Пока мы ждали их, женщины наперебой расспрашивали меня: кто я такой, откуда родом, о моих родителях и т. д.
Через некоторое время на улице появилась повозка, в которую была запряжена хорошая лошадь. Женщины помогли мне подняться в нее, и Вася меня повез к железной дороге. Сидеть на трясшейся и подскакивающей на каждой ухабе подводе я совсем не мог. Осколок мины в ноге давал о себе знать. При каждом сотрясении повозки я ощущал страшную боль в ноге. Всячески приспосабливался держаться в повозке, чтобы как можно меньше была эта боль. Иногда мне это удавалось. Вконец измучившись от этой тряски и боли, я спросил кучера:
— Вася! Долго еще нам ехать до железной дороги?
— Нет. Потерпите еще немного, осталось километра два.
В степи впереди нас появился какой-то населенный пункт. Эта деревня или станица примыкала южным концом к железной дороге. И вдруг Вася резко остановил лошадь и испуганно сказал мне:
— Смотрите! Там на краю хутора ходят немцы.
Я внимательно посмотрел в сторону этого хутора, но никаких немцев не увидел. Видимо, Вася боялся ехать дальше. Совершенно измученный этой тряской в повозке, я и сам был рад закончить столь адское испытание. Поэтому я сказал ему:
— Спасибо тебе, Вася, дальше я пойду сам.
Попрощавшись с ним, я слез с повозки. Вася поспешно повернул ее и, стегнув кнутом лошадь, галопом помчался к себе домой.
Проводив Васю грустным взглядом, я медленно двинулся в сторону одной из посадок, которыми были обсажены поля в кубанской степи. В хутор, где Вася разглядел немцев, я не пошел, а решил заночевать в степи.
Уже стало вечереть. Подойдя вплотную к посадке, я обнаружил, что в ней полно бездомных свиней, которые нашли ночлег под деревьями. Недалеко в степи лежали большие копны обмолоченной соломы. Облюбовав одну из них, я еле-еле добрался до нее и замертво свалился в эту копну.
Я совсем не помню, как лежал в ней. Видимо, всю ночь был в обморочном состоянии. Очнулся я только утром, когда солнце было уже высоко в небе. С огромным трудом я поднялся с соломы, которая подо мной была вся в крови. Всю ночь из раны в боку текла кровь. Потеряв много крови, я никак не мог встать на ноги. Голова сильно кружилась. Во всем теле у меня была страшная слабость. Опираясь на палку, с которой не расставался, я поднялся на ноги и пошел в сторону хутора, к которому мы ехали вчера с Васей. Теперь мне было все равно, есть ли в этом хуторе немцы или их там нет. Я не мог быть больше один, так как мне нужна была помощь людей. Несмотря на то что я уже больше суток ничего не ел, есть совсем не хотел, только очень хотелось пить. Солнце уже сильно грело, а мне было холодно.
Не успел я пройти и нескольких шагов, как в небе очень низко, почти на бреющем полете, появился немецкий транспортный самолет со своими черными крестами на крыльях. Он летел вдоль железной дороги в сторону Армавира. Никто его не обстреливал, и я окончательно понял, что своего батальона уже не догоню. А главное, что эта территория Кубани уже оккупирована гитлеровской армией.
Я вышел с поля на проселочную дорогу. Навстречу мне шел пожилой мужчина с мальчиком. Поравнявшись со мной, они остановились, и мужчина спросил меня:
— Куда же вы теперь идете? Кругом немцы.
— Я сам не знаю, — ответил я.
На мой неопределенный ответ мужчина только покачал головой и пошел дальше своей дорогой.
Подойдя к хутору, я увидел большую группу местных жителей, женщин и стариков, которые кто на тележках, а кто просто в корзинках или в руках несли какие-то предметы и шли в сторону хутора от железной дороги. Один из стариков, увидев меня, отошел от этой группы жителей и быстрым шагом подошел ко мне. Внимательно осмотрев меня с ног до головы, спросил:
— Вы что, сильно ранены?
— Да, — ответил я.
— Вы, наверное, ничего не ели? Идите вон в ту хату с зелеными окнами. Это моя хата, а я сейчас приду туда.
Сказав это, он быстро зашагал в сторону железной дороги, которая мне теперь была хорошо видна.
Я подошел к той хате, на которую мне указал старик, и остановился в нерешительности у калитки невысокой ограды, которой была огорожена хата и весь двор. Увидев меня, из хаты вышла пожилая женщина с красивым приветливым лицом. Она пригласила меня зайти к ним во двор, как будто знала меня уже давно. Это меня очень изумило. Пользуясь этим приглашением, я поспешил войти через калитку во двор.
Увидев мою окровавленную гимнастерку и брюки, на которых были следы запекшейся крови, она всплеснула руками и вскрикнула:
— Батюшки! Да вы же ранены! Как же это вы дошли до нашего хутора? Боже мой, да на вас же лица нет! Скорее садитесь на эту вот лавку, а я сейчас вам принесу молока. — И она быстро ушла в свою хату.
Через минуту она уже вышла из хаты, неся в руках кринку молока и большой ломоть белого пшеничного хлеба. Поставив передо мной кринку и положив хлеб, она сказала:
— Покушайте, пожалуйста. Вам это сейчас очень нужно для восстановления силы. Да снимите же с себя эту гимнастерку и свой вещевой мешок.
