Отчаянно надраенная медь сияла и горела огнем на люках и поручнях «Северного Орла». Тишину палубы периодически четвертовал сухой треск отрывистых команд капитана Черкасова, руководившего авралом, да грубая брань боцманов.
Зверем был Черкасов в делах службы, команда кликала его меж собой не иначе как «Черкес», но и любила при этом шибко. Может статься, за то, что во всем ином он был матросам отцом родным, не дававшим в обиду птенцов своих никому.
«Северный Орел» обливался путом показательных учений: в мгновение ока то окрылялся грудастыми парусами, то так же стремительно оголялся и вновь колол прозрачный воздух обнаженными мачтами.
С пристани на это чудо таращила глаза растянувшаяся вдоль набережной толпа зевак.
Форменные военные корабли случались не такими уж частыми гостями в Охотске, а показательные учения, проводимые на них, и подавно были в диковинку для промыслового люда.
Охотчане, просто-таки разинув рты от изумления, засматривались на работу кадровых матросов; тыкали время от времени перстами в сторону боевого корабля, чесали затылки, взрывали пристань поощрительными выкриками. То тут, то там слышались споры, либо сдержанные замечания поморских мужиков:
− Любо-дорого поглядеть…
− Дочиста диковина! Ишь, летают-то как, ровно проклятые!
− Зело, комар носу не подточит. Должно быть, важна птица гнездится на ём, коли ребятушки так жилушки рвут?..
Черкасов и Преображенский стояли на капитанском мостике. Оба в морской офицерской форме: долгополые кафтаны с двумя рядами медных пуговиц; их воротники, лацканы, разрезные обшлага и камзолы спорили с молочной белизной чаек.
Преображенский поглядел на друга: тот был на удивление бодр. Андрей улыбнулся в душе: вспомнилась дороженька из дома. Покуда слушали захлеб поддужных бубенцов с басовитым подвязком болхаря да всхрап лошадей с Купеческой до пристани, Черкасов вконец разомлел, убаюканный под волчьим пологом дорожной музыкой. Андрей, приободрившийся таким оборотом, крикнул в загривок Палыча, чтоб тот живей воротил лошадей… Не тут-то было: осоловевший, дымчатый глаз моряка приоткрылся, хлопнул веком и так воззрился на Преображенского, что тот сдался окончательно. «Что прикажешь делать, ежли маневры справлять Черкасов любит, что медведь бороться?»
Палыч пальнул кнутищем и гаркнул в сердцах:
− Дуй по пеньям, черт в санях!
И бубенцы продолжили свой перезвон.
На палубу Черкасов сошел живцом, свежим как огурчик, точно и пьян не был. Верно подмечено: «Пьян да умен, два угодья в нем».
* * *
− Марса-фалы46 отдать! − Черкасов щелкнул брегетом − время пошло.
− Есть отдать! − тотчас резанул ответ вахтенного матроса на баке. Голос прозвучал надрывно звонко, перетянутой струной. Палуба загремела от топота. Матросы метнулись исполнять команду, точно бешеные. Их полосатые бастроги из тиковой ткани, белые штаны и черные голландки зарябили перед глазами.
Преображенский посматривал то на матросов, то на вензелястые стрелки часов в цепких пальцах Черкасова.
Сосредоточенный, тот зорко наблюдал за действиями марсовых. Временами лукообразные пунцовые губы нервно подрагивали и с них слетало крепкое и колючее, как морской ёж, ругательство.
Андрея вдруг охватила досада на друга, с которым вот только обнимался накрепко: «Что, разве сей здравый умом и благородный человек ослеп, не отдает себе отчета? Какого беса он затеял эти тараканьи бега?! Любой пустячный зевок смертью обернуться может. Ox, тёзка, варварский нрав имеешь…»
Марсовые рвали жилы из последних сил и карабкались по вантам на реи чертями.
Преображенский вглядывался в их лихорадочную работу, в кирпичные от натуги и испуга физиономии и понимал: вымогались они, родимые, не за совесть, а за лютый страх пред своим грозным капитаном. И злило его боле всего то, что псу под хвост трачены отвага и силушка моряков. Ради куража и услады хмельного командира.
− Шабаш, Андрей Сергеевич, убедил! − с трудом переламывая гнев, выдавил Преображенский. − Почем зря дух выпустишь…
− Бросьте миндальничать, капитан, − Черкасов был непреклонен. − Матрос − скотина… при понятии жить обязан!.. Паруса на гитовы взять! − зычно, как ни в чем не бывало, прогремел голос.
− Есть на гитовы взять! − чеканным эхом подхватил вахтенный.
У Черкеса чтобы матрос с прохладцей хаживал − Боже упаси! «Как звезданет раз − в глазах пыль с огнем и рожа вздута!» Команда знала кулак капитана, знала и то, что, не дай Бог, провошкаются они с топселями47 иль еще с чем − шкуру с них спустят, «будьте нате»! Работа горела и тут…
Отчаянный крик огласил рейд48, все вздрогнули, берег ахнул. Молодой матрос кувырком летел с верхней реи грот-мачты49.
…На шафрановой палубе лежало что-то в полосатом бастроге и тихо хрипело. Из бесформенного куска торчала задранная вверх нога в тяжелом морском башмаке на медных гвоздях со стертым набок каблуком.
