— Каких еще там преступников?
— Ну-ну, не прикидывайся тихоней. Нам про тебя, приятель, все известно. Давай рассказывай по порядку.
— Рассказывайте уж тогда вы, раз все знаете. Так в чем же все-таки дело?
Оказалось, что кто-то видел нас на заседании трибунала, из чего и родился такой рассказ.
Председатель трибунала товарищ Перо Радович, дескать, как-то пожаловался, что у него не хватает партизан, которые арестовывали бы в Бихаче и приводили в трибунал преступников, прятавшихся по домам. Уже были известны многие подозрительные квартиры, и надо было только сходить по этим адресам и произвести обыски.
— Как у тебя нет людей? — удивился дядя Янко, который, вообще говоря, казался вездесущим; многие даже клялись, что его в одно и то же время видели сразу в трех разных местах — вероятно, он просто нагнал на всех немало страху, задав хорошего перцу разным бездельникам и мародерам.
— У меня и правда очень мало партизан, некому арестовывать и приводить сюда немецких холуев, — пожаловался как-то Радович.
— Нет людей, чтобы подлецов ловить?! — закричал дядя Янко. — А чем, к примеру, занимаются три бездельника, которые торчат вон там на углу? Они, по-моему, только и делают, что дерут горло и гогочут. Я уже полчаса наблюдаю, как они зубоскалят. Того, что постарше, я вроде бы даже откуда-то знаю. А ну, зови сюда этих лоботрясов.
Рассказывают, что те трое бездельников были Скендер, повар Лиян и ваш покорный слуга.
Подошел, дескать, Радович к упомянутой троице и говорит:
— Товарищи, дядя Янко распорядился, чтобы вы мне кое в чем помогли. У вас найдется немного свободного времени?
— Дак ведь это как сказать… — стал вилять подозрительный Лиян, зная, что с дядей Янко лучше не связываться, но Скендер и Бранко с готовностью ответили:
— Конечно, конечно, о чем разговор!
— Ну, тогда вам надо сначала найти и привести сюда некоего Рикицу. Вот вам его адрес.
— Добро, — спокойно говорит Бранко, заключив по имени Рикица, что речь идет об одном его знакомом продавце каштанов.
— Когда его последний раз видели, он был в охотничьем костюме и желтых сапогах, — продолжал Радович. — Он довольно высокого роста.
— Желтые сапоги! — вырвался вздох у Скендера. — Я как раз давно о них мечтаю, а хозяин, говорят, высокий, надо думать, они как раз на меня будут, — шепчет он Бранко.
Радович между тем, глядя на Бранко, продолжал:
— Знаешь, товарищ, вы будьте очень осторожны, потому что он всегда носит с собой большой пистолет, парабеллум с двадцатью четырьмя патронами.
— Двадцать четыре патрона? — переспросил Бранко. — И что мы должны с ним делать?
— Арестовать и привести сюда, в трибунал, если, конечно, он не сбежит из города, — серьезно ответил Радович.
— А если он нас побьет? — завопил Лиян, выпучив глаза. — Выхватит свой револьвер с полсотней патронов и — трах-тарарах! — решето из нас сделает!
— А ведь Лиян прав! — воскликнул Бранко.
— Да вы партизаны или кто?! — возмутился Радович.
— Какие там партизаны! — махнул рукой Лиян. — Тут тебе все одни поэты.
— Какие такие поэты? — изумился Радович. — Ничего не понимаю.
— Сейчас поймешь, когда я тебе объясню, — сказал Лиян и назидательно поднял палец. — Видишь, вот этот рыжий винтовки никогда в руках не держал, зато написал целую кучу стихов и про то, что было, и про то, что будет завтра. Русские вон у Сталинграда только еще остановили гитлеровцев, а он уже небось написал стихотворение про то, как они их разбили вместе с этим ихним фон Купусом.
— Фон Паулюсом, а не фон Купусом, — поправил его Радович.
— А по мне, как он ни называйся, все одно фашист, раз в русский котел попал! — ответил Лиян. — А знаешь, кто этот длинный с усами?
— Понятия не имею, но надеюсь от тебя узнать, — с любопытством сказал Радович.
— Этот тоже не знает, с какого конца винтовка стреляет, зато голос его разносится дальше, чем грохот от наших гаубиц с Грабежа. Это тот самый Скендер, что «Стоянку» написал, я каждый раз плачу, когда ее слушаю, будто мне эта Стоянка мать родная.
Радович просиял и раскрыл объятия:
— Скендер, да как же я тебя не узнал? Мы же с тобой столько раз в Загребе встречались! Усы отрастил, скажи на милость!
Обнимаются они со Скендером, а Лиян толкает меня локтем под ребра и шепчет:
— Повезло этому Рикице с револьвером, кажись, не пойдем его арестовывать.
Вот так, говорят, и отделались наши поэты от необходимости ловить бандитов и отправились вместе с Радовичем на заседание трибунала, а повар Лиян поспешил в свою роту, чтобы — не дай бог! — снова не встретиться с дядей Янко.
— Хватит с меня и этих трех встреч, — пробормотал, надув губы, Лиян. — В первый раз он за мной гнался, второй — я за его жеребцом бегал, а теперь нате — ловите этого Рикицу с маузером. Черт возьми, если в четвертый раз придется за каким-нибудь фон Купусом гоняться, ты бы, товарищ Лиян, мог и сам в какую-нибудь заваруху попасть еще почище той, что русские немцам под Сталинградом устроили. Вот так-то, дорогая моя фляжка-утешительница.
