ать в этом доме все, что захочешь… Но скажи, пожалуйста, неужели это ты один все выпил?» Я киваю, да, мол, один… А что тут удивительного? А он губами пожевал, глаза у него распахнулись во всю природную ширь, и говорит мне: «Знаешь, – говорит, – если б я столько выпил, я бы, наверное, умер». Это он, значит, никак поверить не мог, что обычный человек, такой, как я, в одиночку столько выпить может. Ну, я по плечу его потрепал, улыбнулся ласково и отвечаю: «Это потому, что ты, брат, любитель… А я-то – профессионал!» Встал, умылся, чаю попили и поехали на свадьбу.
Для свадьбы ресторан сняли за городом. Место красивейшее. Предгорье, холмы зеленые, долина в низине, все цветет и благоухает. Народу понаехало, встать негде. Все ж на своих машинах. Там, в Америке, без машины ты ж не человек, вообще никуда не доедешь. Они ж общественный транспорт у себя весь почти изничтожили. Все теперь на личных авто рассекают… Прикатило, в общем, человек сто гостей. Все с детьми, с друзьями, кто с кем, со всего мира съехались, да еще и я из России. Ресторан русский, все официанты по-русски лопочут… И это при том, что среди приглашенных ни одного русского, все евреи. Это, знаешь, целый народ новый вывелся – русские евреи, ашкенази такие… Да и музыканты тоже, небось, евреи по паспорту. То ж евреи в России культуру создали, как и, мать ее так, революцию, и русским ее подарили, но не приживается никак, сколько лет прошло, нет, ни в какую. Вот они ее с собой, куда ни поедут, берут, культуру эту, и дальше несут… Не в пейсах же ходить! Смешно даже, маскарад какой-то… Словом, музыканты русские, из эмигрантов, голосищи как в Большом театре, все в рубахах-косоворотках. Ну и все, что хошь, поют: оперу, шансон, эстраду… Чего ни попросишь, все знают… От Кобзона до Гудзона… Я к ним подошел, спрашиваю: «”Лошадок” подыграете?» Оказалось, нет, не все знают… Плечами пожимают: «Каких таких лошадок?» Я говорю: «Как каких? Лещенко, конечно!» Они: «Ах, Лещенко!.. Хм… Мы у Лещенко много чего знаем, “День победы” и “Родительский дом” знаем, а вот “Лошадок” не знаем». Молодые ребята совсем. Видно, когда эмигрировали, совсем еще детками были несмышлеными, или уж там народились, не разобрать. «Нет, – говорю, – не того Лещенко, который сейчас поет, а Петра Константиновича Лещенко, великого русского певца. Слыхали про такого?» – «Нет, – говорят, – извините, про такого не слыхали. А где он поет и какие песни?» – «Да он уж не поет давно». – «Как жалко, – говорят, – мы бы послушали». – «Так послушайте, на пластинках есть. Записи-то остались». – «А где он сейчас живет?» – спрашивают. Понимаешь, нет? Им кажется, что любой, кто чего-нибудь в России добивается, капиталец сколотит или открытие сделает для всех оченно важное, али научается чего-нибудь делать такое, чего другим не удается, или еще чего, то сразу уматывает отсюда к такой-то матери в другую страну жить. Ну, в общем, так и происходит по большей части, конечно. С деньгами-то можно где хошь устроиться. Ты без денег попробуй. Кому ты нужен? Я им отвечаю, знаешь, ликбез такой провожу, экскурс в русскую культуру им устраиваю: «Не живет он уже нигде, – говорю, – замучили в застенках еще в середине века прошлого… А жил он, – говорю, – в Румынии, а сам из Кишинёва». – «Надо же… – говорят, – мы и не знали… Спасибо, что рассказали нам про певца такого интересного. Мы его записи обязательно послушаем… А вы, – говорят, – когда подойдете к микрофону, просто начинайте петь, а мы за вами пойдем и подхватим. Нам, – говорят, – главное тональность понять, а там уж мы разберемся…» Если б они знали, какие у меня со слухом сложные взаимоотношения, они бы так уверенно не говорили… Ты ж помнишь, я ведь каждую нашу песню учил по паре недель… Пока мелодию уложишь, пока текст выучишь, намучаешься. Запишешь на кассету и ходишь целый день в наушниках, мурлычешь, поешь, вот она постепенно и укладывается. А тут надо сразу, да после самолета… А у меня и голос подсел. Чего я только ни делал, нет голоса, и все тут. Наверное, от переутомления. Организм перестроился, энергию перераспределил по-своему, как ему удобнее. Мол, ты, падла, вместо того чтобы дома лежать-отдыхать, летаешь тут соколом через моря-океаны, паришь над пространством, а я страдать должен?.. А мне ж поздравлять надо… Я думаю, спою им песню. Она как раз про любовь. «Гони, ямщик, куда глаза глядят… Последний раз хочу тебя обнять…» Как раз к случаю… Ну вот вышел к микрофону и говорю: «Позвольте в честь молодых, – а им уже под сорок, но там, видно, раньше жениться не принято, – спеть песню великого русского артиста». И начинаю… Уж в какой тональности, не знаю, я ж не Карузо, это Карузо тональности знает, ему положено, а мне что!.. Но ребята-музыканты чего-то там вроде подхватили… Правда, я их всеми силами старался не слушать, думаю, надо отвлечься от всей этой ихней музыки и своим внутренним слухом, с картинами… Не то собьюсь… А там как пойдет… А голосу нет, сип какой-то, я уж и упражнения дыхательные делал, и мычал, и валидол сосал, и коньяком полоскал, нет голоса, хоть ты что!.. Но микрофону ж все равно, он что хошь усилит. И пою… Вижу, народ заулыбался… Там друг к другу все очень по-доброму, крикни «ура» – кричат «ура», крикни «горько» – все кричат «горько», никто на тебя криво не смотрит, не косится подозрительно, в горло тебе клыки не целит, очень доброжелательно все, приветливо… Понятно, от сытости, наверное… Ну, допел я, похлопали они мне. Все, думаю, отмучился, теперь можно отдыхать. Ребят-музыкантов поблагодарил. Они, как узнали, что я больше петь не собираюсь, очень обрадовались… Выпил уже по-настоящему, на спокое, закусил плотненько, там еды было – не съесть столько. Они там все жрут, я тебе доложу. Я среди всех гостей, включая детишек малых, что под столами словно мячики кувыркались, самый худой был. Истощенный прямо на вид, узник концлагеря в сравнении с остальной публикой. Кушают они очень прилично. А на меня так все глядели сочувственно. «Какой вы, – говорили, – худенький. У вас, наверное, с продуктами сложности…» Они ж, когда уезжали, это начало девяностых, у нас пустые прилавки, очереди, все по талонам… Вот они и думают, что тут все по-прежнему, а то и того хуже. А средний американец, это такой пухлячок, желеобразный колобок такой, который постоянно таскает с собой два больших рюкзака: один на пузе, а другой – пониже спины. Вот они и ходют-переваливаются черти как, словно каракатицы. Ну а как тут иначе, когда идут они, к примеру, по улице, а вокруг них со всех сторон жратва. Руку лишь протяни – тебе бутылку пепси в зубы, прямо на ходу сосешь. Высосал, в урну пустую бутылку кинул, идешь дальше, тебе курицу, чтоб ты не скучал, сразу в пасть суют – это у них за мясо и не считается даже, куры на каждом шагу жареные, – ну и сжираешь курицу. Пока до ресторана доберешься, уже закусил и сыт. Гамбургеры там, швамбургеры всякие, этого вообще без счету. Только рот открывай, они сами туда прыгают. Вот и ходят люди – рюкзаками своими трясут, у кого сколько. И дети у них такие же, поперек себя шире. Ну и болеют, конечно. Если б не их медицина, там бы все полегли давно, но лечат круто. Брату, вон, операцию делали, так он ничего не платил, все по страховке. Только подписал там бумаги, какие надо, и все, палата отдельная, оборудование, ни копейки, ни цента не взяли…
