с автобиографического режима на режим вовлеченного автора, который, при всей своей вовлеченности, все же остается вымышленным). Не надо также пытаться проповедовать свои взгляды посредством рассказа. Просто напишите о чем-то, что искренне вам небезразлично.
Примечание: мысли про себя
Многие авторы сомневаются, как правильно оформить мысли своих персонажей, которые те высказывают про себя. Ваш редактор, скорее всего, представит их как прямую речь.
Мысли оформляются так же, как монолог:
«О боже, – подумала тетя Джейн, – он и впрямь собирается съесть гвоздь!»
Но иногда прямая речь выглядит излишне драматично, и внутренний монолог персонажа необязательно озвучивать, как будто он говорится вслух: достаточно показать, что все происходит у него в голове. Вот как можно это сделать.
Джим вскрикнул, и тетя Джейн сразу поняла, что Фред все-таки проглотил гвоздь.
Я так и знала, что он снова съест этот гвоздь, подумала Джейн, сортируя пуговицы.
Ох, подумала Джейн, когда же старый осел наконец съест этот треклятый гвоздь!
В ходе анализа и обсуждения этого упражнения вы можете заметить, что каждый из литераторов больше склоняется к определенному режиму повествования; интересно подумать и обсудить, чем вызваны эти индивидуальные предпочтения.
Позднее вы можете выполнить это упражнение еще раз, взяв другой сюжет и переписав части упражнения в другом порядке. Выбор режима повествования и голоса рассказчика оказывает огромное влияние на тональность, эффект, даже смысл повествования. Часто бывает так, что сюжет «застревает» и не идет, пока не найдешь подходящего рассказчика. Иногда достаточно сменить первое лицо на третье, вовлеченного автора – на ограниченное третье лицо, рассказчика-персонажа на очевидца, не участвующего в событиях, или одного рассказчика на нескольких. Следующие дополнительные упражнения покажут, как велик выбор и как важно пробовать разные режимы повествования.
Перескажите один сюжет дважды от лица разных персонажей-рассказчиков, но оба раза от первого лица.
Расскажите историю о происшествии дважды: от лица отстраненного автора или в репортажном стиле, от лица персонажа – участника событий.
Если у вас есть нелюбимый режим повествования или голос, попробуйте пересказать историю в этом режиме и попытайтесь понять, почему он вам так не нравится. (Необязательно любить брокколи, но попробовать надо.)
Поскольку «всезнающие рассказчики» давно вышли из моды и некоторые читатели даже успели отвыкнуть от рассказчиков, которые в курсе всего, я решила, что полезно привести несколько примеров повествования в режиме «вовлеченного автора».
Два из трех отрывков написаны в викторианскую эпоху, и в них хорошо заметны все излишества и напор чрезмерно вовлеченного нарратора (повествователя). Следующий отрывок из «Хижины дяди Тома» повествует о бегстве рабыни Элизы, узнавшей о том, что ее ребенка намереваются продать.
Гарриет Бичер-Стоу, отрывок из романа «Хижина дяди Тома»:
Замерзшая земля похрустывала под ее ногами, и этот звук заставлял ее трепетать; шорох листьев, дрожащие тени – кровь стыла в жилах от каждого скрипа и вынуждала ее ускорить шаг. Она сама дивилась своей силе, взявшейся непонятно откуда; мальчик казался легким как перышко, а страх словно умножал сверхъестественную скорость, влекущую ее вперед. С каждым судорожным выдохом с ее бледных губ срывалась молитва небесному Другу: «Помоги, Господи! Спаси меня, Господи!»
Окажись на месте Гарри твой сын, мать, твой собственный Гарри или Уилли, которого жестокий работорговец грозится отнять уже завтрашним утром; случись тебе увидеть этого человека, услышать, что бумаги уже подписаны и доставлены и времени на побег осталось с полуночи до утра, как быстро бежала бы ты? Сколько миль прошла бы за эти краткие часы, прижав к сердцу самое сокровенное, баюкая на плече маленькую сонную головку, доверчиво обнявшую твою шею крошечными мягкими ручками?
Эта сцена производит такое сильное впечатление, так как является кульминацией предшествующих событий, но даже в этом кульминационном фрагменте неожиданное обращение автора к читателю ошеломляет и трогает до глубины души: «Как быстро бежала бы ты?»
Пример 12 – начало первых трех глав «Холодного дома» Диккенса. Первые две главы написаны в режиме «вовлеченный автор» и в настоящем времени[19]. Третья глава – от первого лица в прошедшем времени; в роли рассказчицы выступает персонаж Эстер Саммерсон. Главы чередуются таким образом на протяжении всей книги – необычный прием, о котором мы еще поговорим подробнее.