Я беспрекословно выполнил все ее требования и, сидя на лавке без гимнастерки, жадно прильнул к кринке с молоком. Только теперь я понял, как хочу пить и есть.
Не успел я еще закончить свой завтрак, как на улице послышался звук идущей автомашины. Повернувшись лицом в сторону улицы, я впервые увидел немецкую военную полулегковую, открытого типа автомашину, в которой сидели немецкие офицеры. Посмотрев в мою сторону и не проявив ко мне совершенно никакого интереса, немцы проехали мимо меня туда, откуда я пришел только вчера вечером. Это безразличие немцев ко мне как-то успокоило меня, и я решил, что, видно, я им не нужен.
Кровь из раны больше не шла, но нога очень сильно болела. Мне так хотелось лечь и протянуть больную ногу. Когда снова вошла хозяйка, я ее спросил:
— Скажите, пожалуйста, нет ли где у вас такого места, где бы я мог лечь, но так, чтобы никто не знал, что вы меня приютили у себя? У меня очень болит раненая нога, и сидеть я больше не могу, а идти дальше я уже совсем не в силах.
Я понимал, эта женщина хорошо знает, что немцы делают с теми, кто скрывает раненых солдат, и поэтому ожидал от нее отказа в моей просьбе. И действительно, на лице этой женщины я увидел большую озабоченность и тревогу, но затем, справившись со своей внутренней борьбой, хозяйка дома мне предложила:
— У нас в конце усадьбы в кустах выкопана глубокая щель, которую мы приготовили на случай бомбежки или обстрела из пушек или минометов. Там постлана свежая солома, и вы можете на ней отдыхать.
— Большое вам спасибо, — поблагодарил я хозяйку этого дома, а затем добавил: — Вы не бойтесь. Если меня там обнаружат немцы, то я им скажу, что забрался в эту щель сам, и вы обо мне ничего не знали.
Она провела меня в конец усадьбы и показала вырытую щель. Я опустился на солому, постланную на дне ее, подложил свой вещевой мешок под голову и лег. Боль в ноге постепенно стала утихать. С закрытыми глазами я про себя думал: «Что же мне теперь делать? В этой яме я не вылечусь. Мне нужна операция. Как же быть дальше?»
Во второй половине дня хозяйка принесла мне банку консервов, хлеба и старенькую, сильно поношенную одежду: черные хлопчатобумажные брюки и рубашку-косоворотку.
— Вы переоденьтесь, пожалуйста. А вашу одежду я заберу, — сказала она.
Я переоделся и отдал ей свои окровавленные брюки и гимнастерку. Взяв у меня одежду, хозяйка дома не сразу ушла от меня, а принялась мне рассказывать о себе. Как я понял из ее рассказа, она приехала к отцу в деревню на лето из города, где оставаться было уже опасно, так как немецкая армия подходила к нему, да и голодно было там, в том городе, где она жила. Но вот и сюда уже пришли немцы, и пришлось ей остаться жить здесь.
Потом она мне сообщила, что вчера жители хутора решили забрать из железнодорожного состава, оставленного нашими солдатами, все продукты питания, которые находились там, чтобы ничего не досталось немцам. А затем добавила:
— Вы кушайте, пожалуйста, эти консервы, они ваши, армейские.
— А где стоит этот состав? — спросил я.
— Да здесь, совсем рядом, около колхозного поля, где посажены арбузы.
Тогда я все понял. Это был состав с имуществом и продовольствием нашего батальона.
— Что же вы думаете сделать с ними? — спросил я.
— Постараемся все спрятать, может быть, часть закопаем в ямы.
Теперь мне совсем стало ясно, что несли утром жители этого хутора со стороны железной дороги, когда я подходил к нему.
Хозяйка от меня ушла, и я остался один со своими тяжелыми думами. Постепенно мысли перенеслись в мои детские годы. Я вспомнил, как учился у своего отца в сельской школе. Как однажды весной я чуть было не утонул, катаясь в полую воду на самодельном плоте. Вспомнил своих родителей. Передо мной снова возникла картина бушующей пьяной толпы односельчан тогда, в годы коллективизации. Мой отец, сельский учитель, был первым организатором колхоза в нашей деревне. Местным кулакам это очень не понравилось. Они распространяли самые нелепые слухи о будущем колхозе. Но когда это не помогло и в колхоз стали вступать все новые семьи крестьян нашей деревни, то они решили расправиться с ним и со всей нашей семьей.
Однажды, когда в деревне был престольный праздник «Ильин день», кулаки подпоили большую группу мужиков и подговорили их расправиться с нами. Вся наша семья жила на квартире, которая находилась во второй половине здания школы, стоявшей несколько в стороне от деревни. Мы, ничего не подозревая, всей семьей сидели на крылечке школы и о чем-то разговаривали. В это время из-за угла крайнего дома нашей деревни выкатилась большая толпа пьяных мужиков, сопровождаемая деревенскими мальчишками. Нам бросилось в глаза, что один из мужиков, сын кулака, нес на плече ружье, а остальные в руках держали дубинки. Пьяная толпа с криком и матерщиной все ближе подходила к нам.
Отец встал на крыльцо и, гордо подняв свою седую голову, молча стоял, ожидая эту толпу. Его лицо было необычно бледно. Мы все замерли от страха. Но наша мама была очень храбрая и решительная женщина. Она не растерялась и, увидев среди пьяных мужиков молодых, которые когда-то учились у отца, вышла вперед, навстречу толпе, и громко крикнула: