— Петя, запомни это знакомство. Запомни этого человека: это — поэт.
Отойдя несколько шагов, Эдуард проговорил своим хрипловатым астматическим баском:
— Шкраб. Мой гимназический надзиратель. Александр Васильевич, но не Суворов, — Рожкин. Вот послушай, случилась у нас с ним одна забавная история…
И Багрицкий рассказал мне происшествие на полянке.
Теперь можно представить себе, какое впечатление произвела на нас весть о том, что Багрицкий женился и до какой степени неожиданно и любопытно было появление у Багрицкого сына.
То, что мы увидели и узнали, и в самом деле мало походило на семейный образ жизни, на то, что случалось нам видеть до сих пор.
Я помню то особенное чувство, с каким я в первый раз подошел к младенцу… Удивительное тогда случилось происшествие! Это был первый и единственный случай, когда сын Эдуарда Георгиевича и Лидии Густавовны, Севка, внезапно попал как бы в счастливую сказку Андерсена.
Молодая семья — и скажем это без обиняков — по причине бедности кочевала с квартиры на квартиру. В какой-то особенно трудный момент она устроилась на антресолях в обширной коммунальной квартире. Антресоли помещались над ванной и уборной, и высокие окна были общие, благодаря чему в ванной хорошо было слышно, что делается на антресолях. И произошло вот что. Эдуард и Лида должны были одновременно уйти, младенец оставался, жильцы квартиры, бездетные супруги, вдруг услышали на антресолях плач ребенка, поднялись туда. Все, казалось, подтверждало, что перед ними подброшенное дитя: младенец лежал в корзине, никакой другой обстановки на антресолях не было. Не теряя ни минуты, бездетные супруги вынули младенца из соломы в корзине и унесли к себе. Когда мать вернулась и, встревоженная, наконец разыскала сына в одной из комнат квартиры, она не поверила своим глазам: младенец лежал на роскошной кровати, весь в пене кружев.
Лида даже испугалась, на минутку вообразив, что у нее хотят отнять ребенка. Но недоразумение разъяснилось, и соседям пришлось расстаться со своим коротким счастьем. Растревоженная мать успокоилась, тем более что Севку вернули ей в сказочном кружевном наряде. Но и это длилось недолго. Отец с непреклонной суровостью сказал:
— Немедленно все снять!
— Но почему же, смотри, Эдя, какой он стал хорошенький!
— Все снять немедленно и — на барахолку: ребенок не тех кровей.
И нужно сказать, больше никогда в жизни Сева Багрицкий не ходил в кружевах.
Думаю, простительно сделать это признание. Семья, которую друзья окрестили «святым семейством», не всегда бывала сыта. Случалось! Что поделаешь — случалось так! Случалось у многих. Но вот иное случалось не со всяким: с младенческих лет Сева слышал вокруг себя музыку поэзии, щебетанье птиц, голос отца, читающего стихи. Так повелось в «святом семействе» — и да будет это, как можно чаще, всюду, во всех семьях.
Люди спорили, но спор шел без ожесточения — спокойно, любовно, со знанием дела — о рыбах, о птицах, о стихах, о поэтах, о дальних странствиях на кораблях или на верблюдах, рассуждали о преимуществах продналога перед продразверсткой, радовались тому, что на базарных лотках стало больше рыбы, а по талону удалось получить подсолнечное масло. И это счастливое сочетание мило-невзыскательных житейских забот со взыскательным духом поэзии навсегда осталось главным в интересах семьи.
Севка рос. Уже давно он вышел из корзины. Никто не удивлялся, если позже — в Москве — за калиткой кунцевского дворика, занесенного снегом, он встречал шустрого бесстрашного Севку — босым или без шапки. Не удивлялся никто, если во время чтения стихов вдруг к нашим голосам присоединялся голосок Севки. А тут звучали голоса Сельвинского и Луговского, мягкие интонации Светлова, ясный молодой тенор Коли Дементьева. Удивительней было услышать еще позже, как нам тогда казалось, по прошествии многих лет, что Сева Багрицкий учится хорошо, еще год, два — и Сева кончит школу.
Эдуарда к этому времени уже Не стало. Лидия Густавовна и Сева продолжали жить в знакомой квартире, в «доме писателей», на Камергерском переулке, к тому времени переименованном в проезд МХАТа. В просторной солнечной комнате по-прежнему стояли аквариумы, над тахтой висел все тот же дворницкий коврик. Чайник вносила все та же ворчливая домработница Маша. С улыбкой вспоминали мы, как, добродушно поглядывая из-под чуба на Машу, не совсем опрятно жующую, Эдуард назидательно сказал:
— Маша, ешьте брынзу внутрь!
Так вот, Эдуарда Георгиевича уже не было…
Потом, когда уже вышел посмертный том стихотворений Багрицкого, уже вышла книга воспоминаний о нем, мы услышали о том, что у Севы не стало и матери. Лидию Густавовну арестовали — произошла тяжелая ошибка…
В квартире па шестом этаже остался один Сева.
Не стало рыбок. Не стало в комнате фантастического хрустального свечения аквариумов, озаряемых изнутри, но по-прежнему на коврике висела любимая фотография Эдуарда Георгпевича: в просторной рубахе с расстегнутым воротником, сложив на столе руки, сидит перед микроскопом несколько одутловатый, вдумчивый, спокойный человек с начесанной на лоб шевелюрой, на стене — ягдташ и охотничье ружье.
