О делах и успехах своих городов, колхозов, вулканологических и геологических партий всегда рассказывалось с такой горячностью, с такой страстью, что нельзя было не восхититься, а то и позавидовать этой полноте чувств.
Не очень молодая, но очень энергичная дама, возглавляющая местное планирование, с той же страстностью рассказала и о том, как испугали ее сначала дощатые фанзы с железными жаровнями, оставшиеся от японцев, грязь, безлюдие, ни одного автобуса, ни парикмахерской, ни сада. Сажа и рыбья чешуя.
Ее привлекло сюда прекрасное описание в каком-то литературном журнале изобилующих рыбой дальневосточных морей, и это же чувство романтических надежд помогло ей преодолеть слабость, увлечься делом — и сколько интересного она стала находить на каждом шагу! Сколько дружных усилий людей, казалось бы, чужих друг другу! Вот например, кооперирование сахалинцев с приморскими научно-исследовательскими институтами, которые помогают — и с большим успехом — выращивать здесь картошку, прививать плодовые деревья, не считаясь со временем, с условиями договора — бескорыстно.
— И вы ведь понимаете, — горячо говорила она, — как человеку нужно дерево, как он любит его. Разве может человек жить без дерева?
При этом женщина держала в руках зеленую ветку, не цветок, а ветку. Когда она говорила особенно пылко, ветку осторожно клала на столик. После ее рассказа я осмелился спросить: почему ветка?
— Ветку кто-то обломал. Попробую, нельзя ли ее привить у меня в палисаднике. Приходите, кстати, посмотрите, какие у нас домашние сады.
— Ну, уж и сады, — добродушно усмехнулась другая. — Покажи ветку. Да, пожалуй, привьется, у меня уже был такой случай. А вы, — обратилась она ко мне, продолжая усмехаться, — не беспокойтесь: у нас любую веточку, как ребенка, скорее положат с собою в постель, чем отбросят.
Я вспомнил милого магаданского человека, прослывшего чудаком, Горозеева, разводящего в Магадане розы, мечтающего о ботаническом саде. Эти люди обладают дивным даром — видеть будущую красоту, этому посвящают свою жизнь. Вот какие еще бывают чудаки, вот с какими людьми, да каких характеров, можно встретиться!
Сейчас на десять тысяч населения в районном Холмскесемь больниц, двадцать четыре врача, много школ, достаточно столовых. А ведь приезжали сюда не с веточкой, а со своей ложкой, не все верили тогда, что почти в каждой холмской рыбацкой семье дети будут учиться музыке.
Очень сожалел я, что на сей раз мне не удалось встретиться с сахалинской рыбачкой Сашей Хан. Женщина эта — давняя рыбацкая слава и постоянная рыбацкая совесть — сразу же с редким умом отнеслась к появлению на Сахалине толпы туристов. Старая рыбачка хорошо понимает: неспроста люди идут к рыбакам. Идут за ухой и тишиной, но идут и за истиной. Немолодая веселая женщина с темным от загара лицом, с живыми глазами, ведь она, Александра Степановна Хан, тоже Женщина с зеленой веткой.
Биография рыбака в наши дни — это не глухая, уединенная дремучая жизнь в трудах, бореньях и тишине… Помните: «Жил старик со старухой у самого синего моря… Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу». Нет, теперь не так! И бессмертная сказка о золотой рыбке, и трогательный образ беседующего с ней рыбака, и труженики моря Гюго и Куприна, и, наконец, библейски величавый в своем одиночестве, в трудном упорстве старик рыбак Хемингуэя — образы эти не соответствуют тому, что каждый видит теперь и на Сахалине, и на Камчатке, и на Курилах. Теперь золотая рыбка иная, не та, что так честно и щедро хотела заплатить человеку за его великодушие. Дальрыба, Азчеррыба, Запрыба, Облрыбакколхозсоюз — вон какие слова знает сегодня рыбка! Но истинный рыбак по-прежнему любит именно тот час, когда он может беседовать со своей золотой рыбкой с глазу на глаз. И в правлении Облрыбакколхозсоюза невозможно ему жить без моря и без рыбы. Я знавал и таких рыбаков, которым казалось, что и рыба без них скучает, не может быть без него порядка на океанских изобатах, глубинах, по которым идут рыбьи косяки. «Упустишь день — ускользнет вся путина». А океан — кормилец. «Это только па первый взгляд, — считает Саша Хан, Александра Степановна, — океан чужой, не человеческий».
Закон общего дела Саша Хан поняла сразу, еще тогда, когда она только приехала на Сахалин страховым агентом.
Дело в том, что в туманах Охотского моря я уже бывал, бывал на этих серых берегах.
Очень давно, в тридцатых годах, осваивая акватории наших восточных морей из большой океанской семьи, ходили в эти воды первые корабли нарождающегося Тихоокеанского флота. С первыми моряками-тихоокеанцами ходил и я, в то время бравый корреспондент военной газеты. Было очень интересно: новые курсы, новые карты, новые, часто рискованные испытания. Нынешних портов не было, хорошо если был готовый причал, два-три домика на берегу. Деревянный Охотск, деревянный Холмск. Вот уж где были дремучие рыбаки, из поколения в поколение передающие первобытные латаные сети!
