А уж он-то подсуетится: щедро плеснет медным ковшом пиво. Эка, взорвется оно, да хлобыстнет тугим ядром пара по бревнам. Ну, а когда Андрей Сергеевич ухлещется чуть ли не до смерти, снимет всю что есть ломоту в костях, тут держи ухо востро! Как токмо заслышишь шлеп босых ног по сырым досточкам − бери на изготовку бочонок со студеной водицей. Сие венцом баньке-то и станет. Окатишь его, родимого, и подашь на плечи простыню.
Палычу нравилось глядеть, как распаренный, блаженно отдувающийся Андрюшенька растирался крестьянской льняной простыней, плясали солнечные блики на его поигрывающих мускулах. «Не тело, а чистый булат!», − восхищался слуга.
После такого купания, после того как и он сам, Палыч, наухивался в бане, барин уже завсегда требовал его в кабинет, где потчевал кружечкой. Кружечка эта была знатного фасона − умирать не надо, − бережливо сохраненная еще с прадедовских, петровских времен. Не чета нынешним мелкодонным, кутенка утопить способна была.
* * *
− Тьфу, черт! Башка с прорехой! Щи верхом уйдут! −будто ужаленный, спохватился денщик, нагнулся, хрустнув коленями, сбросил на землю пару веников, скатился юнцом с сеновала и припустил к дому. Проскочив под навесом, где вековали сбившиеся тесно, словно сошлись посудачить, поленницы дров, миновал амбары с конюшней и, взлетев по щербатым ступеням крыльца, хлопнул полуприкрытой дверью. За спиной испуганно звякнула щеколда, заперев вход.
− Уф, насилу поспел! − руки сноровисто подхватили ухватом клокочущий чугунок.
Управившись со щами, старик призадумался: пойти ли ему перетаскивать со двора наколотые поленья, как − «Чу!.. Что за препона?» − взволнованным взглядом он кольнул залитую дневным светом кухню.
В темном углу на потолке тужилась в тенете муха.
− Отжужжалась, звонкая… − Палыч скосил глаза. По дрожащим, поблескивающим нитям шествовал большущий паук.
Денщик нахмурил лоб. С минуту еще прислушивался, потом, хотя тревога и не улеглась, решил, что, видно, ему погрезилось, будто кто-то хаживал по дому. Старый казак перекрестился, в сомнениях шагнул в коридор, там задержался у большого зеркала. Придерживаясь одной рукой за резную раму, заглянул в него. Темное, изрезанное морщинами лицо смотрело на Палыча. Рот был полуоткрыт, серые брови топорщились, в глазах бегали мышки тревоги. Казак с напряженным вниманием вглядывался в свое отображение. В памяти лихорадочно вспыхнул двухнедельной давности случай с ночным визитером.
Вид своего лица с темными кругами вокруг глаз и воспоминание о жуткой ночи так воздействовали, что он не отважился даже ругнуться вслух и пробурчал еле слышным шепотком, почти не нарушая тишины пустого дома:
− Ишь ты, зараза… узелок-то как затянуло…
За окном шумливо прогрохотала телега. Донеслась бойкая болтовня мужиков.
«На ярманку катют, верещаги, напогляд. Нынче все тудась прут», − мелькнуло в голове. Гнетущее предчувствие беды нехотя приотпустило сердце. Он громко выдохнул воздух, застоявшийся в груди, и еще разок огляделся ревнивым хозяйским оком. Потом прошелся взад-вперед… Тишина стояла такая, что звук собственных шагов набегал на него, отскакивая от темных плинтусов коридора.
Внезапно входная дверь содрогнулась. Кто-то крепко дернул ее на себя. «Нет, то не барин, да и рано ему будет», − у Палыча кровь застыла в жилах. Кованое кольцо крутнулось в сторону, по-волчьи лязгнула щеколда. По хребту старика пополз озноб: по крыльцу ходили. Ясно слышался поскрип сапог и прерывистое, свистящее дыхание. Сердце забилось у горла, он потрохами почуял: за дверью − смерть.
Бегающий взгляд остановился на топоре, который он оставил в сенях. В эту минуту Палыч благодарил Господа, что так вышло. Он знал: другого оружия в доме нет, матросы все подчистую свезли на фрегат.
Стараясь не дышать, на цыпочках проделал три шага. Узловатые пальцы сомкнулись на засаленном до блеска топорище. Старик бесшумно остановился у высокой лиственничной двери и свободной рукой тихо-тихо принялся задвигать тяжелый деревянный запор. Как назло, тот отсырел, и ему пришлось навалиться всей грудью. Лицо налилось свинцом, на загорелых предплечьях узкими ремнями вздулись мышцы. Палыч весь изматерился в душе, прежде чем разбухший конец запора поддался усилиям и вогнался в скобу.
Он стоял у двери с топором и ждал. Пот струился по жилистой шее. На крыльце стихло, но старик чуял «его» присутствие, как чует собака присутствие зверя.
И вдруг он уметил, как в щель между косяком и дверью хищно просунулся широкий нож. Палыч завороженно таращился на ползущее вверх лезвие. Раздалось глухое звяканье − слетела щеколда, потом опять повернулось кольцо, но дверь надежно удерживал засов.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного… Вот, ить, безгодушка злая припала…» − он отпрянул от двери. Стараясь двигаться как можно мягче, ступая по ковровым дорожкам, денщик пробрался в горницу. С трепетом и надеждой он бросил взгляд на соседский пятистенный дом. Из открытого окна сыпался беззаботный женский смех, перезвон гитары и нестройное пение мужских голосов. Там гуляли… Там были спасение и защита. «Лишь бы на улицу выскочить, а там кликнуть мужиков, и делу шабаш! Возьмем на рогатину!» Он суетно оббежал ломберный столик, грохнул ненароком венским стулом. Пляшущими от волнения руками разбросил бархат портьер. За его спиной, из-за шкапа, в котором Андрей Сергеевич держал свою любезную кружечку, появился черный силуэт человека в рысьем треухе, с кочергой в руке.