Ну, это к слову. Поели-попили, пляски начались, пошли трясти телесами. Паноптикум какой-то, бегемотики на танцполе, пузанчики в отрыве, медузы в штанишках… Пляшут, красные, румяные, веселуха, словом. Но чтоб кто сам стишок прочел или песенку спел, таких и не было, такой только я один выискался. Меня сразу с мадам одной познакомили, это которую для меня как бы, я уж не знаю, в шутку иль как, приготовили в невесты… Приятная такая женщина лет пятидесяти пяти, светленькая, полненькая, пышечка такая, улыбается миленько, и глазки хорошие… Спрашивает меня: «Вы женаты?» Я говорю ей: «Я уж в таком возрасте, миленькая, что забываю, что это значит и для чего это нужно… Очень редко когда, – говорю, – воспоминания находят, но быстро очень проходют, и опять полный покой и благоденствие наступает». Она говорит: «Вы знаете, вам, возможно, очень повезло, я как раз умею освежать память, у меня это со всеми моими мужьями всегда получалось». Я думаю: «Эге, это значит, она уже не первого старичка на тот свет провожает. По всему видно, большой специалист, тоже профессионал в своем роде, дело, судя по всему, знает». Только не пойму, зачем я ей? Квартира ей моя московская нужна, что ли? «Дайте мне, – говорит, – ваш телефон, я скоро буду в Москве, я вам позвоню». – «Ага, – думаю, – ты еще Томочки не видела». Ну, дал ей телефон, черт с ней, пусть звонит. По телефону поговорить – это ж не жениться, правильно? А может, она шпионка-разведчица, черт ее знает. Это как мне один знакомый рассказывал, к нему графиня из Италии приезжала, очень детишками нашими интересовалась. «Мы, – говорила, – по благотворительной программе возим детишек из России в Италию на отдых». Вот она это все и организовывала. Договаривалась со школами, интернатами, чиновниками, чтоб детишек ей давали. Конечно, очень все на первый взгляд благообразно выглядит, благородно, несчастных нищих детишек в Италию… А суть простая и очевидная. Потом, через годы, когда эти детишки повырастают и посты разные займут кто где, в правительстве или на фирмах своих, то контракты с кем заключать станут? С ними – с итальянцами. У кого покупать чего надо будут? У них же. Это такое вложение на дальнюю перспективу. Внедрение в мозги детские нужных приоритетов сызмальства. Так вот, она – графиня, казалось бы, денег куча, ну если и не куча, то по крайней мере должны быть, у нее ж поместье в Италии родовое, да и за шпионство ей платить должны командировочные, на гостиницу, питание и всякое такое. Но она, когда в Москву приезжала, то всегда у него, у знакомого моего останавливалась. «Гостиница, – говорит, – очень дорого». Это графине-то!.. Старушка уже, ей за шестьдесят. И вот несколько лет она ездила и каждый раз у него останавливалась по нескольку раз в год, как своя. И ни сувениров, ни подарков. Так, привозила иногда какие-то пирожные, печенья дешевенькие, и ни копейки, ни лиры, ни доллара, ничего не платила, улыбалась только. Культурная Европа этакая… Вот мой приятель и думает: «Какой мне с нее прок? Ничего не дарит, не платит, к себе не зовет. На фиг она мне сдалась?.. А дай-ка я тоже к ней в Италию нагряну с ответным визитом. Поживу у нее в замке как человек. Пущай ответит на гостеприимство соответственно». И вот как-то раз она опять приехала, он и сказал ей, мол, ждите в гости, синьора. Ну тут она очень огорчилась. До крайности прямо. Аж перекосило ее всю. У них, знаешь, у европейцев, особливо у графинь, улыбка на все тридцать два зуба, все отработанно, наигранно, включается по команде, как лампочка. А тут у нее спиралька внутри потухла электрическая, губки в этакую жопку сложились, в дудочку, бровки нахмурила, головкой качает. «Не знаю, – говорит, – очень сложно будет вас устроить». – «Так у вас же свой замок!» – приятель говорит. «Нет, в замке нельзя. Вам лучше снять гостиницу». – «Почему нельзя?» Спрашивается, что ей, замка жалко? «У меня там, – объясняет, – полы очень дорогие, старинные. Я сама по ним лишний раз стараюсь не ходить. И у меня там специальный экологический режим, влажность особенная, все поддерживается искусственно, чтобы древние фрески не повредились. Вы, – говорит, – нарушите биологическую среду, а это о