али, то да се, два миллиона… «Отдайте, – говорит мне, – ключи и документы Варваре». А я спрашиваю: «А зачем?» Представляешь, нет? Какой-то сморчок спрашивает: «А зачем?» Там все чуть не упали. А у него свита человек десять. Такие амбалы. «Как зачем? Для оформления». – «Пожалуйста, – говорю, – оформляйте… А документы я вам не отдам». Он мне: «А вдруг вы потеряете?» – «Извините, говорю, но я ей ничего не отдам. Когда надо, пожалуйста, я сам приходить буду, открывать, закрывать, сколько угодно, но помещение, говорю, по всем бумагам оформлено на меня и ни на кого другого. Так что извините».
– И что?
– Проглотили. А отдай я ей документы, она бы их тут же потеряла, и ищи-свищи. Все! Ничего не докажешь…
– Да…
– Она меня тут вызывает: «Поснимай меня». Я говорю: «Пожалуйста. Но вы хоть пленку оплатите. Слайды там или что вы хотите». Она говорит: «Слайды». Я ей три пленки отснял, так, даром, а она мне: «У меня подруга тоже хочет, чтоб вы ее поснимали». Я говорю: «Пожалуйста. Пятьдесят баксов». Она: «Ну, я узнаю». И тишина. Это чтоб она поняла, какой я ей подарок сделал. Они думают, это так просто, чик-чик, и снял. Пусть сами попробуют. Да что говорить! И то по минимуму запросил. Вон, затвор сломался – отдай; объектив купить – отдай; лампы, вспышки – опять отдай; а все на себе тащи: камеру, штатив, свет… О-о, братец ты мой! Это только кажется, что все легко… А тут встречаю одного приятеля. «У меня, – говорит, – “Canon”, там столько режимов, что мне и делать ничего не надо, только нажимай». И показывает мне свои снимки. Помню, мебель тогда для каталога снимали. А там – здесь тень, там тень… Теней шесть насчитал. Спрашиваю: «Что так много теней?» А он говорит: «У тебя, что ль, по-другому?» Я отвечаю: «Конечно». И показываю ему. Он смотрит и говорит: «Старик, не может быть! Как ты это делаешь? Чем снимаешь?» А я говорю: «Обычная, камера, “Mamia” старая…» У него глаза на лоб: «Не может быть!» – «Да может», – говорю. «Ну, – говорит, – старик, ты – великий мастер! Чтоб такой камерой так снять, надо быть гением». А все дело в свете. Я один свет два-три часа устанавливаю. У меня лампочки, фонарики, зонтики, отражатели разные… Что ты! А он даже не знает, что такое рассеянный свет. Лупит своей вспышкой и думает, оно само хорошо получится. Не получится…
– Да…
– А тут недавно позвонили, просили снять награждение. Губернатор – бывший генерал, награждал фирмачей подмосковных, там человек триста всего. На Гостином дворе, в центре Москвы. Приезжаю. Там кодла фотографов, у всех «телевики», оптика, «вспышки», а у меня «Практика» с широкоугольником и два самодельных «лапушка» из жести, чтоб рассеянный свет давать. А мне одна баба – фотограф, молодая, лет тридцать ей, говорит: «Ну, что вы тут широкоугольником снимете? Вы хоть понимаете, что это такое?» А у нее «Canon» последней модели. Конечно, она думает, что она такая крутая, а я старик сумасшедший, ничего не понимаю. А я, знаешь, на нее посмотрел, ну как обоссал, и ничего не сказал. «Подожди, – думаю, – еще посмотрим, что ты своим “телевиком” наснимаешь, а что я своей “Практикой”. Ничего ей не сказал, стою, смотрю… Ага! А там сцена сделана, и на эту сцену человек по тридцать приглашают по очереди. Выстраивают их в линию лицом к нам, а генерал идет вдоль ряда и каждому медальку вручает и руку жмет, медальку и руку… А как снять? Мой