— Айда домой, — сказал он, перебрасывая уток с руки на руку.
— Нельзя — надо бога вести как следует. Осмеет народ.
Они, как и все сибиряки, редко заглядывали в церковь, но не попьянствовать во время праздника считали грехом.
С утра густо дымились трубы: жирным черным пятном полз дым в небо. Сразу было видно, что пекут блины и шаньги. На скамейках у ворот сидели мужики и покуривая говорили о хозяйстве. На них были новые, пахнущие краской, ситцевые рубахи — неизмятые еще, рубахи топорщились колом и похоже, что одели мужиков в бересту. Парни ходили в ряд, под гармошку, по деревне. Испорченная гармошка врала. Они же молча изгибались из стороны в сторону, лица у всех были серьезные, и не верилось, что идут пьяные люди, далеко пахнущие самогонкой. За парнями, тоже в ряд, как утята за маткой, шли девки в ярких кашемировых платьях и проголосно пели:
Я иду-иду болотинкой,
Машу-машу рукой
Чернобровый мой миленочек
Возьми меня с собой.
Кубдя и Беспалый бросили уток к учителю в сени. Хотели снять ружья, но Беспалый сказал:
— Возьмем, для близиру: хоть штаны рваны, а берданку имем.
Умылись, повесили ружья за плечи; Беспалый переобул для чего-то сапоги, потом вышли на улицу, поздоровались с парнями и пошли в ряд, под гармошку.
Гармонист шел в средине и, втянув губы в рот, так нес гармошку и с таким видом играл, словно научился и приобрел ее впервые. Солнце отсвечивало на жестянках клавишей, на кругленьких колокольчиках гармошки. Под ногами гнулась молодая трава, из палисадников пахло черемухой, а на маленькой церковке торопливо, под «комаринского» трезвонили:
— Ту-лю-лю-ли-бо-ам!.. Бом!.. Бэм-м…
Когда так молчаливо и с удовольствием прошли две улицы, гармонист предложил:
— Айда-те к Антошке?
Писклявый голосок из ряда сказал:
— Айда-те.
Парни свернули к Антошке Селезневу.
Антон Селезнев — высокий и строгий мужик лет пятидесяти — встретил их у ворот. На нем был синий пиджак и штаны, вправленные в лаковые сапоги. Окладистой русой бородой, гладко причесанными, в скобку, волосами, он тряхнул так самодовольно, что все ласково улыбнулись. Он считался в селе всех богаче и его всегда выбирали в церковные старосты, — поэтому-то он сегодня и угощал всех.
Селезнев провел парней к крыльцу, зашел в сени, постучал чем-то деревянным и проговорил:
— Заходи.
Парни один за другим заходили, выпивали по кружке самогонки, брали в руки пирог с калиной — и кто был этим удовлетворен, тот выходил за ворота. Кубдя выпил под-ряд две кружки, вышел на крыльцо, сел, откусил кусок пирога. К нему подошел петух — рыжий, с одним глазом. Кубдя бросил ему корку, петух посмотрел пренебрежительно и тихонько отодвинулся. Беспалый потянулся лицом в улыбке.
— Не ест, — сказал он. — Нравный.
Селезнев вышел с глиняной кружкой в руке и спросил:
— Еще, паре, не хочите?
Беспалый повел плечом.
— Потом, Антон Семеныч. У те петух-то пошто хлеб не ест?
— Время знат. Он у меня утром да вечером только ест. Два раза напрется и ничего.
— Терпит?
— Не жалуется.
— Чудна Русь! — воскликнул Беспалый. — А самогонка у те добра — табаку мешашь, что ли?
— Ничего не мешаю, — сказал Селезнев, хозяйственно оглядывая двор. — У тебя что, голова болит?
— Не болит, а кружится.
Кубдя сказал:
— С большой ходьбы.
— Полевали? — лениво спросил Селезнев.
— Полевали.
— Бы-ват, — протянул Селезнев и замолчал.
Молчали так, словно вели большой и важный разговор. Селезнев выпил самогонку и выхлестнул остатки на землю.
— Пью-пью ее, — сказал он, — а не берет. Даже злюсь.
Беспалых посоветовал:
— А ты на голодно брюхо пей.
— На сохатого лихоманку напустить хочет. Ха-а!.. — рассмеялся Кубдя не столько над Беспалых, сколько над собой: голова его начала медленно и весело наполняться туманом.
Селезнев сел на крыльцо, свернул папироску.
— Робите? — полунасмешливо спросил он.
— Робим.
— Та-ак… Али дома места нету? Земля высохла?
Беспалых стукнул себя кулаком в грудь:
— Потому, мы странники!.. Разжевал, Антон Семеныч?
— Валяй в охоту тогда; что к чужому человеку в кабалу лезть? Не вникну я в вас. Чужую грязь гатить?.. Что проку-то?..
Кубдя с остановившимся, пьянящимся взглядом взял под мышки Селезнева:
— А ты, мил друг, не дури. Сам знашь, с каких доходов на работу идешь. Потому-у: тоска-а!.. Был, я скажу тебе, в германску войну, в Польше был, в Германии был — и он, и он, — все!..
Кубдя указал на Беспалых и еще на кого-то, в ворота:
— Посмотрели — во-от, народ!.. Живут, скажу тебе, робют. Чисто, сухо, кругом машина. Он тебе и человека убивать машину придумал таку — по воде и по воздуху, не говоря обо всем прочем.
— Не ври хоть…
— А ты переври лучше. Поработат он тебе в силу и отдыхат.
— А тебе плохо?
