Валя, хозяйка, дети… Она не погубит своих.
Лара простилась с ними молча, одними глазами. Застывший у двери мальчик своими вихрами напомнил ей Мишку. Проходя мимо, она украдкой погладила его по голове.
Офицер сказал, что надо обыскать арестованную, и конвой отвёл девочку в соседнюю избу.
Там никого не было, кроме лежавшей на печке старухи. Свесив седую голову, она молча смотрела на немцев усталыми, выцветшими от слёз глазами.
«Надо отойти подальше и бросить так, чтоб не убило бабушку», — подумала Лара.
Она наметила себе место: у окна в заднем углу избы.
Мимоходом девочка бросила быстрый взгляд в окно, и ей этого было достаточно. Она успела заметить, что по огороду бегут, спотыкаясь, трое: бежит Валя, бежит мальчик, бежит хозяйка с малышкой на руках.
Они спаслись. Все спаслись: и малышка, и этот вихрастый мальчонка. Они будут жить. Как хорошо!
Чтобы заслонить их, Лара стала к окну спиной и прощальным взглядом обвела горницу. Стены были оклеены старыми, пожелтевшими от времени газетами.
Девочке бросилось в глаза напечатанное крупными буквами слово «концерт».
Шесть лет назад Лара впервые в жизни попала на концерт. Её не хотели пускать: ну что она поймёт, ей будет скучно — мала! И верно, сперва было непонятно: почему потушили свет в зале, когда смотреть не на что, никакого представления на сцене нет.
Но вот заиграл оркестр, и девочке показалось, что зал вновь засиял, даже ещё ярче, чем прежде, что со сцены в зал волнами льётся невидимый, удивительный свет. Этим светом была сама музыка.
Девочке и сейчас почудилось, что она слышит те же сверкающие, гордые, величественные звуки. Они заполняют всё, как разливающаяся по небу заря. Это музыка победы, музыка торжества.
Всё равно будет по-нашему на нашей земле!
— Показывай, что у тебя в карманах! — крикнул офицер.
— Гляди! — широко размахнувшись, Лара швырнула гранату.
Немцы попадали на пол.
Старуха на печке покорно закрыла глаза: «Слава тебе, боже! Всем моим мученьям конец».
Но, не услышав грохота взрыва, старуха с удивлением снова открыла глаза. Она увидела, что маленькая партизанка, смертельно бледная, стоит, бессильно прислонившись к стене.
Солдаты вскочили с пола и бросились бить девочку.
Валина граната не взорвалась.
Рассветало скучно, неохотно — по-зимнему. Наконец занялось утро — холодное, но безветренное. Над деревней стояли неподвижные, словно примёрзшие к небу, низкие облака.
— По небу видать: быть снегу, — сказала Саньке мать, помешивая угли в печке, — и вороны вечор кричали, тоже к снегу. Занесёт дорогу, завьюжит, а мы с тобой так хворостом и не запаслись…
И она укоризненно посмотрела на сына. Путаясь в рукавах, мальчик торопливо натягивал на себя кацавейку.
— Ты куда собрался?
— Надо! — буркнул Санька.
— Да ты совсем от рук отбился! А вот возьму и не пущу!
Санька растерянно заморгал. А что, если вправду рассердится и не пустит? Она нравная, с неё станет. Хоть правдой, хоть хитростью, а надо улизнуть.
— Мама, я же хотел за хворостом…
— Вот это другое дело!
Мать стояла к нему спиной, поворачивая ухватом горшки в печке, но голос у неё подобрел:
— Верёвку возьми — вязать вязанки, хворост выбирай покрупней и посуше, да…
Но дверь уже хлопнула. Мать обернулась: лохматая верёвка по-прежнему лежала на лавке, а Саньки и след простыл.
Не разбирая дороги, мальчик, как заяц, бежал по зелёному ковру озимых. Потом по колючему жнитву, потом по чёрно-лиловым мёрзлым глыбам вспаханной под пар земли. Санька спотыкался, падал и снова бежал, пока не выбрался на большак.
Он не мог объяснить матери, почему он должен был уйти из дома, но он должен был это сделать. Он хотел попрощаться с Ларой.
Когда в деревне заговорили, что в Игнатове немцы схватили кудрявую глазастую девочку-партизанку, у Саньки заныло сердце: это она, она!..
Говорили, что эту партизанку должны казнить, потому что она, кроме всего прочего, бросила гранату — хотела подорвать и себя и немецких солдат. И Санька решил, что если Лару повезут на расстрел в Пустошку, то обязательно по большаку.
