Преображенский выдержал, обиды не затаил. Возможно, ему и померещилось, что в серых глазах немца было нечто парализующее, нечеловеческое… возможно.
Да только Андрей не желал в это верить: гнал плетью горячий, заговорщицкий шепоток Карманова: «…с чертом он водится − нелюдим, так и знайте!» Вспоминал о другом: о твердой руке Шульца, коя не подвела в тот час, когда люди молились, облачаясь в белые рубахи.
− Ну, что молчишь?
− Так вы мне и слова не даете воткнуть. Во сколь на корабле прикажете быть, капитан? − ладонь Преображенского ощутила крепкое пожатие шершавых пальцев Шульца.
− Молебен Николе Чудотворцу на Благовещение заказал. На следующий день якорь подымем. Вот и решай.
− Эва, скоро как, − искренне удивился шкипер. −Ну, так быть посему. Пошто ветра ждать, нынче и пришвартуюсь. Мое почтение, капитан, − травяной кафтан немца исчез за дверьми.
Глава 11
Дом вспыхнул, как порох. Венцы стен занялись жарко и жадно.
Кривясь от боли, Палыч кое-как уцепился за край столика, поперхнулся гарью, поднялся на ноги. Его лицо, покрытое коркой запекшейся крови, с красными от едкого дыма глазами, походило на страшливую маску. Как-то боком, неуверенно ставя ноги, он дернулся к выходу.
Огонь, преграждая путь, выбросил из коридора навстречу клуб черного дыма. Сноп искр взметнулся под потолок горницы и на миг ослепил Палыча. Он отскочил в сторону. Лицо опалилось − пахнуло поджаренной до хруста кожей. Горячий пот струями заливал глаза, но старик его не замечал.
В сенях громыхнуло трескуче обвалившееся бревно. Палыч понял − к порогу путь отрезан. Он схватил стул и заковылял к окну… Из портьер с гулким хлопком вымахнула струя языкастого пламени и ударила в ноги; старик снова шарахнулся вспять, поднял стул и с плеча хватил по раме. Раздался отчаянный звон, стекло дождем хлынуло на пол, захрустело под каблуками. Денщик снопом вывалился из окна, когда подол его кожана взялся огнем.
Все постройки на дворе полыхали. Палыча обдало испепеляющим жаром и оглушило грохотом − рухнула амбарная крыша. Скрипя зубами, он отполз от раскаленной стены. В слезящихся глазах отражался господский дом, охваченный пламенем, дымно-багряным, косматым, диким.
В хлеву, как под ножом, заходилась в реве скотина −била копытами и рогами в стены, испуганно фыркала, храпела. Захлебистое ржание лошадей, лай собак и оглашенные крики людей, долетавшие с улицы, слились воедино.
* * *
Ворота сотрясались от яростных ударов. Они скрипели, звенели болтами, но не сдавались, схваченные дюжим железным крюком, покуда, наконец, соседский пострел не сиганул во двор и не сбил его; ввалились мужики с баграми и заступами; у колодца загремели цепью; бабы истошно голосили, бегали, будто куры, от колодца к дому, расплескивая из ведер воду. Огонь, подхваченный ветром, гулял по воздуху красным петухом, падал пылающими космами на соседние крыши и сеновалы. Дым драл ноздри, забивал грудь, − отовсюду слышался вой погорельцев.
Мимо Палыча, бешено всхлопывая огарками крыльев, живым факелом пронесся гусь. Птица харкала каким-то страшным гаганьем, тщетно пытаясь сбить огонь. Но денщик не замечал вокруг себя ни забитых испугом лиц людей, безуспешно тушивших пожар, ни топота копыт гонимых страхом животных, ни грома срывающихся балок и стропил.
Палыч стоял на коленях и, будто околдованный, смотрел на пылающий дом. Плечи его тряслись − старый яицкий казак плакал. Он не скрывал слез и не смахивал их с морщинистых, окровавленных щек, с опаленных усов, почерневших от копоти. Сгорал не только господский дом со всем нажитым добром, который был красен, − в лютом кострище сгорала и часть жизни Палыча.
И не знал − не гадал старый казак, что делать, куда кинуться? На вей-ветер был брошен ведьмовский наговор их дому, заклятия против которого не было.
Глава 12
Распрощавшись с Шульцем, капитан облегченно вздохнул. Глухое раздражение, оставшееся от разговора, мало-помалу покидало. У Преображенского засосало под ложечкой от голода. Он вспомнил, что у него не было и крошки во рту с самого утра, и с удовольствием подумал о мясных щах, уже приготовленных Палычем.
Андрей пошарил по ящикам в поисках какой-нибудь еды − хоть шаром покати. Ни на камбуз, ни в кают-компанию79 идти ему не хотелось: щи из русской печи были желаннее. Он подошел к столу, где у бронзовой чернильницы притулился черствый ломоть черного хлеба с двумя головками чеснока. Жадно вгрызаясь в краюху зубами, моряк подумал: всё ли сделал, с чем планировал управиться до обеда? Его тешила мысль, что последние работы на «Северном Орле» подходили к концу. Еще пара-тройка дней, и после Благовещения он вымолвит желанную команду: «Отдать концы!»
Он проглотил всухомятку корку и решил еще раз глянуть на работу такелажников, переговорить с Захаровым −старшим офицером, чтобы тот в его отсутствие приглядывал за матросами, дать указания боцману и уже затем со спокойной душой отправиться восвояси.