30
Николетина Бурсач и Йовица Еж оказались со своей ротой в Бихаче как раз в те дни, когда там заседало Антифашистское вече народного освобождения Югославии — АВНОЮ. (Мы его сначала звали просто — «партизанское правительство», потому что было очень трудно запомнить такое чудное слово — АВНОЮ.)
Много времени спустя, если кто-нибудь спрашивал Йовицу, что они делали в Бихаче, он только хмурился и досадливо отмахивался:
— Лучше не спрашивай!
— А что такое?
— Да нечего тут рассказывать, — фыркал Йовица и втягивал голову в плечи, отчего казался еще меньше ростом. — Сам знаешь, какой бывает Николетина, когда на него найдет. Такой тарарам поднимет, только держись.
— Да что случилось-то, говори наконец!
— Счастье еще, что никто из нашей роты не видел, а то бы такой срам был! — говорил Йовица. — Мы там с ним только вдвоем оказались: и вот мой Ниджо…
— Так, так…
— Какое там так!.. У меня даже язык не поворачивается рассказать такое. Чуть на всю страну не опозорились. Ты вот знаешь, что такое АВНОЮ?
— Знаю, братец, слыхали мы про то и читали.
— Ха, слыхали и читали, да не видели! — снова фыркает Йовица. — А вы бы попробовали посмотреть, да не как-нибудь, а вблизи, от самых дверей, да еще без приглашения. Что, слабо?
— Ну а дальше-то что?
О том, что было дальше, Йовица решился рассказать только в начале четвертого, зимнего наступления гитлеровцев на партизан. Ему тогда вместе о Николетиной было приказано прикрыть эвакуацию из Краины одного партизанского госпиталя. И вот накануне нашего расставания, не зная, увидимся ли мы еще когда-нибудь, Йовица и рассказал мне эту историю.
Мы сидели в доме тетки Тодории у горящего очага, когда он неожиданно заговорил, точно продолжая давно начатый рассказ:
— Вот я и думаю, если наш Ниджо вдруг засуетился, стал у всех расспрашивать про АВНОЮ, тут дело что-то нечисто…
— И что?
— А то! Я, понимаешь, роюсь у себя в сумке, ищу одну брошюрку про АВНОЮ, чтобы ему прочитать, а он знай себе гудит, все равно что гроза у нас под Грмечем: «Нечего тут читать. Хочу своими глазами посмотреть на это наше новое правительство. Говоришь, историческое событие? А почему бы и мне хоть одним глазком не заглянуть в эту историю? Я ведь за нее добровольно собственную черепушку под усташеские очереди подставлял!»
— Да, Йовица, в хорошенькую историю тебя Николетина втянул!
— Ух, даже вспомнить страшно: уперся он, как баран толстолобый. Пришел со своим пулеметом под самые двери, за которыми заседают, хочет, видите ли, делегатов АВНОЮ посмотреть — и хоть кол ему на голове теши. Уф, как вспомню, снова дрожь берет!
Тут нам тетка Тодория дала по одной горячей картофелине — «для сугреву», как она сказала. Когда Йовица подкрепился, его рассказ потек гораздо спокойнее.
Через несколько недель после освобождения Бихача командир Николетина Бурсач снова оказался со своей ротой в небольшом городке на реке Уне.
Весь город скрыт под тонким снежным покрывалом, тишина кругом стоит такая, что кажется, будто ты оглох; недоверчивый командир подозрительно осматривается, ежится и бурчит, оглядываясь на взводного Ежа:
— Йовица, что это Бихач замолчал, как ребенок, когда в штаны нечаянно наделает? Не мешало бы дистанцию взять, а то, когда полоснет из окна, поздно будет.
Примерно месяц назад, в начале ноября, когда краинские бригады готовились к штурму города, Николетина впервые в жизни увидел Бихач. Политкомиссар произнес тогда речь по поводу годовщины Великой Октябрьской революции. Он им рассказал о крейсере «Аврора», о штурме Зимнего дворца, и за те два дня, пока в городе шел бой, у Николетины в голове перепутались Бихач и Петроград, октябрь и ноябрь, «Аврора» и наши минометы. Когда же наконец он, весь в пыли и пороховой гари, ворвался в женский монастырь, расположенный в самом центре города, ему показалось, что это по меньшей мере Зимний дворец. Опомнился он лишь тогда, когда вокруг зашелестели черные одеяния перепуганных монахинь.
— Тьфу, проклятье, давай, Йовица, выбираться из этих юбок, пока целы! От баб да богословия всегда лучше подальше держаться.
Позже, проходя мимо женского монастыря, Николетина всякий раз морщился и отворачивался, будто наткнувшись на бочку с гнилой кислой капустой.
— Хм, насилу из бабьих юбок выпутался!
Теперь, когда Николетина вновь оказался в Бихаче, город кажется ему каким-то необычно торжественным и спокойным. То ли от выпавшего утром снега, то ли от чего-то еще, командир и сам не знает, но, как всякий добрый солдат, он морщится при виде всей этой красоты и безмятежности.
— Штатские дрыхнут себе и в ус не дуют.
Кое-где на домах вывешены флаги. Чем ближе к центру, их становится все больше и больше. Вдруг Николетина догадывается, что все это может означать, и снова оборачивается к Йовице:
— Йовица, может, это скупщина начала заседать, или как там наше новое правительство называется?