– Не надо, птенчик… Пусть другие мучаются. Тебе-то зачем?
– Хочется… Я же женщина.
– Это ты сейчас женщина. А представь: девять месяцев токсикоза, живот таскать, роды в мучениях, это ж как операция, стяжки на груди, кормежка, пеленки, бессонные ночи, ужас! А пока это чудо природы вырастет, оно тебе всю печень выест, всю молодость и красоту сожрет, все соки высосет. Раньше-то все для себя, а теперь для этого спиногрыза маленького. Уа-уа! Уж не женщиной ты будешь, а матерью, маткой, старухой! А вымахает чадо, и пинком тебе под зад! Проваливай, давай, нечего тут место занимать! Кормить тебя еще! Старую рухлядь!
– Ну и пусть, – заплакала Томочка. – Я все равно хочу!
– Ну, знаешь. Из ума ты выжила совсем… А хочешь – так кто ж тебе мешал? Давно бы завела.
– Я от вас хочу…
– От меня? Хм… Однако… Так стоит ли от меня-то? Да уж и поздно уже, наверное. Уж и силов таких нет.
– Давайте попробуем… Может, получится?
– Нет, попробовать-то можно. Да только зачем?
– Ребеночка мне…
– Тьфу ты пропасть… Что это на тебя нашло? На пьяную голову…
– Малюсенького…
Она потянулась руками к его брюкам и ухватилась за штанину. Старик попятился.
– Да оставь ты! Нельзя же так. Подожди хоть до завтра…
– Сейчас!
Томочка крепко вцепилась обеими руками в брюки старика, он дернулся, пуговицы на ширинке не выдержали, отскочили и покатились по полу. Старик сделал шаг назад, потащив за собой намертво ухватившую за сползающие штанины Томочку, и выволок ее в коридор. Проволочив ее до постели, он высвободился из порванных брюк и, выйдя в коридор, запер дверь на ключ.
– С ума сошла, – выдохнул он и утер пот со лба. – Во как! – Старик прошел в свою комнату, вынул из сумки водку и хлебнул из горлышка.
– Уф… ты, а-аж продирает!
Закусив на кухне и хлебнув шампанского, он на цыпочках подкрался к Томочкиной комнате. Из-за двери доносилось похрапывание.
– Ну и слава богу, – вздохнул он. – Устала деточка, пусть отдохнет, поспит… бедненькая…
В студию приходили новые люди, и всех их старались приобщить к ансамблю. Появились скрипач и гитарист. Дуэт превратился в квартет, и в таком составе были переписаны несколько самых «забойных» песенок.
В передаче появился ведущий – жизнерадостный толстяк, из бывших кавээнщиков. Он внес оживление в общее убожество, хотя постепенно вытеснил с экрана всех исполнителей. Временами он требовал от столичных театров предоставить ему роль Гамлета, уверяя, что вполне готов для этого, так как по образованию – актер.
Наконец, после трех лет существования ансамбля, это безобразие, видимо, переполнило чашу чьего-то терпения, и передачу закрыли.
Веселый толстяк, заметно погрустнев, объявил, что передача уходит в бессрочный отпуск, и умолял следить за рекламой.
– Все, шабаш, – обреченно вздохнул старик. – Было одно место, куда можно прийти и за бесплатно что-то сказать, и того теперь нет. – Не смогли переварить… Кому-то она такой костью в горле стала, что никак… Понимаешь – нет?
Юноша кивал. За три года он многому научился у старика. Речь его выправилась, он увереннее держался на сцене, ощущая, как по жилам растекается не кровь, а живой ток, который незримо пропускает через себя актер. Это действительно был наркотик, от которого невозможно отказаться! Всегда и во всем будет искать его человек, а иначе погибнет от тоски и печали по потерянному блаженству. «Сладкая каторга», – говаривал великий режиссер. Именно! Именно сладкая, и именно каторга! Но ведь все, что имеет хоть какую-нибудь цену – таково! И любовь, и жизнь, и смерть…
– Опять не выгорело, – взгрустнул старик. – Знаешь, – разоткровенничался он, – было у меня в жизни несколько возможностей. Судьба мне четыре шанса давала. Мог бы сейчас быть и заслуженным, и народным, и жить припеваючи, и не здесь… Актерская стезя что? Нищета! Пока учился, и одеться-то не на что было, мне всей семьей пальто покупали. Жрать было нечего! Потом театр. Зарплата как у лаборанта. Опять нищета… Гончаров был главрежем тогда на Бронной. Ух! Его все боялись как огня! Но меня он любил. Репетируют спектакль, к нему: «Андрей Александрович, у нас на роль такого-то никого нет…» Он говорит: «Как никого? А вот же мастер пришел!» Это он про меня. Потом опять к нему: «А вот на роль этого не знаем, кого назначить…» – «Как так? Что вы мне голову морочите? Да вот же мастер есть!» К молодым хорошо относился. Все хотел, чтоб мы играли больше. Вот я по два-три небольших эпизодика в каждом спектакле и набирал. А там кругом заслуженные, народные, то да се, и я среди них. Такой гниденыш, прыг-прыг-прыг… Ух они злились… Одна роль у меня была: молодого папаши в роддоме, не помню, что за пьеса, надо было выйти из-за кулисы, пройти через всю сцену и спросить, как там роды, что там вообще. А мне главврач – народная актриса, прима, Барская, должна была ответить, что, мол, все в порядке и волноваться нечего. Ну, прошел и прошел, казалось бы, подумаешь. – Старик сделал многозначительную паузу. – Но я так шел, что посреди спектакля весь зал аплодировал! Это надо было видеть. Как же! Там же рожают! Боже мой! И не кто-нибудь, а вроде как моя жена. Не помню сейчас… или не жена… ну, в общем, не важно… Так Барская ходила жаловаться Гончарову, что, мол, я сцену затягиваю, мешаю ей сосредоточиться и срываю спектакль. Гончаров помощникам: «Что такое? Правда ли?» – «Правда, – говорят, – но зал аплодирует». Он пошел и сам из зала посмотрел на все это дело. Посмотрел и говорит: «Пусть играет, не трогайте его». И никто мне больше слова не сказал.