Еще в каюте, за разговором с угрюмым шкипером, Андрей обратил внимание на долетавший с берега неясный гул. Теперь он звучал отчетливее. В него вплетался набат колокола. «Не пожар ли часом?» − капитан поспешно щелкнул дверным ключом, застучал каблуками по ступеням.
На палубе повеяло прохладой, хотя западный ветер, летевший с материка, был пронизан теплом.
− Почему стоим?! Кости на солнце греем? − закостерил он работников, глазевших на берег.
− Так тама… Никак Купеческая вполыми, вашескобродие! − дрогнувшим голосом оправдывался молодой матрос Чугин и ткнул пальцем в сторону берега.
Ухватившись за леер80, капитан подался вперед, воззрившись на восточную часть города. Мускулы его затекли и заныли от напряжения.
Он жаждал сейчас одного: услышать от кого угодно вразумительный ответ, горит ли Купеческая. Сердце кровью обливалось: там стоял его дом, там остался Палыч!
− А ты, часом, не пьян, сволочь?! − гаркнул в сердцах Преображенский, уже сознавая, что ошибки быть не может.
− Не могу знать, вашбродь! Оно ведь там… тебе не здесь… с какова боку глянуть… Ежли изволите-с… − испуганно бормотал матрос, вытаращив глаза и держа по швам бурые от въевшейся смолы руки.
− Тьфу, дурый! Чаво балаболишь? − серпом резанул другой, щуплый, из нанятых местных поморов. − Оно же куды как день ясно! Купеческая, как есть, даже не сумлевайтесь, господин офицер!
Но Андрей уже не слышал его. Окаменев, он внимал надрывному звону, как вдруг над церковью зардело небо.
Зарево расходилось на глазах: из нежно-малинового нижний край неба стал гранатовым, и вскоре широченный драконовый язык пламени взвился над крышами дальних домов. Лицо капитана исказила судорога. В грудь будто ледовая спица кольнула. «Государев пакет! Сгорит же к чертовой матери!»
Стяги огня взлетали выше, дьявольски множились, лизали все бульшие и бульшие пространства перед высыпавшими на открытую палубу матросами и офицерами.
− Вот бесово семя! Жарит-то как, матерь Божья!.. Поди ж ты, вся улица полыхат… Ах, сердешные, народец-то весь как на ярманке… − горланил кто-то из мужиков. Остальные скорбно молчали и крестились широким крестом. Порывистый ветер трепал их волосы, принося с берега запах дыма и гари.
− Эко диво! Гляньте-ка, рябцы! С капитаном-то чо? −прошикал щуплый мужичонка, злорадно хихикая. − Эй, служивые, благородие-то ваше, кажись, ерша заглотнул, али нежен вельми?
− Да будет лясничать-то, баклан! Креста на те, верно, нет! − прищучил его марсовый Соболев − Дом у него там…
* * *
Капитан кинулся вниз по ступеням. Мичман Мостовой, угадав желание своего нового командира, бросил с матросами трап; Андрей, не придерживаясь за фалреп81, стремглав пронесся по нему.
Зловещий рубиновый свет, казалось, разливался теперь по всему небу. Тучные клубы дыма кудрявились, плыли вверх, нависая грязно-серым грибом. Запах пожарища становился все ощутимее.
Мысли Преображенского летели кувырком: «Горит дом?.. А может Господь уберег? Что с Палычем? Почему, шельма, не прискакал, не известил, черт возьми! Успею ли вызволить пакет? Ежели не судьба − прощения нет, то бишь, выход один − пуля!»
Он встряхнул головой, в ушах стоял такой гул, словно все демоны преисподней закружились и взвыли разом.
− Дьявол! Ни одного извозчика! Да почему мне так не везет?! − в сердцах воскликнул Андрей и саданул кулаком по бедру. На пристани и вправду, как на беду, ни клячи. Он готов был купить, отобрать, украсть лошадь, только бы быстрее добраться до Купеческой.
Красный, с сырым от пота лицом, он добежал до треклятой корчмы. Преображенский страстно уповал на то, что у Семена Тимофеевича на заднем придворье уж завсегда найдется подвода.
Он с налёту хватил кольцо двери на себя. Жгучая боль пронзила кисть: окованная железными пластинами толщиной в палец дверь стояла мертво.
В горле пересохло, мокрая рубаха липла к телу. Ноги стали вконец пудовыми, непослушными. Путь до Купеческой представился бесконечным. Вне себя от отчаяния, капитан принялся бить сапогами в угрюмо молчащую дверь. Внезапно он почувствовал, как им овладевает бешенство, хотя и не понял еще, против кого оно пенится. Затруби рядом архангел Михаил, Андрей и то бы не услышал, продолжая остервенело пинать окованное дерево.
* * *
Он выбрал самый краткий путь: побежал вверх по улице, где стояла кармановская корчма, затем круто свернул на Рождественскую и вгрызся в толпу. Народу понабилось, как сельдей в бочке. Чтобы продвигаться быстрее, пришлось соскочить с тротуара из лиственничной доски на мостовую.
Охотск был почти сплошь рубленый. Домов из камня и кирпича − кот наплакал. Город мог полыхнуть, что пороховой погреб, стоило закапризничать ветру.
Здесь, на Рождественской, было сполна и пролеток, и прогулочных колясок, и телег, что гремели и подпрыгивали на выбоинах булыжной мостовой. Ездовые то и дело пороли воздух сыромятными кнутами, жгли крупы храпящих лошадей, зычно кричали, матькались. Ярмарка расстроилась, все без оглядки спешили в город спасать кровное.