Сушь. Голь. Камень. Галька и галька, лишь кое-где цветет картошка. Дует ветер, набегают и убегают приливы и отливы… Но какая была краса, когда тучи рыбы шли на нерест в устье рек. В брачном безумии самцы и самки ничего не чуют, не хотят слышать. Стадо входит в устье — вода в реке подымается. Сверкает. Плещет. Самцы, прикрывая самок, идут поверху, их ждут медведи и запросто вылавливают, отъедают голову, тушку — долой; и мертвая рыба лежит на берегу грудами — мертвая, полумертвая, еле живая — кета или лосось. Если поблизости жилье, ее день за днем лопатами сваливают, сгребают эти «дары» обратно в море. Там же, где успел появиться рыбный завод, громоздятся бочки кетовой икры, горы рыбных паштетов и колбас. В ту пору и иваси, обойдя японские берега, шли к нашим. И трепанг и «всякая моллюска», казалось, предпочитает иметь дело с нами. Пробуя отвести «руку Москвы», японские кавасаки то и дело шныряли и тут и там, обворовывали наших рыбаков, торопясь выбрать чужие сети.
Интересное было время! Русские рыбаки, потомки первых морепроходцев-казаков Дежнева и Лаптева, годами не видели соотечественника с материка, годами не видели нового человека гиляки и нивхи.
И вот однажды в море из сообщения ТАСС мы узнали о полете Чкалова и о том, что его самолет садился на острове Удд. Это был знаменитый первый прямой перелет с запада к берегам Тихого океана. Остров Удд, на который садился Чкалов, был у нас на курсе; Чкалов летел к острову с севера, мы приближались к нему с юга. Как нарочно, особенно донимали туманы — то долгие, то вдруг наплывет и тут же нет его: рубка еще в тумане, а нос уже освещен солнцем. При каждом удобном случае ловили солнышко на сектант, нынешних локаторов и радиокомпасов еще не было, еще, как в древности, моряк полагался на свой глаз, на ухо. Но шли мы весело, были уверены в нашем комбриге, и он не обманул нас.
Перед нами была отмель, омытая со стороны материка. Песок. Гравий. Несколько кривых березок, называемых каменными, — потому и каменные, что никакая самая каменистая почва не в состоянии остановить рост этих болезненно извивающихся березок, похожих на кусты. Серый дощатый поселок, вдоль по берегу чернеют просмоленные шаланды.
— Это и есть Удд?
— Удд, — жизнерадостно отвечает комбриг. — А вы думали Венеция?
Я очень любил и запомнил жизнерадостность комбрига, его веселую уверенность во всем, что задумано нашей страной, его любовь к морскому делу и преданность морякам.
— Приедете сюда через десять лет — не узнаете: все будет сделано, — обычно говорил он. — И для этого не так уж много нужно, а только не ломать ветки.
Его иносказательность была понятна.
Красок мало — голь, но любопытно до чрезвычайности. Наше появление внесло немножко торжественности. Лодки стали на рейде поодаль от мелких берегов, просигналили, но догадливые рыбаки и без того уже гребли к нам. На шаландах женщины и дети. Еще бы! Десятилетия тут никто не появлялся, и вдруг сначала прилетает громадный самолет, теперь — подводные лодки, — это ли не событие!.. И вот тут-то начинается событие и для меня, событие душевное.
Право, со мной ли все это было? Но мое тело вдруг вспоминает те ощущения: сыро, холодно. Розовая мгла. Мокрый песок со следами человеческих шагов: вот тут ходил Чкалов, а вот тут — взрытые в песке колеи: тут сел самолет. Голоса вперебой. Интересно и нам, и рыбакам. А кто посолидней, тот молча ухмыляется в бороду. Детишки, женщины. И вот тут же, по какому-то наитию, сразу, моряки начинают складывать из камней пирамидку.
И вдруг — одна из женщин быстро идет к импровизированному памятнику, голова ее закинута, глаза блестят — это я хорошо помню — в руках у нее зеленая ветка. Рыбачка ловко, легко взобралась на горку камней и на самой вершине закрепила ветку. При этом она сказала несколько слов, и я хорошо помню их смысл: «Жили, никого не было, — громко сказала женщина. — А вот ныне идут к нам русские люди — и по воздуху и по воде. Рыбаки обещают: и мы не посрамим их».
Позже мы узнали, что ветка была с взращенного женщиной деревца. Комбриг поцеловал ее.
Не напрасно мудрость, плодородие и правосудие являлось древним в женском обличье. Женщина и женственность родят и берегут все живое. Это в крови, в душе у женщины. Мудрость, справедливость и жизнелюбие должны помочь и рыбакам на океане.
И самым интересным, конечно, всегда было сопоставление особенности жизни здесь и «на Западе», как обозначают здесь области страны, лежащие на запад от Дальнего Востока.
У нас на Дальнем Востоке, говорили мне, надуманных ложных проблем нет. Есть проблемы социального значения: сточные воды, снежный покров — как управлять тем и другим? Какие типы городов и домов, из каких материалов более пригодны к местным условиям? И с этой важной проблемой соединяется, пожалуй, первейшая из проблем: как сократить все еще большую миграцию населения? Что лучше остановит миграцию — повышенные заработки или рост уровня благоустройства? Откуда лучше привлекать новых людей — из среды городского населения или сельского? Действительность показывает, говорили мне, что привлеченные из больших городов — Казани, Новосибирска, не говоря уже о Москве или Ленинграде, — хуже приживаются здесь, чем приезжие из районных и сельских местностей. Какой планировать город — большой, многолюдный или небольш