фирмач говорит: «Вы, пожалуйста, постарайтесь снять так, чтобы был виден и я и генерал в тот момент, когда он мне руку пожимает…» – «Ну, – думаю, – да… Задача!» А между сценой и нами еще метров десять свободного пространства и охрана – вот такие мордовороты – никого ближе не подпускают. А сцена по всей длине с пологим скосом, без ступенек. «Ну, – решаю, – ладно». Фирмачу своему говорю: «Вы когда на сцену подниметесь, постарайтесь с краю встать, не дальше третьего человека, и немножко, как бы боком, повернитесь». Он говорит: «Постараюсь». Стоим, ждем. А тут ко мне еще двое подошли и говорят: «Снимите нас тоже». Не знаю, почему ко мне… А может, они поняли, что я чего такое замышляю. Потому что широкоугольником издали снимать смысла нет. Может, потому и подошли… Женщина и еще мужчина. А так получилось, что они должны были выходить перед моим. Я согласился. Первым мужик пошел. И надо же, как на зло, его в центр поставили. Все! Никак не снимешь. Только затылок генерала и больше ничего. Слева, справа не зайдешь, ближе охрана не подпускает. Эти с «телевиками» стоят, свои трубы крутят. А что толку?! Генерал спиной, идет вдоль ряда… А я по времени рассчитал и, когда он от моего через одного был, выскакиваю из толпы, в несколько прыжков достигаю сцены, залетаю наверх, вскидываю над головой двумя руками аппарат и в тот момент, когда генерал моему руку жмет: щелк!! Готово! И сразу назад… А ко мне со всех сторон охрана. Вот такие мо́лодцы! – старик изобразил вокруг своей головы скафандр. – Я думал, убьют. «Ты чего, – говорят, – дядя?» Я говорю: «Ой! Отпустите старика. Больше не буду». «Ладно, – говорят, – иди. Но если мы тебя еще раз здесь увидим – тебе конец…» В общем, отпустили. Ну, видят: старик, с какой-то «Практикой», пенсионер. «А, – думают, – пусть проваливает!» А мне еще двоих надо снять… Баба, та, которая фирмачка, в этой же партии с краю стоит. Я только затвор перевожу. Генерал к ней подходит, я опять вылетаю, фотоаппарат над головой… Щелк! Есть! И назад. На меня мордовороты: «Мы тебе!» Я: «А-а… Не буду больше». Они: «Ну, все, старик, сейчас мы тебе все переломаем, скажи спасибо, что не застрелим. Не дай бог, ты хоть раз еще выскочишь!» Я говорю: «Нет-нет, больше мне не надо. Я все снял. Простите». Отпустили опять. А мне еще моего, который меня вызывал, надо снимать. Я в толпу. Делаю вид, что мне уже и вправду ничего не надо. Закурил. В сторонку отошел, вглубь. Чтоб охрана меня потеряла. Они ж меня высматривать стали, не рвану ли я опять, тогда, мол, они меня перехватят. Они ж не знают, кого мне надо снять и надо ли вообще. Может, мне еще человек десять заказали, а может, и на самом деле все. А кроме меня никто другой не решается. У всех аппаратуры на десять тысяч долларов, а снять ничего не могут. Один я, как камикадзе, грудь под пули подставляю. Гляжу, мой пошел. На меня так растерянно косится, мол, вижу я или нет. Я ему легонько киваю, что, мол, не волнуйся, все в порядке, вижу. Он, как мы уговорились, с краю встал, я делаю крюк у всех за спиной и когда надо, с другой стороны, откуда меня охранники не ждут, выскакиваю, и как раньше: щелк! «Все, – думаю, – теперь меня точно убьют». Сгребли меня в охапку, слов мне разных наговорили душевных и опять отпустили. Тут уж я дух перевел. Обошлось… Все сделал, и живой остался… А у других ничего не вышло!