Сева из своей комнаты перетащился сюда, в комнату отца, по которой из угла в угол летал прирученный снегирь Федя.
Как жил Сева? Как он там жил, в опустевшей комнате, где все напоминало иную жизнь.
Вот тут и приходит на помощь маленькая книжечка под красной обложкой. Более чем через двадцать лет после смерти Багрицкого-младшего, его мать, Лидия Густавовна, и друг детства и юности Севы, Елена Георгиевна Боннэр, Люся, издали книжечку, составленную из стихотворений молодого поэта, из писем и страниц дневника. Вот заимствованное оттуда письмо тети Маши к Лидии Густавовне, о том, как они живут с Севой. Письмо написано рукою Севы под диктовку старенькой Маши:
«Здравствуй, дорогая, милая Лидия Густавовна!.. Долго ли мне с Севушкой пожить? Здоровье у меня очень слабое. Для него стираю, мою, ушиваю и собираю ему кое-что поесть… Купила ему уже трое ботиночек и три рубашки. Ваши-то он все износил, а некоторые раздал своим друзьям… Осенью Сева стал скучать и от скуки было женился, но скоро развелся… А наша законная невеста Люся живет в Ленинграде…»
Боже мой! Вот как, оказывается, жил в ту пору Севка! Вот что уже успело с ним произойти. Значит, подросток не только писал стихи, сдавал физику, анатомию, немецкий, бегал по разным студиям и литературным консультациям, юноша не только читал «Гамлета» — в восемнадцать лет он уже успел жениться. Не рано ли? Маша пишет: «От скуки». Но, листая странички Севкиного дневника, ясно чувствуешь не только то, как рос и мужал пытливый мальчик, как он озирался вокруг себя и вслушивался в себя самого.
«Не страшна беда — страшны беденята», — говорит народ, по тут беда была страшная, и в эти ворота могло войти все, что угодно для гибели молодой души. И вот тут-то можно сказать главное: одинокого подростка и юношу охраняли, видимо, те добрые светлые силы, с которыми дружил еще его отец. Ясно видно, что Всеволод упорно овладевал тем, что и хотелось отцу оставить ему в наследство:
Вставай же, Всеволод,
И всем володай!
Он был одинокий, но мужественный юноша, бескорыстный и трогательный. В одном из писем матери он горячо говорит: нет, я не буду, не смею злоупотреблять именем отца, не стану жить на его деньги. Чуть ли не на каждой странице чувствуется наивно-горделивое удовлетворение от того, что он работает. Юношу начинает занимать философия. И тут же нескрываемая радость: «…через четыре дня иду брать у портного свой первый костюм… Костюм купили Олеши… Цвета беж. Плечи — во!»
Трогательная, иногда смешная детская наивность смотрит со всех страниц. И вот так же наивно, но вместе с тем и душевно чисто объяснение самого Севы с матерью по поводу женитьбы:
«Пока мы работали над первым актом нашей «Дуэли», я успел влюбиться в одну больную девушку (у нее порок сердца) и, поборов сопротивление ее родных, жениться на ней. Прожили мы вместе месяц и поняли, что так, очевидно, продолжаться не может. Семейная жизнь не удалась… Моей женой была Марина Владимировна Филатова, очень хорошая девушка…»
Неудачливые супруги остались друзьями.
Нет, история этого, может быть, и легкомысленного брака все-таки не похожа на беспечное, эротическое приключение. Все те же добрые силы берегут юношу. И даже немножко странно полное отсутствие признаков богемных склонностей, извращенности в жизни молодого человека из артистической среды. Опасность была весьма реальная.
Вот что думается по этому поводу. Вместе с прирожденными наследственными жизнелюбием и жизнестойкостью юноше была присуща чуткость к жизни — ко всему серьезно-увлекательному, поразительному, чего немало было в те годы, заявляло о себе вопреки поборникам зла. Была чуткость ко всему тому, что с революционной неудержимостью наглядно преобразовывало умы и души, города и села.
Сева Багрицкий любил романтику своей страны, любил революцию, не мог не верить в ее добрые силы. Мать, нужно сказать» издалека продолжала следить за ним и поддерживать в сыне эту светлую веру. И Всеволод со своей стороны писал матери: «Мамочка, работай честно… вернешься — мы заживем как никогда».
Право, мне кажется, не так уж существенно утверждать Всеволода Багрицкого как поэта, — именно потому, что несомненное увлечение то поэзией, то философией, то театром, а то и живописью. Я не стану приводить здесь стихи Всеволода Багрицкого. Еще мало в них художественной законченности, цельности, слишком явны интонации отцовских стихов, поэзии Багрицкого-отца. В маленькой книжке под ярко-пунцовой обложкой другая прелесть, не меньшая, чем прелесть мастерских стихов иного зрелого поэта, — в ней есть прелесть и очарование поэзии молодой, удивленной и стремительной жизни. В ней есть и лирика и драма эпохи. Книжечка приоткрывает нам страницы истории незаурядной советской семьи, в истории этой можно найти все необходимое и достаточное для романа, есть в книжечке образ молодого человека конца тридцатых годов — начала сороковых, молодого человека н