Он отправился в дальнее заграничное плавание учеником без всякого содержания. Одежда — поношенный костюм, кепка, две смены белья и старые ботинки. В маленьком чемоданчике — учебники. Денег — ровно один серебряный рубль.
Он думал: «Ничего, буду работать вместе с матросами, покажу свое рвение, и, когда придем в Германию, капитан, наверное, даст мне что-нибудь за работу. А не даст — уйду с судна и поступлю матросом на какой-нибудь парусник, на английский или американский, который пойдет куда-нибудь в Южную Америку или на острова Тихого океана… Не пропаду, не умру с голоду: голова есть, руки тоже…»
…«Николаос Вальяно» быстро шел на юг.
Вот и Босфор. Знакомые очертания мечетей Константинополя. Потом Мессинский пролив. Картахена. Гибралтар. Шторм в Бискайском заливе. Мыс Финистерре. Дождливый и туманный Ла-Манш. Через два дня после выхода из Английского канала пришли в Бремер-хафен.
Здесь произошло то, на что так надеялся Дима: капитан вызвал его к себе и назначил ему половинное матросское жалованье — один фунт и пять шиллингов в месяц.
После выгрузки в Бремерхафене «Николаос Вальяно» пошел в Геную.
В Италии Дима рассчитался с «Николаосом» и поступил наконец матросом на настоящий атлантический парусный бриг «Озама».
Как только Дима увидел «Озаму», он влюбился в нее без оглядки. Да и как можно было не влюбиться в этот маленький изящный бриг, похожий на те парусники, которые описываются в приключенческих книжках!
У «Озамы» был приподнятый квартердек[35], доходивший до грот-мачты и обнесенный красивой дубовой балюстрадой, и короткий, не возвышающийся над планширом[36] полубак[37]. Корпус и рубки выкрашены белой краской с узеньким голубым бортиком наверху. Балюстрада покрыта светло-желтым лаком. На носу — вырезанная из дерева и со вкусом раскрашенная статуя индийской королевы Озамы. Рангоут легок, начисто выскоблен и отлакирован. Марсы, салинги, эзельгофты, флагштоки, ноки реев — белые. Обводы бриг имел острые, что говорило о его прекрасных ходовых качествах. И действительно, «Озама» фрахтовалась европейскими подрядчиками для перевозки между портами Европы и Вест-Индии небольших партий срочных и нежных грузов.
Как только Дмитрий подписал контракт на «Озаму» и поднялся на ее борт, он сразу же измерил шагами величину корабля и прикинул на глаз остальные размеры. Длина примерно тридцать пять метров, ширина метров восемь, глубина трюма — около четырех. Он подсчитал, что груза она должна принимать тонн триста.
Да, это был корабль его мечты!
Первые дни плавания на «Озаме» были прекрасны. Легкий норд-ост, не разводя зыби, давал кораблю скорость до восьми узлов и позволял нести все паруса, даже фор-лисели с обеих сторон.
В Барселоне приняли на борт груз испанского вина и пошли дальше. За Гибралтаром норд-ост превратился в пассат и понес корабль к берегам далекой Индии.
Но чем дальше уходили от берегов, тем хуже становилась жизнь на судне. Свежие продукты, взятые в Испании, кончились. Перешли на солонину. Но на какую! Даже видавшие самую скверную пищу матросы зажимали носы, когда кок приносил в кубрик бак своего варева. Пожаловались было капитану, но тот только пожал плечами и ничего не ответил.
Повода была прекрасна, работать с парусами не приходилось, даже брасов[38] иногда не трогали по двое-трое суток подряд, И тут на сцену выступил боцман, которому казалось, что матросы даром получают жалованье. По восемь — десять часов в сутки он заставлял команду заниматься мелкими, подчас бессмысленными корабельными работами. Перечинили все запасные паруса, перескоблили и смазали салом и графитом все запасные блоки, вытащили на палубу и протерли газовой смолой якорные цепи… А в один прекрасный день боцман вытащил на палубу ящик с гвоздями. Он велел перетереть наждаком каждый гвоздь!
Здесь, на «Озаме», Дмитрий впервые в жизни узнал тяжесть боцманского кулака.
На двадцать восьмой день плавания, считая от Барселоны, отдали якорь на рейде Сан-Доминго.
Жара стояла невыносимая. Выгружать «Озаму» пришлось в полдень. Работа была похожа на муки ада, какими их изображали в священном писании. В трюме температура доходила до шестидесяти градусов. А тут еще плохой стол, несмотря на стоянку в порту, издевательства и побои боцмана, да еще грошовое жалованье, за которое наняли матросов в Генуе…
Перед концом выгрузки с корабля бежали трое, в том числе и Дмитрий. Но молодой человек еще не был опытен в таких делах, и его скоро поймали. По контракту он должен был теперь отслужить три месяца на корабле вообще без жалования, только за еду.
И тогда он бежал второй раз.
Повезло.