– А как же вы снимали над головой? Ведь не видно, что в объектив попадет? – спросил юноша.
– Э-э, братец, – старик улыбнулся снисходительно, – широкоугольник, он на то и широкоугольник, что берет почти все. Там не важно. Примерно задал направление, и все что надо войдет.
– И все получилось? Снимки?
– Нормально. Мой получился классно и баба, но баба лучше всех! Все видать! А второй мужик немного «смазался», но все равно понять можно, кто, где и зачем… Проявил, отпечатал, звоню моему. Секретарша спрашивает: «Сколько?» Я прикинул, отвечаю: «Пятьдесят долларов». Она говорит: «Подождите минуточку, я узнаю». Жду. Поднимает трубку: «Цена нас устраивает, привозите». Отвез, они посмотрели, понравилось, деньги заплатили и все, к взаимному согласию и удовольствию. Звоню второму мужику, говорю цену. Задумались, пауза. «Нет, вы знаете, это для нас очень дорого». Я объясняю, что дешевле не бывает. Они говорят: «Нет, ну вот, если бы рублей сто, сто пятьдесят…» Я говорю тогда: «До свидания. За такие деньги ни один уважающий себя профессионал работать не станет. Я и так уж беру по минимуму. А меньше такая работа не стоит. Больше – да, а меньше – нет!» Расстались. Звоню бабе, той, которая лучше всех получилась. Ее нет. Она уже куда-то в командировку в Европу укатила, вместо нее мужик какой-то. «Я – говорит, – должен сам взглянуть. Сколько вы хотите предварительно?» А меня вдруг зло взяло. «Сто пятьдесят долларов! – я ему говорю. – Зря я, что ль, жизнью рисковал? Хотите посмотреть, приезжайте, смотрите. За просмотр денег не беру». Три раза он ко мне приезжал. Один раз на «мазде», два раза на «жигулях». Рассказывал, что «мазду» разбил, когда от меня ехал… Уговаривал цену сбавить. Я ни в какую. Снимок уж больно хорош… Он говорит: «Ну, дайте печать, я ей покажу, а негатив у себя пока оставьте». Я дал. Только предварительно фломастером замазал почти все, только рожи оставил, чтоб не смогли отсканировать, а то сейчас на компьютере все сделать можно… Захотел – и все что хочешь! Любой цвет, любой фон, без вопросов. Мне приятель показывал. Раз-раз, нажал, убрал – и готово…
– А как же? Ведь фломастер смыть можно, счистить…
– Нет, этот нельзя. Этот особенный… – поведал старик не без гордости. – Ну, да все равно. Он взял снимок и исчез, больше не появился.
– Обработали, наверное, на компьютере…
– Бог его знает. Может и так…
– Надо было лица тоже замазать…
– Да ладно… Пусть подавятся.
После закрытия телепередачи гитарист и скрипач куда-то исчезли и больше не появлялись. Причем первым исчез гитарист: бородатый крепкий мужик лет сорока, который пришел в студию попробовать что-нибудь «для души». По вечерам он изредка заходил в подвал и поигрывал на гитаре вместе со стариком и юношей. С Томочкой они переглядывались, и можно было даже заподозрить между ними симпатию. Что с ним сталось и куда он пропал, выяснить не удалось. Старик звонил несколько раз, но дома застать его не смог и, посетовав, что вообще не обязан звонить всем подряд, о бородаче больше не вспоминал. «Не хочешь, не ходи. Никто не заставляет. Просто воспитанные люди заранее предупреждают, мол, ходить больше не буду, а не исчезают вдруг, нежданно-негаданно». Словом, память о гитаристе вскоре поблекла и испарилась.
Примерно через месяц подобным же образом исчез и скрипач. Он жил в Зеленограде и работал там же. Ездить в такую даль, ради каких-то песенок, казалось поступком героическим, так что звонить ему никто не стал и о нем благополучно забыли. Только Томочка иногда вздыхала и томно закатывала глаза.