ах и желтоватый налет, скопившийся в узгах век. Не выпуская изо рта дымившуюся трубку, голова безмолвно указала глазами в сторону.
Не из смутливых был капитан, но этот немигающий рыбий взгляд смутил-таки. Андрей Сергеевич нервно дернул коленом и с гадким осадком на душе отошел прочь.
Глава 3
Там, куда указал Рыжий, на отшибе стояла зарывшаяся в землю хибара без дверей и окон. Не изба, а охотничий скрад, кои рубят зверобои на солянках.
Капитан пригнулся и легко скользнул в черную пасть норы, ведущей куда-то в яму.
− Кто тута? − прозвучал вдруг из мрака слабый голос. − Ты, капитан?
− Угадал. Кто такой будешь? Зачем звал?
Где-то сбоку от офицера раздался шорох. Преображенский выхватил из-за пояса пистолет, замер. Постепенно глаза Андрея привыкли, глухая темнота сменилась дымным сумраком, и он наконец разглядел сажевый силуэт человека, лежащего на грубо сколоченных нарах. Капитан хрустнул золой, подошел к нему, заткнув за пояс пистолет. Из-под ветхой рогожи на него глядело бледное лицо с безумным, остановившимся взглядом. Преображенский явственно ощутил на лбу холод пота; сделав последний шаг, он присел рядом с умирающим. Глаза незнакомца скосились на сидящего в ногах офицера. В них едва теплилась последняя искра сознания.
− Я − Преображенский. Ну?! − капитан сурово глядел на казака.
Рвань дрогнула, зашевелилась, раздался удушливый кашель.
− Крестик у тебя должен быть… на груди особливый, −просипел часто прерывающийся голос. − Покажь, барин… тады и разговор завяжется.
− Ах ты, черт! А без креста язык не шевелится?
− Времечко тратишь, барин… Умираю… торопись сведать, покуда я вживе.
Сивая растрепанная борода задралась вверх, глаза закрылись. Мозолистая рука соскользнула с ложа и безвольно повисла над земляным полом.
Андрей рванул ворот мундира, судорожно нащупал влажными от волнения пальцами цепочку и выдернул ее из-под платья. Золотое распятье тяжело качнулось в его руке.
* * *
Под Шлиссельбургом Преображенский, будучи еще гардемарином, выложил за него немало червонцев. Он выторговал этот крест у залетного жида-коробейника. Тот шастал тараканьей побежкой вкруг крепости, навязывал заморский товарец молодым господам офицерам с оглядкой: не сладко семени Давидову в России − воздухом не дают дышать, аки клопа травят.
Тогда же точно такой крест выменял и его задушевный друг по Кронштадтскому морскому кадетскому корпусу Алешка Осоргин. Кресты были золотые − одно загляденье. Но не это привлекло гардемаринов: распятия секрет имели. При нажатии на средокрестие выскальзывала сокрытая булатная пилка, железо пилить способная.
* * *
…Но теперь, в этом чадном срубе, за тысячи верст от града Петрова, по прошествии лет немалых, какая меж всем этим и умирающим была связь?
− Ну, зри, коли так! − капитан поднес распятье к глазам, как казалось, покойника.
Набрякшие веки дрогнули и насилу открылись. Лик, принявший уже землистый оттенок, взялся испариной от напряженного изучения креста.
− Пилку изобрази, − выдавил он наконец.
Преображенский без слов нажал большим пальцем на сердцевину распятия. Полоска мерцающей стали вылетела рыбкой и застыла пред казачьим носом. Губы скривились в подобии улыбки, взгляд стал мягче, доверчивее.
− Он, родимый… гляди-ка, догодил… Ужо и не чаял, что дотяну…
− Эй, Палыч! Где ты, двухголовый?! − крикнул капитан, обернувшись.
Денщик словно у дверей на часах бдил: его седая голова тут же заглянула в нору:
− Ась?!
− За попом гони кого-нибудь в крепость! Да только пулей. На деньги не скупись!
− Лечу, вашбродие!
Голова исчезла. Снаружи донеслись отборные «матушки», горохом посыпавшиеся из уст денщика.
− Ужо не поспеть им, барин. Да и на том поклон, что сам объявился. Выходит, не зазря… я на брюхе сюда полз.
Тут глаза казака нежданно закатились, и он с такой силой сжал челюсти, что Андрей услышал скрежет зубов.
Преображенский побледнел. Бросил волнительный взгляд на посиневшее лицо и мысленно вздрогнул от того, что так и не услышит признания из растрескавшихся губ.
− Да что ж ты умолк?! Сказывай! Слышишь, сказывай, черт! − не выдерживая напряжения, взорвался он.
Капитан безжалостно тряс его за плечи, хлестал по щекам, пытаясь хоть как-то привести в чувство, кричал в ухо:
− Ну, ну же, любезный, говори! Нельзя так, слышишь? Нельзя! Как хоть звать-то тебя?..
Но служивый − ни звука, лежал мертвяком, пугая бордовым белком закатившихся глаз. И только ветошь на нарах пучилась, трепыхалась судорожными взмахами, будто под ней билась ослабевшими крыльями раненая птица.
− Господи, ужли откажешь? − крестясь, вдогад вопрошал Андрей, склоняясь к самому изголовью.
− Подклад… вспори, барин… Подклад… в ём все сыщешь. Человек ты, вижу, особливый, чистоплотный… Помолись за Петра Волокитина… Чую, молитва твоя доходнее к Богу… Прощевай…
Тело казака дернулось дюже, выгнулось коромыслом, точно не желая расставаться с миром, и затихло.