И еще раз повезло: он устроился матросом на американскую шхуну «Гарри Уайт», оказавшуюся прекрасным кораблем. Капитан Гопкинс очень заботился о своей команде, старший помощник и штурман никогда не повышали голоса, даже во время самых ответственных работ в штормы или в ураганы, и служить на шхуне было легко. Но сделать на «Гарри Уайт» удалось только один рейс — от Сан-Доминго до Бостона.
В Бостоне старую, хотя еще и крепкую шхуну продали на дрова…
Два месяца скитался Дима по бордингхаузам[39].
Америка переживала небывалый застой в морской торговле. Прибрежные города были буквально забиты голодающими матросами. Отходящее в море, особенно в дальнее плавание, судно — событие. Портовые конторы по найму брали штурмом, но работы все равно не было. А зима выдалась ветреная, колючая…
Разную работу испробовал Дмитрий. Мыл посуду в дешевых портовых ресторанчиках. Таскал холодные, как гранитные глыбы, мешки с кофе в порту. Просто подносил покупки из магазинов к богатым домам Бостона. Выслушивал оскорбления полицейских. Выслушивал жалостливые слова. А мечты были в море.
Наконец посчастливилось подписать контракт на барк «Самуэл Д. Карлтон».
Страшен Атлантический океан зимой.
Жестокий норд-ост гонит черные волны на юго-восток, хлещет снегом, смешивает воду и небо в шипящий хаос. Обмерзают грязной корой льда реи. Паруса будто высечены из серого зернистого мрамора. Ванты похожи на сталактиты. Каждая лавировка — это начисто сорванные ногти с пальцев, сбитые до костей ладони. Матросы работают в желтых промасленных куртках и таких же брюках. На ногах — резиновые сапоги, на головах — зюйдвестки. Одежда намерзла, стоит колом, в ней трудно поворачиваться, но поворачиваться нужно, и все команды нужно исполнять бегом. За авралом следит капитан — толстый гигант с буро-лиловым лицом, огромным носом и седой метелкой на подбородке. У него тяжелые кулаки, и маленькие глаза видят все. Капитан Норман — опытный моряк. Но даже если он чего-нибудь не заметит, заметит его помощник Карлсон. У этого тоже широченные чугунные плечи и кулаки объемом побольше, чем капитанские.
Смена вахт.
Подвахтенные плетутся в кубрик обедать.
Отогрели руки, переоделись, повесили куртки и брюки сушиться, расселись вокруг стола.
На обед — гороховый суп на солонине и «гаш» — та же солонина, пропущенная через мясорубку и перемешанная с картофельным пюре. Вместо хлеба — черствые галеты. На третье — вываренный чай, в который добавлена кофейная гуща для цвета и крепости, вместо сахара — патока.
Пообедали, разлеглись по койкам.
Через четыре часа следующая вахта.
И так изо дня в день.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Корабль янки спускается вниз, к экватору…
Наконец, наконец-то вышли из дождей, снеговых зарядов, холода и работы, похожей на сражение с парусами!
«Карлтон» плавно режет голубые, спокойные воды тропиков.
Капитан Норман ходит по юту в пижаме и мягких туфлях на босу ногу. С любовью смотрит он на шкоты и фалы, дотянутые до места, на реи, развернутые правильным веером.
А команда моет палубу. Моет не просто, поливая ее водой и протирая швабрами. Нет. Это не настоящая приборка. Палуба «святокаменится». Есть такое выражение на английском сленге — морском жаргоне — «ту холи стоун зе дек». По мокрой, посыпанной речным песком палубе четверо матросов таскают за веревки плоскую плиту песчаника килограммов полтораста весом. Палуба шлифуется, как дорогое дерево. Потом ей дают просохнуть и, выбрав солнечный день, пропитывают льняным маслом с березовым дегтем. Потом снова «святокаменят» и, окончательно оттертую, покрывают специальным прозрачным лаком. Обычно два месяца уходит на эту бессмысленную работу. До первой погрузки в каком-нибудь африканском или индонезийском порту… Недаром матросы боятся наниматься на слишком чистые и красивые американские корабли.
Галеты осточертели. Крупа, которой заправляют супы, пахнет кошкой и крысами. Вода теплая и отдает болотом, даже кофе не отбивает ее затхлый вкус. И солонина, которую нужно вымачивать сутки, прежде чем она станет годной для кухни. Но американские матросы ко всему привыкли, их ничем не удивишь. Все-таки в море лучше, чем бродяжить по улицам Бостона или Уилмингтона.
Миновали тропики и вошли в полосу «ревущих сороковых».
Снова дожди, «бравые весты», никогда не просыхающая толком одежда, каменные кулаки Нормана или его помощника Карлсона…
Люди озверели от тупой работы, устали от однообразной пищи, приходят в ярость из-за пустяка…
Сотый день в море.
Все ждут благословенного Сиднея, порта назначения.
Там можно будет поговорить с капитаном на другом языке.
И вот наконец зеленые и желтые берега пятого континента, розовые утренние туманы Сиднея.
Утром, перед разгрузкой, команда вызвала на палубу капитана.
Норман выслушал все претензии, попыхивая сигарой. Ничего не ответил.
Матросы разошлись, улеглись в кубрики на койки. На работу никто не вышел. Явившегося увещевать Карлсона выбросили из кубрика.