Чарльз Диккенс, отрывки из «Холодного дома»:
Лондон. Вскоре после Михайлова дня и окончания квартальной сессии лорд-канцлер сидит в одном из залов почтенного общества Линкольнс-Инн. Суровая ноябрьская погода. Улицы утопают в слякоти, как во времена Всемирного потопа, и кажется, что по глубоким лужам на Холборн-Хилл вот-вот прохлюпает мегалозавр – исполинская ящерица футов сорок длиной. Дым из печных труб не поднимается, а опускается на головы прохожих мягким черным дождем с хлопьями сажи, крупными, как снежинки, обрядившиеся в черное по поводу безвременной кончины солнца. В грязи не различить собак. Не чище и лошади: забрызганы грязью по самые шоры. Прохожие в давке задевают друг друга зонтиками, теряют терпение и поскальзываются на перекрестках улиц, где с утра (если можно назвать это утром, ведь солнце так и не соизволило выйти) десятки тысяч других прохожих поскальзывались и прокатывались по грязи, из-за чего ее слои множились и, не успев засохнуть, размокали снова, образуя на тротуаре вязкое болото и накапливаясь со скоростью процентов по займу.
Туман окутывает все вокруг. Выше по реке он стелется над зелеными островками и лугами; ниже по реке, смешавшись с испарениями огромного и грязного города, клубится в гавани, где стоят ряды торговых судов.
Туман над болотами Эссекса и холмами Кента. Он просачивается в камбузы угольных буксиров; заволакивает верфи и струится меж парусами громадных судов; опускается на борта лодок и барж. Туман щиплет глаза и глотки дряхлых пенсионеров из Гринвича, греющихся у каминов в больничных палатах и заходящихся приступами кашля; забивается в трубку разгневанного шкипера, которую тот решает выкурить в тесной каюте ближе к вечеру; безжалостно леденит пальцы на руках и ногах продрогшего юнги на палубе. Случайные прохожие на мостах, перегнувшись через парапет, видят под собой туманную бездну; туман окутывает их со всех сторон, как воздухоплавателей на воздушном шаре, поднявшемся до густых облаков.
Тут и там в тумане маячат газовые фонари; прохожие на улицах видят проблески их света, как землепашец и крестьянский парнишка за плугом видят тусклое солнце, нависшее над топкими полями. Лавочники зажгли лампы на два часа раньше времени; те, точно чувствуют, что их вынудили работать сверхурочно, светят неохотно и словно на последнем издыхании.
Ненастный день всего ненастнее, густой туман всего гуще, а грязные улицы всего грязнее у старой громадины со свинцовой крышей – Тэмпл-Бара, весьма подходящего фасада для погрязшего в косности старого учреждения, лежащего за его порогом. А по соседству с Тэмпл-Баром, в залах почтенного общества Линкольнс-Инн, в самом сердце тумана, восседает верховный лорд-канцлер, глава Верховного Канцлерского суда.
Миледи Дэдлок вернулась в свою городскую резиденцию за несколько дней до отъезда в Париж, где ее светлость планирует задержаться на несколько недель; о ее дальнейших перемещениях ничего не известно. Об этом сообщают светские сплетники, благодаря которым парижане узнают все последние новости; светские сплетники осведомлены обо всем, что творится в модных кругах. Тот же, кто узнаёт новости из других источников, рискует прослыть отсталым. Миледи Дэдлок остановилась в своем линкольнширском «поместье» – так миледи именует свою резиденцию в приватной беседе. В Линкольншире разлилась река; мост в парке смыло и унесло водой. Прилегающие низменности шириною в полмили превратились в вонючее болото с торчащими из воды островками меланхоличных деревьев; весь день напролет по водной глади барабанят дождевые струи. «Поместье» миледи Дэдлок представляет собой зрелище крайне унылое и безотрадное. Осадки, не прекращающиеся много дней и ночей, промочили деревья насквозь; реши садовник подрезать ветки, его топор обрушился бы на них совершенно беззвучно. Промокшие олени, ступая по траве, увязают в земле по колено.
Во влажной взвеси даже выстрел звучит глухо; на фоне зеленой рощицы и непрерывной завесы дождя над дулом винтовки поднимается медлительный дымок. Из окон миледи Дэдлок открывается панорама, словно нарисованная свинцовым карандашом и залитая чернилами. Вазоны на каменной террасе весь день ловят струи и наполняются дождевой водой; та переливается через край, и тяжелые капли с громким «плюх, плюх, плюх» падают на мощенную широкими плитами тропу, ведущую к дому, – «дорогу призраков», как ее прозвали еще в стародавние времена. По воскресеньям в парковой церквушке пахнет плесенью; запотевает дубовая кафедра, а на языке повисает гнилостный привкус, точно покойные Дэдлоки разом решили восстать из склепа и принесли с собой замогильный смрад. С наступлением сумерек миледи Дэдлок выглядывает в окно своего будуара и видит свет полыхающего камина в домике сторожа; тот пробивается сквозь кружевные ставни, а из трубы валит дым. Дитя выбегает под дождь, навстречу мужчине в плаще, который блестит от влаги; следом бросается мать. Глядя на эту картину, бездетная миледи Дэдлок чувствует себя вконец расстроенной. Но вслух твердит, что умирает со скуки.