Глава 14
− Эй, капитан! Ну что, будем набивать «Горгоне» брюхо? Шлюпки на подходе, прикажешь открыть трюмы? − боцман Стив Райфл, или Кожаная Смерть, как его окрестило пиратское братство, стоял, сцепив на груди волосатые руки, и выжидающе смотрел на Коллинза. Морской тесак турецким полумесяцем терся о его мускулистую ляжку.
− Сколько тебе потребуется на погрузку, сынок? − капитан высморкался за борт.
− Я тебе не сынок, мать твою…
− А ты мне не дружок, Кожаный, чтоб вспоминать мою мать… Редкие друзья не говорят мне «сэр». Запомни, пуле тесно в этой штуковине, − старик преспокойно положил татуированную кисть на рукоять пистолета. − Хватит вонять, боцман, ты не ответил на вопрос: сколько потребуется на погрузку?
− Сутки, сэр, при такой волне и тумане, − пощерившись на шумливую от птицы бухту, выдавил наконец тот.
− О'кей. Но ни часу больше. Так и передай лентяям. Русские в любое время могут начать потрошить нас. − Гелль ковырнул взглядом обветренное, поросшее многодневной щетиной лицо Стива. Тот молчал, глядя с гнетущей пристальностью. Пара глаз темнела неподвижно и пугающе. Но капитана это, казалось, ничуть не забирало, он раскурил английскую трубку и сплюнул:
− Мне не нравится последнее время твоя рожа, сынок. Ты хочешь мне что-то сказать?
− И многое, черт возьми! − волчьи глаза Стива сузились.
− Ну так скажешь… когда сделаешь дело.
Гелль Коллинз с подзорной трубой под мышкой, с удивительной проворностью для своих лет направился в каюту. И в этой быстрой и твердой поступи башмаков, в по-стариковски согбенной спине, в сухих и жилистых, как у барана, икрах скрывалось столько уверенности и силы, что крепкие плечи Райфла против воли дрогнули. Скрипя зубами, он повернулся и зло заорал туда, где на юте50 гудели голоса, где пестрели пятна полотняных рубах и косынок команды:
− Открывай трюмы51, готовь лебедку! Будем грузиться.
* * *
Дробно грохотала палуба, сотрясаясь под бочками, которые поднимали на борт и перекатывали в трюмы. Горбатый нос капитана ловил дразнящий запах стряпни, долетавший с камбуза52; нахмурив брови, он мороковал над чертовым посланием, заплывшим к нему в руки и спутавшим все карты.
В серебряном шандале с испанского галеона53 шкворчала фитильком сальная свеча. Таинственная записка угрожающе белела на алом бархате.
− Кто мог нацарапать это? − темнея лицом, Гелль навалился грудью на столешницу. − «Откуда эти змеи пронюхали о моих делах? Сколько их, и вообще, кто они? Американцы, британцы, испанцы?!» Послание было отписано на английском языке долговязыми печатными буквами. Они колеблющимися шеренгами шли на него в атаку, похожие на солдат со штыками наперевес.
Коллинз устало отхлебнул из початой бутылки. Строки по-прежнему жгли глаза, в них прорастала старая, знакомая виселица правосудия, тихая и молчаливая, как верная боевая подруга. И он уже чувствовал силу ее затягивающейся петли на своей шее. Перед взором воскресла недавняя ночь.
* * *
Они слетели с крыльца, он и Гаркуша, потроша взглядами присосавшуюся к земле ночь. Без рассуду, цепляясь за скользкие, гибкие ветви кустов, хватили через поляну и, пропетляв между стволами, достигли оврага. Глухотемь. Лишь беглый потреск факела, да шепотливая перекличка хвои.
Они тщетно кружили туда-сюда, смутно рисуя себе то место, откуда выплеснулся крик. Случайный лунный свет ворожил обманом, высеребривая стволы деревьев.
− Жю-у-уль! Жю-у-уль! − орал до хрипоты капитан, теряя с затухающим эхом надежду. Русский сноровисто накладывал на себя крест пистолетным дулом, впадая в безумие, и что-то бормотал под нос.
Шарахались без мала уже час. Сыристый воздух просачивался сквозь одежду, кожу и, казалось, оседал на костях. Впереди выплыло серое пятно… Мороз крепко загусил кожу.
− Будь проклято это место! − Коллинз не признал собственный голос. − Это он.
Старик шагнул с выбухшего горбом мха, сел на корточки и коснулся лежащего. Пальцы ощупали широкую холодную спину. С грехом пополам они разглядели выгоревшую желтую косынку, широкий шарф-пояс и абордажный нож.
− Жюль, сынок, ты жив? − прохрипел Гелль. И вновь взялся шарить рукой, покуда не добрался до головы. Сбившаяся прядь волос странным образом легко отделилась и осталась в его горсти. − Какого дьявола глаза пялишь?! −американец ударил взглядом остолбеневшего Гаркушу. −Переворачивай!
Разбойник ткнул пистолет за опояску, обошел с другой стороны и неловко потянулся к трупу. Высоко держа подрагивающий факел, он ухватил тело за плечо и дернул на себя. Немое и неподвижное, оно с податливостью откинулось на спину. В огнисто-рыжих отсветах факела им скалился череп. Глаз и кожи на лице − как не бывало, точно выглодал кто-то. Из-под кровистых лохмотьев белели кости скул…