Преображенский снял треуголку и перекрестился. Прочитав молитву, он отбросил с покойника рогожу, вынул из ножен кортик. Быстро перерезав гарусиновую опояску, вспорол подклад башкирского азяма37, в который был обряжен Волокитин. Пошарив рукой, Андрей Сергеевич извлек сверток, тщательно обмотанный куском зеленого сукна. В нем оказался служебный пакет, скрепленный пятью сургучовыми печатями, на которых красовалась знакомая капитану, как «Отче наш», аббревиатура из трех букв: «РАК». Помимо этого сверток оказался богат еще и сложенным вдвое листом розовой бумаги.
В это время до слуха офицера донесся протяжный свист со стороны притока. А мигом позже крик Палыча:
− Едут! Едут, вашескобродие!
Преображенский от греха схоронил пакет на груди, застегнул пуговицы, листок сунул за обшлаг кафтана и выбрался наружу.
* * *
Вечерело. Верхушки сосен кутали пестрые туманы. Из-за дальних изб вынырнули всадники, окрапленные золотом и кровью заката.
Андрей Сергеевич признал их: рысивший в первых на гнедой кобыле Палыча был, без сомнения, мужик-артельщик; остальные, кроме городского батюшки, «щукинцы» −выкормыши урядника, − хмурые, злые, с саблями на боку, одно слово, казаки. Один из них бойко громыхал на армейской фуре, по всему для того чтобы свезти труп Волокитина на крепостное кладбище.
Капитану отчего-то вспомнились страшные оловянные глаза Рыжего. Он обернулся, пошарил взглядом, − мужик в рысьем треухе будто сквозь землю ахнулся. Андрея Сергеевича вновь, как давеча, просквозило предчувствие гадкое…
− Ну-с, как? Не на понюх табаку примаяли лошадушек по этакой грязище? − не удержался от вопроса подошедший денщик.
Преображенский провел по уставшему лицу ладонью, словно стирая постороннюю мысль, что ответить препятствовала.
− К сроку поспели, Палыч, − он глянул на часы: пора было трогаться − тикающие стрелки бойко подгоняли время к ночи.
Глава 4
До дому они дотряслись уже глубокой теменью. Во дворе Андрей спрыгнул с коня, под ногами зачавкала грязь. Бросив отсыревший повод Палычу, он крадучись скользнул к воротам и застыл, прислушиваясь.
Дождь неожиданно выплакался, и по горизонту мутной, пепельной грядой ползли низкие брюхатые облака. Окрест было тихо: ветка не шелохнется. Небо ненадолго рассветлилось, и Андрей Сергеевич на мгновение углядел размытое белое пятно кафедрального собора. Где-то далече, за воскресной школой, с тоски брехнула собака.
Денщик по-петушиному вытянул шею и изумленно глазел на барина.
− Вашбродь?..
− Тс-с! Тихо ты, дурак! − погрозил ему кулаком капитан. Палыч, не взяв в толк, в чем дело, понимающе кивнул и замер изваянием в скрипучем седле.
Капитан, приклеившись к заборной щели, всматривался в залитую дроглым лунным светом пустынную улицу.
− Тьфу, черт, − шепотом ругнулся он наконец. − Темнотища, хоть глаз коли.
− Как тамось, вашбродь? − послышалось за спиной нервозное шиканье Палыча.
− Да как будто покойно все… Ты вот что, поставь лошадей и глянь, заперты ли окна на болты, да ворота на засовы не забудь закрыть непременно. И смотри мне!.. Чтоб не авосьничал! − уже с крыльца распорядился Андрей и, не раздеваясь, прошагал в горницу. Там скинул на сундук опостылевший, мокрый до нитки плащ, забросил на книжный шкап треуголку, достал пакет и тронутый влагой свернутый листок. Разложив все перед собой на столе, крытом желто-бахромчатой скатертью, капитан устроился на стуле, с наслаждением вытянул гудевшие от долгой езды ноги и при двух свечах зашуршал бумагой.
− Святый Боже! − вырвалось из его груди.
Пальцы, державшие письмо, дрогнули. Оно было адресовано ему и писано кровью друга.
* * *
Милый брат, Преображенский!
Я умираю. Рана гнусная − в живот. Надеяться не на что… Жить, по всему, мне суждено не более четверти часа.
Не ведаю, сдюжит ли Волокитин, казак, оставшийся из моего сопровождения, достичь Охотска и сыскать тебя. Однако выхода у меня иного нет… Человек он верный, но тоже колот в сшибке, в кою мы влипли, к счастью, не так гибло…
По сему уведомляю: ты, Andre, − единственный в Охотске, кому я могу доверить секретное поручение важности государственной. Уверен, ты выкажешь истое радение и выполнишь его!
Пакет, коий ты держишь в руках, подписан собственной его величества рукой. Оный для Отечества нашего бесценен. Доставь его незамедлительно правителю форта Росс господину Кускову. Ежели сие станется невозможным − документ изничтожь, но врагу не выдай!
Под свое начало возьмешь фрегат капитана Черкасова… дотоле ознакомив его с эпистолой сей. Ему уже срок прибыть с островов Японских в Охотск. Корабль тебя ожидает отменный, имя сего красавца «Северный Орел». Я должен был идти на нем в Новый Свет, ай ухожу на тот.
На сем прощаюсь… кровью исхожусь… Умирать не хочется, но на судьбу не гневлюсь. Видно, так было угодно Господу… Отстрелялся я, брат. Черкни маменьке моей и сообщи о приключившемся злодействе графу Румянцеву в Петербург. Искренне твой Алешка Осоргин.