Когда Санька вышел на большак, в воздухе начали кружиться снежинки. Так и должно было быть: на кусте бурьяна, словно два краснощёких яблочка, сидели два снегиря, а известно, что эти птицы прилетают к нам с первым снегом.
Они тоненько пересвистывались, и мальчик вмешался в их разговор.
Санька ловко подражал голосам разных птиц, мог одурачить даже осторожную кукушку, но сегодня он охрип — снегириный серебряный пересвист у него не получился.
Птицы улетели. Мальчик остался на дороге один.
Он передавил ногами весь лёд на лужах, но, как ни прыгал, согреться не мог. Кацавейка на нём была старая, выношенная, а ждал он долго. Уже колеи на дороге побелели — столько в них насыпало снегу. Когда цветут тополя, точно так же в каждой ямке белеет пух.
На Санькин рукав упала большая, похожая на звёздочку мохнатая снежинка.
«Вот подожду, когда эта снежинка растает, — решил продрогший Санька, — и пойду домой. Может, сегодня не повезут, а может, и вообще это не она».
Но снежинка, словно живая, лежала на его рукаве и не таяла.
Вдали показались две подводы. И мальчик нарочно медленно, чтоб было время все рассмотреть, пошёл им навстречу.
Санька взглянул на первую подводу и, брезгливо поморщившись, отвернулся. Что, он не видел пьяных немецких солдат?..
А вот вторая подвода заставила мальчика насторожиться. И здесь рядом с мрачным, понурым возницей восседал немецкий солдат, но позади конвойного подозрительно высоко топорщилась коровья шкура. Кого прятали под ней?
Поравнявшись с подводой, Санька осторожно кашлянул. Коровья шкура зашевелилась, и на мальчика глянули знакомые карие глаза. Лишь по этим ставшим ещё огромней глазам мальчик и узнал Лару.
Теперь ему было понятно, почему немецкие солдаты трусливо закрыли захваченную партизанку коровьей шкурой. Они боялись, что люди увидят, как зверски избита девочка. Даже на её кофточке были пятна крови.
Что мог сказать мальчик Ларе за одно короткое мгновение? Как найти слово, которое бы придало этой девочке силы в последние часы её жизни, — самое могущественное и самое родное из всех человеческих слов?
Мальчишечья рука медленно взмыла кверху.
То, что Саньке хотелось вложить в одно слово, он выразил жестом. Мальчик отдавал Ларе пионерский салют.
Это были и знак глубокого уважения её мужеству, и детская клятва верности, и прощальный привет. Не только от него одного. От всех, кто носит на груди алый, как знамя, пионерский галстук, — от ребят Советской страны.
И девочка это поняла.
Она выпрямилась и в ответ подняла руку, отдавая свой последний пионерский салют.
О РОЗЕ, О КОРАБЛЕ И О КРАСНОМ ГАЛСТУКЕ
А может, она всё-таки жива?
Маленькая читательница детской библиотеки города Великие Луки, волнуясь, ждала ответа. Может, в книге не всё досказано, может, Лара осталась жива?
Я вспоминаю майское утро в Пустошке. Сюда из разных мест на День Победы приезжают боевые друзья. Их молчаливые объятия красноречивее слов. Приезжают сюда и печальные женщины. Когда они идут по улице, за ними с сочувствием и нежностью следит множество детских глаз.
«…И постараемся заменить Ваше дитя в теплоте и уважении, в жизни и делах. Знайте, что Вы не одиноки, что мы у Вас есть, мы все теперь Ваши дети…»
Разве эти слова, написанные пионерами Мосальска матери Лары, не относятся ко всем понёсшим утрату матерям?
Через Пустошку движется торжественная процессия, люди несут на братское кладбище венки. Фрося Кондруненко не знает, где могила её брата Пети. Она кладёт свой венок к подножию памятника погибшим партизанам.
Возле могилы комбрига Арбузова могила Лары Михеенко, расстрелянной фашистами 5 ноября 1943 года. Вокруг неё толпятся ребята в красных галстуках, приехавшие из Пскова, Хотькова, Вышнего Волочка и Великих Лук.
А потом автобус везёт нас туда, где раньше было Печенёво. В густой траве запутались колючие стебли. Это бабушкины розы, за которыми ухаживала Лара. Хотьковцы выкапывают из земли побег с корешком: пусть у них под Москвой расцветёт печенёвская роза.
Мы побывали и на месте расстрела партизан, где комсомольцы Пустошки поставили Ларе обелиск. Я вижу, как девочка из Вышнего Волочка берёт горсть земли, а мальчик из Пскова отламывает веточку сосны на память.