Почти два года я оттрубил – денег не было и нет. И тут первый шанс мне судьба подкинула. Раньше, знаешь, лагеря были молодежные, «Спутник», там. Международная комсомольская лавочка по всему миру, в Ялте, в Алуште и еще где-то… Так меня пригласили и говорят: «Мы с вашими документами познакомились, вы нам подходите. Нам как раз такой человек, как вы, нужен. Будете вести культурную работу среди гостей и отдыхающих. Вы человек образованный, это как раз по вашей специальности. Раз в год оплачиваемый отпуск в любой точке мира за наш счет». Это в те времена! Что ты! «Перспективы, – говорят, – у вас неограниченные, вплоть до министра культуры».
– Ну и что же вы? – переживал юноша.
– А-а. Подожди. Не все так просто. «Только, – говорят, – есть один пункт, который необходимо исправить». Догадываешься, какой?
– Национальность? – предположил юноша.
– Нет, – отмахнулся старик. – Это они проглотили. Страшнее всего оказалось то, что я не член партии. «В партию надо вступить, – говорят, – без этого нельзя».
– Ну и вступили бы.
Старик покачал головой.
– Не смог, да и сейчас не могу. Это ж все равно, что подписаться под всей этой… идеологией, под всеми преступлениями, под всей этой гнусью… Нет, не могу!
– Да…
– А второй шанс был, когда я уже из театра ушел, режиссерские курсы окончил и на телевидении уже два с лишним года отпахал. Бондарчук, светлой памяти, Сергей Федорович к себе меня звал. «Я, – говорил, – тебе все покажу, всему научу. Переходи ко мне». Вот тут я прокололся. Надо было идти. Я тогда думал: сам всего добьюсь! Свое буду делать, а не чье-то… Потом уже, лет десять спустя, встретил я его в Союзе кинематографистов. Идет, старенький, по коридорчику мне навстречу. И я сам уже тогда седой пень, с телевидения ушел, на вольных хлебах, говорю ему: «Здравствуйте, Сергей Федорович. Помните меня?» А он посмотрел, знаешь так, невидяще. «Помню, – говорит. – Что же ты тогда ко мне не пошел?»
– Да…
– Третий шанс был, когда друг меня звал на киностудию МВД. У них же своя лавочка, как полагается. Замминистра к министру ходил за меня просить. Тот посмотрел документы. Глянул и говорит: «Да вы что?! Еврей, да еще и беспартийный! Убрать!»
Четвертый шанс я сам себе наколдовал. Думал обратно на телевидение вернуться. Ведь десять лет жизни было отдано. Я это Останкино открывал. Помню, побелили, покрасили все, в воздухе взвесь пыли, и, чтоб к сроку запустить, все оборудование тотчас поставили и врубили. А там магнитофоны, камеры, пленка, все позабивалось, пришлось потом всю технику полностью менять.
Пришел я туда, друзья-то остались, говорю: «Возьмите помрежем». А времена уж другие. Без партии только вторым помощником. Друг говорит: «Вторым не ходи. Не выберешься». Я и плюнул… А-а… думаю, и без вас проживу!
– Да…
Юноше нравились рассказы старика, волей-неволей перенимал он его манеры, переживая с ним, становясь как бы свидетелем того, что давно уже кануло в прошлое.
– Что я делаю здесь, не пойму, – продолжал старик. – Вся родня уже давно в Америке. Я один здесь. К себе зовут: «Приезжай». А что я там буду делать? Кому я там нужен? Племянница пишет: она на трех работах, муж на трех работах, в пять часов подъем, половину всех доходов – за квартиру. Ну и зачем? Что, здесь нельзя было так работать? У нас, говорит, у каждого по машине! Да, там без машины ты вообще не человек! Они ж весь общественный транспорт у себя уничтожили. Без машины никуда добраться нельзя. Мы, говорит, здесь свободны. Да какая же это свобода, если надо вкалывать с утра до вечера! И как ни вкалывай, все равно по их меркам останешься нищим. Стоило уезжать, чтобы так жить! Брат говорит: «Приезжай, наймем машину. Будешь почту развозить». Ага! Спасибо. Представляю: я на старости лет в драндулете развожу почту для этих рож. Шик! Я – актер, режиссер, фотограф разъезжаю на моторе, этакая американская мечта, и раздаю газетки, старый пень!.. Они весь мир ограбили, всех на себя работать заставили и еще внушили, что это великое счастье горбатиться для их процветания! Бред! Кому я там нужен, без знания языка, в чужой стране, с чужой культурой, историей, традициями?.. Никому.
– Да…
– Ну ладно. Что там Варвара?
– Варвара? – юноша покривился. – Чудит.
– А-а, – старик прищурился. – Ты не перечь ей. Она девушка нервная. С ней осторожнее надо. А то кусаться станет. Если б я ей хоть на секунду поверил, нас бы сейчас здесь уже не было и студии тоже не было, а был бы склад или магазин какой-нибудь. Тут комиссия приезжала из управления культуры. Сам Пальчиков был. Варвара перед ним как шавка стелилась. Посмотрел, говорит: «Как же театр может в таких условиях существовать? Что это такое? Немедленно ремонт». Посчит