Сапог Палыча уже коснулся подоконника, когда к нему скользнула волной тень. В последний момент он заметил ее, дико закричал, отмахиваясь руками.
Раздался свист кочерги. Еще ужасней был звук, схожий с хрустом на зубах квашеной капусты. Старик услышал сырое чавкание, сырой хруст второго удара, не испытав, правда, от него, как ни странно, никакой боли.
Глава 7
Прибой гремел галькой. Волны вяло, но мощно били в обкатанные валуны берега. Каскады пены и брызг всякий раз взлетали и шумливо обрушивались на землю. Чайки белым ливнем метались над бухтой, выискивая поживу в темном свинце волн.
Они стояли на длинном молу из неохватных, почерневших свай. Ветер, влажный от морской пыли, трепал волосы. Было ясно, свежо и просторно. Пахло сырой, обросшей океанской солью древесиной, корабельной смолой и ракушечной гнилью. С кораблей, что стояли на рейде, доносились невнятные обрывки слов и запахи грубой стряпни.
− Капитан, я… так обязана вам, − с трудом подбирая слова, сказала она. Девушка была в нежно-голубом платье, на которое ушло изрядное количество отменного китайского шелка и белых кружев. Лиф изящно облегал грудь, как второй покров блестящего лака.
Она смотрела на Андрея широко распахнутыми пронзительно-голубыми глазами.
Он улыбнулся:
− Любой русский дворянин вершил бы не иначе, −щелкнув каблуками, Преображенский галантно склонил голову, а сам прикинул: «Судя по внешности, не француженка, по акценту − не англичанка… Шут знает, какого поля ягода?..» − Позвольте полюбопытствовать? Вы −француженка, мадемуазель?
Незнакомка наморщила прямой, малую толику вздернутый нос и отрицательно тряхнула головой.
− Тогда англичанка? − продолжая ободряюще улыбаться, спросил он.
− Опять мимо! − оттаивая душой после случившегося, сказала девушка. − Я американка, сэр. Джессика Стоун.
«Уж не об этой ли особе мне протрещали все уши в правлении? − подумал Andre. − У нее дивная фигура, полна достоинства и, по всему, не глупа. Зря ты, брат, не был на званом вечере у его превосходительства…»
Вспомнились восторженные отзывы друзей, вернувшихся третьего дня с бала. Склонившись в учтивом поклоне, Андрей слегка коснулся губами ее руки. А когда поднял глаза, прикрывшись ладонью от солнца, то заприметил две фигуры, спускавшиеся с песчаной дюны. В одной, двигавшейся славным аршином, он без труда признал своего избавителя, другой оказалась служанка мисс Стоун. Приподнимая подол длинного с розовыми рюшами платья, бедняжка едва поспевала за своим рослым спутником.
− Они? − Джессика изломила вопросом бровь.
− Да, мисс. − Андрей опустил руку.
− Так быстро? Недолго же их допрашивали.
− А что, собственно, они могли добавить уряднику к тому, что уже обсказали вы и я? − Андрею на мгновение почудилось, что при этих словах лицо Джессики напряглось. Пальцы беспокойно скомкали оборку на платье.
− О, мой Бог! Даже не верится… Всё позади, − прошептала она и прерывисто вздохнула.
− Признаться, странно всё это…
− О чем вы?
− В Компании… я девятый год… Но такого казуса не припомню. Дерзость крайняя! Средь белого дня, в ножи…
− Вы удивляетесь? Чему, господин капитан? Ваша страна… − Джессика запнулась в подборе словца покрепче: − Сумасшедший дом.
− Такой же как и ваш, мисс, − раскуривая трубку, ответил капитан. Пыхнул сизым облачком и добавил: −Признавая колкость вашего заявления, мисс, я не могу признать его правоту.
Мисс Стоун вздернула подбородок и не нашлась, что ответить. А Преображенский кивнул в сторону дюн:
− Этот человек − ваш приятель, мисс?
Девушка брезгливо дернула губкой:
− Сэр! Придумайте что-нибудь получше… Я впервые увидела его в этом ужасном салуне. Кстати, как и вас.
Капитан слушал вполуха, пристально всматриваясь в подходившего моряка: «Не из наших будет… А личность приметная, такого за версту видать».
Словно прочитав его мысли, Джессика вызывающе бросила:
− Меня не интересовало, кто он, − голос звучал высоко и нервно.
− Если б не он, нам перерезали бы всем горло, мисс Стоун, − невозмутимо скрепил Преображенский.
− Как? Пе-ре-ре-за-ли горло? − она бросила испуганный взгляд, едва не подавившись вопросом. Кончики пальцев коснулись шеи.
Андрей улыбнулся, углядев в женских глазах отвращение и страх.
− Полноте, не гневайтесь, мисс, если вас покоробила грубость моих слов. Океан накладывает свое тавро.
− Это заметно, − она бросила ложку дегтя.
− Благодарю за комплимент. Это всё же лучше, чем ничего, − парировал капитан и шагнул навстречу моряку.