— Плохо!.. — Кубдя разозленно заговорил. — Недовольны мы, понял? Желаем жить — чтобы в одно за всеми, а не у свиньи хвост лизать. Вот тебе, дескать, мамкина сиська. И с такого положенья — встосковали мы!..
— Не все сразу. Скоро-то, знаешь, насчет кошек говорят…
— Зря говорят! Ленив человек-от, ленив стерва! Ему бы все в пузе ковырять да брата своево вылаять. Нет, ты, курва, прожгись через работу-то да выплачься — вот и поймешь, на какое место заплатку ставить надо.
— А ты научи.
Кубдя соскочил с крыльца и, пошатнувшись, рассмеялся:
— Сам-то во тьме иду.
— Свечку надо?
— Не из твоей ли церкви?..
Селезнев провел рукой по бороде от горла к носу и ухмыльнулся глазами:
— Свечки-то все одинаковы. Лишь бы светили. Ты думашь с такой, а я с другой, а к месту-то одному придем.
— К одному ли, Антон Семеныч?..
Кубдя подхватил Беспалых под руку и пошел.
— Сиди, — сказал Селезнев.
— Пойдем лучше проветримся. А то парень-то совсем скис, — сказал Кубдя.
Селезнев шумно вздохнул и возвратился в горницу. Тут сидели и пили самогонку гости — из соседней деревни: маслодельный мастер — жирный, лысый как горшок, мужик; мельник — как и все мельники — большой любитель церковного чтения и большой бабник, — со своей дочкой, священник с дьячком. Жена Селезнева, широколицая высокая баба, наливала гостям самогонку в рюмки и, колыхаясь перетянутым животом, говорила:
— Кушайте, не стесняйтесь, кушайте…
В избе было жарко. Пахло зерном — прелым — от самогонки, хлебом, геранью, табаком. Мельник пронзительно, словно в избе шла мельница об шести поставах, спорил с попом и дьячком о двоеперстном крещении. Попу хотелось спать, но уйти было неловко и он отпихивал от себя рукой мельника:
— Уйди ты от греха, уйди!..
— Я те докажу, — кричал мельник, — от закона божия докажу, от катехизиса, от всяких, всяких!.. Сознаешь?..
Псаломщик потрогал за плечо мельника:
— Что ты одно и то же затвердил? Ты факты приводи, а криком-то и дурак возьмет, да?..
Маслодельный мастер спорил со всеми тремя и, не слушая ни их, ни себя, бубнил:
— Поп! Хошь у те и рыло и брови как у пророка, а я тебя не желаю слушать так как моя душа самого меня хочет слушать… У всякого человека есть внутри свой соловей… А ты мне там про священно писанье!..
Мастер поднял вверх руки и басом заорал:
— Благослови владыко-о!..
Псаломщик отскочил от попа и умиленно взглянул на Антона:
— Блистательно народ живет.
Антон чувствовал усталость во всем теле. Долгая утреня и обедня, при чем нужно было стоять впереди всех и, ощущая на себе взгляды, кланяться и креститься особенно истово и не торопливо; работник куда-то скрылся и нужно было самому гнать лошадей к водопою, дать им сена. И брала злость и не хотелось ради праздника злиться.
Селезнев взял псаломщика за плечи, усадил рядом с собой и сказал:
— Ну, рассказывай, Никита Петрович.
Псаломщик повел высохшим лицом во все стороны и сказал:
— Домовитый вы, Антон Семеныч.
— Иначе нельзя.
— У нас в России не так.
Антон взглянул на него оживившимся мыслью взглядом:
— Знаю. Бывал.
Псаломщик стиснул зубы и вздохнул так, словно выпустил душу:
— Тоже хочу хозяйством обзавестись.
— Без хозяйства человек — ветер.
— А дальнейшее само собой, а?
— Что?
— Ну, жизнь?
Псаломщик хитровато уставился на крупного чернобородого человека и подумал: «крупен, дядюшка. А и плутень тоже». Антон овял и устало проговорил:
— Кто как хочет, тот так и строит, свою жизнь-то.
— А бог?
— Бог для ночи нужон. С ним дневать не приходится.
В это время к Антону подошла баба и сказала:
— Там те, мужик, спрашивают.
— Кто?
— Милиционеры, что ли. С ружьями, на паре приехали. У ворот.
Селезнев взглянул на ее побледневшее лицо и недовольным голосом проговорил:
— А ты уж и скисла.
И, поскрипывая сапогами, мелким шагом, вышел к милиционерам. Их было двое. Они сидели в коробке и что-то разговаривали между собой. Каурые лошади утомленно отгоняли хвостом жужжавших паутон. Ямщик — молоденький мальчишка смотрел что-то у колес. Селезнев подумал, что милиционеры свернули выпить, и он решил угостить их получше.
— Заворачивайте, — сказал он.
Милиционеры взглянули на него. Один из них был на городской манер — бритый — без усов и бороды, второй — совсем молодой с начесаным на фуражку курчавым хохолком волос. Милиционер постарше сказал:
— Ты Антон Семеныч Селезнев?
И то, что сказал он эти слова, как их говорят на суде, не понравились Антону. Он сказал:
— Я самый.
Милиционеры переглянулись и, перегибая коробок, вылезли направо. К коробку сбирался народ: парни, девки. Старший милиционер оглянулся и увидал Кубдю и Беспалых с ружьями.
— Разрешенья есть? — спросил он все так же строго.
— Много, — весело отвечал Кубдя.
Милиционер потрогал кобуру у пояса и говорить такие холодные протокольные слова ему должно быть очень нравилось. Он сказал: