Ариэль тоже почти не мылась, пахла характерно, нигде не работала и кушала с бомжами, хотя, как и Мясоед, имела квартиру, в которой, правда, не жила.
– Там все с потолка рухнуло. Трубу прорвало, в стене трещина, дом старый, – жаловалась она. – Никто не поможет. Дверь заклинило. А у меня там кошечка. Я к ней днем прихожу и через щель кормлю…
Ариэль, по ее словам, была дальней родственницей князей Нарышкиных. Поглядел бы тот князь, что стало с его потомством.
Она любила читать стихи и слушать старика.
В пику ей Валтасар Мясоед не любил никого слушать, а предпочитал выступать. Самозабвенно читал он бесконечные свои стихи, громко распевал песни, кривя рот, чтобы скрыть недостаток зубов, и танцевал под ритмичные удары маленького бубна.
Попадая на сцену, он разом выуживал из огромной сумки барабанные палочки, пустые коробки из-под обуви, пластиковые бутылочки, наполненные рисовой крупой, маленький бубен и большую медную тарелку, издающую протяжный металлический звук. Все это добро он раскладывал вокруг себя и начинал представление. Вступительное слово, минут на пять, было посвящено его собственной персоне и описанию всяческих титулов и наград. Обычно старик не выдерживал и с тоскою восклицал:
– Ой… ну что ты все говоришь и говоришь? Сам у себя время воруешь. Ты зачем на сцену вышел? Выступать? Ну, так вот и выступай. Хватит говорить. Артисты этим не занимаются. Специальные люди для этого есть: конферансье называются. Ты представь себе, например, картину: выходит на сцену певица и объявляет, что она будет петь. Видел ты такое где-нибудь? А? То-то… Потому что это жанр другой, ведь артисту настроиться надо на образы, на картины, а не на объявление. Понимаешь – нет? Давай начинай, не тяни…
Если это не действовало, старик мрачнел:
– Валтасар! – вскрикивал он. – Я даю тебе еще пять минут! Тут кроме тебя еще люди есть. Имей совесть!
После этого Валтасар, широко расставив ноги, начинал со страшной силой молотить по коробкам барабанными палочками.
«Шоу Мясоеда» – так назывался этот грохот и дребезжание, сопровождаемые энергичным пением Валтасара.
– Все! – объявлял старик, вскидывая руку с часами. – Твое время истекло.
Валтасар начинал клянчить.
Старик не позволял.
– Тогда давайте у зрителей спросим, – прибегал к последней хитрости Валтасар, страдая от неуступчивости старика. – Может, они разрешат?
– Нет, – отрезал старик. – При чем тут зрители? Ты ко мне пришел. Я здесь хозяин. Это мой театр. А ты в гости пришел. Вот и все.
– Тогда позвольте мне, как гостю, спеть последнюю, – цеплялся нахальный Валтасар.
– Ух, какой ты! Ну ладно, пой. Но только одну.
Мясоед начинал, и песня его длилась долго, как последняя молитва умирающего акына: затейливо менялись мелодии, повторялись слова, но по окончании одного напева сразу начинался другой. Эта песнь могла длиться до бесконечности, если бы старик, очнувшись от тяжелой дремоты, не прекращал вакханалию.
– Время! – беспощадно объявлял он, и довольный своей находчивостью Валтасар под вялые аплодисменты покидал сцену.
– Ты пойми, – втолковывал ему старик. – Тебя слушать долго невозможно – раз! Ты плохо пахнешь – два! И черт тебя знает, какую ты бациллу нам сюда притащишь – три! А к нам ведь дети ходят! Те самые, с которыми ты, как говоришь, работать любишь. Да кто ж тебе детей доверит, если ты не моешься даже?!
– Почему же? Я моюсь, – обижался Мясоед.
– Как часто?
– Достаточно.
– Нет, ты скажи: я моюсь раз в неделю, или два раза в неделю, или раз в месяц! Сказать-то ты можешь? – нажимал старик.
– Ну, где-то раза два в месяц, – сдался Мясоед.
– Вот! И ты еще мне говоришь! А должен, если ты, конечно, нормальный человек, мыться два раза в день, утром и вечером!
– Ну, это уж… – гудел Мясоед.
– Ничего не «это»! – обрывал его старик. – Всякий нормальный человек, если он не хочет болеть, не хочет, чтоб от него несло неизвестно чем, чтоб от него шарахались, как от чумы или неизвестно от кого, должен мыться минимум два раза в день! Я хочу, чтоб ты это запомнил и привел себя в божеский вид! Или уж хотя бы когда в студию приходишь…
По пятницам разрешалось выпивать.
– Сколько человек здесь перебывало, – вспоминал старик. – Сосчитать трудно! Все бросили. И каждый думал, что стоит ему уйти, как все здесь должно рухнуть и погибнуть. И знаешь, ведь они приходят иногда, посматривают. И надо ж! Видят: нет, жив еще старый хрен и ходит в свой подвал, не загнулся, падла, и студия жива. Дурачье! Не понимают, что все здесь происходит только по одной причине – потому что здесь я. Я их создал, я их научил, я им подарил целый мир, где можно играть! Где Тэффи, Чехов и этот, как его… Сейчас не вспомню… Ладно, потом, – он опустился на табурет. – Это мой театр! Они все здесь просто гости. Мои гости. Не будет меня – и ничего здесь не будет. А буду я, значит и они смогут куда-то прийти, стишок почитать или песенку спеть. Все ж лучше, чем на рынке торговать. Им всем, кому раньше, кому позже, начинает казаться, что они уже взрослые и играть им поэтому не нужно. Что это – детство. Несерьезное занятие. Не то, что на рынке торговать. – Он сплюнул в ведро. – Дурачье… Пока у человека есть желание играть, он развивается, мыслит, творит! Это естественное состояние – игра! Дети всегда играют и через игру познают мир. Значит, пока есть в душе склонность к игре – человек здоров, а вот как она пропадает, когда человек в станок превращается – проснулся, встал, пошел, вернулся, разделся, лег – вот это и называется «больной». А им всем хочется побыстрее заболеть, чтобы денег побольше было.
Варвара объявилась внезапно. Она, как и вся ее жизнь, состояла из сплошных сюрпризов и авралов, любое давно ожидаемое событие всегда застигало ее врасплох, бумаги терялись, пропадали ключи и документы, исчезали мужья, дети и семейные драгоценности, затем находились и пропадали вновь. В этом коловращении она жила, вертелась, крутилась, и не мыслила, да и не могла помыслить о другой жизни.
Рано утром юношу разбудил телефонный звонок.
– Алле? – с оттяжкой, баском раздалось из трубки. – Спим?!
– Нет, что вы! – Юноша чуть приподнялся. – Бодрствуем! В любое время дня и ночи ждем руководящих указаний! Здравствуйте, Варвара Семеновна! Как поживаете?
– Хорошо. Работать будем? – зловеще прозвучало в ответ.
– А как же! Обязательно.
– К одиннадцати ко мне.
– Есть!
– Если меня не будет, подождешь.
– Служу госклубу «Юность»!
– Молодец. Давай, служи…
«Настигла», – думал юноша, торопливо одеваясь.
Варвара появилась в начале второго.
Заметив ее в конце коридора, юноша вскочил со стула и счастливо улыбнулся.
– Ждешь? – зыркнула на него Варвара. – Ну-ну. Молодец. Пошли. – Она распахнула дверь кабинета. – Заходи. Садись за стол. Бери бумагу, пиши. Ручка есть?
– Есть, – приготовился юноша.
– Подожди. Сейчас. Вот. – Варвара вынула из массивной папки несколько листков. – На тебе образцы. Пиши письма в типографию, в Мосэнерго, в милицию и в озвучку… У нас праздник, понял? Пиши. Я сейчас… – И вдруг сорвавшись с места, как ракета унеслась в коридор.
«Что за ерунда? – подивился юноша. – Праздник какой-то…»
Прошло полчаса.
– Написал? – Варвара влетела в кабинет. – Дай. – Она внимательно изучила бумажки. – Так. Придумай быстро название праздника и напиши мне сценарный план. Образцы там найдешь, – она указала на папку. – Я сейчас вернусь. Давай. Действуй.
«Сценарный план? Что за сценарный план? Минуточку! А какой, собственно, праздник?» – спохватился юноша.
Варвара появилась вновь через час.
– Ну как? Придумал?
Юноша заерзал на стуле.
– Варвара Семеновна, позвольте поинтересоваться, что за праздник?
– Ну, ты чего? Ты чего?! – Варвара зазвучала на повышенных тонах. – Во работнички! Ни хрена не делают! Ни хрена не знают! Невменяемые одни вокруг! Все в кайфе! Пушкину двести лет! Все гуляют. Ты что? Месяц остался. Не успеем – тебе капец.
– Мне? За что?
– Ни за что, а просто так. Пиши давай, профессор! – Варвара схватила со стола какие-то бумажки и опять унеслась в коридор.
«Ах, вот оно что! Пушкину двести лет, – подумал юноша. – Надо будет песню написать».
Он открыл «образцы» – это был стандартный сценарий праздника, проводимого каким-то культурным центром:
«Начало праздника в 16:00», – прочел юноша.
«На сцене ставится Жар-птица, которая во время действия наклоняется вперед и расправляется».
«Около сцены устанавливается живая голова…»
«Представление “Балда” (играют актеры)».
– Ага…
«В 17: 00 – появляется А. С. Пушкин».
– Что – сам?.. Очень хорошо! Просто замечательно… Ну что ж, будем писать.
Через пятнадцать минут сценарный план праздника под названием «У Лукоморья» был готов, а еще через час в кабинете возникла Варвара.
– Фу… Все на мне. Никто работать не хочет. Бардак. – Она закурила. – Ну что, профессор, написал?
– Написал, – гордо отрапортовал юноша и протянул несколько исписанных листков. – Вот.
– Ну-ка дай. – Варвара придирчиво заглянула в бумажки. – Так… Название не пойдет. Это где ж такое: Лукоморье? Ты что? Это ж не просто детский спектакль! Ты что? Знаешь, какие деньги дали? Я самых крутых буду вызывать! Понимаешь? Давай думай другое название, что-нибудь там… э-э… Какие у него стихи есть? Красивые… там, что-нибудь… ну, в общем, думай сам. Давай так, я приду, а ты уже придумаешь… ладно? Все, я пошла. Мне факс прийти должен… – И унеслась.
«Что же у него там красивое? – вспоминал юноша, оставшись один. – “Мой дядя самых честных правил”? Хорошее название, но ведь не подойдет… “Воистину еврейки молодой мне дорого душевное спасенье”? Это что-то семитское… А если: “Спасти хочу земную красоту”? Нет… вряд ли, тоже не то. А может: “Чертог сиял…”? Чертог – это хорошо, но надо что-нибудь карнавальное… Или самому уже сочинить, сказать, что Пушкин! Все равно никто не догадается. Например: “В преддверье царственного бала ликует праздничный народ!” И дальше: “Там было выпито немало и совершен переворот!” М-да… Ну, впрочем, что ж придумать-то?»