Мимо моряка, окруженные конным сопровождением, прогрохотали две кареты. В одной он признал адмиральскую, на ее горящей лаком дверце диковинным листом красовался резной золоченый герб. Конвой, рьяно расчищавший дорогу его превосходительству господину Миницкому, отбросил Преображенского на запруженный тротуар. Вновь ударил крепкий запах пота.
В проулке, что кишкой выходил на Рождественскую, он заметил стоящую у ворот кобылу. Лошадь была заприколена под седлом.
Андрей, скрипя зубами, огрызаясь на тычки, с горем пополам протолкнулся сквозь людскую волну, скользнул в пустынный переулок и во все лопатки бросился к ней.
Ноги уже были в стременах, когда выскочил мужик в кумачовой рубахе:
− Не балуй! Не балу-уй, морской! − рычал он, стаскивая офицера с лошади.
− Пшел вон, скотина! − плетью замахнулся капитан. −На время беру, болван. Не себе − Отечества для!
− Не да-а-ам! Злодырь! Моя, моя Снежина! − задыхаясь от гнева, не унимался мужик. − Скидавай ногу, последнего лишишь, вор! − ногти впились Преображенскому в руку.
Он вскрикнул от боли, пнул со злобой в грудину насевшего мужика. Тот, жалобно охнув, бузнулся под копыта вставшей на дыбы лошади. Андрей Сергеевич круто натянул узду влево. Кобыла вскобенилась, испуганно захрапела, скакнула через распластанного на земле, лишь чудом не раскроив ему чеpеп.
В темном зрачке животного отразился хозяин, по широкому лицу которого катились слезы.
− Перестань выть, ум твой беглый! Дело требует. Дай срок, верну! − прокричал капитан и дал шпоры.
Глава 13
Андрей безжалостно лупцевал кобылу плеткой, забытой хозяином на луке седла.
Рождественская пронеслась пестрой лентой. Лошадь оказалась ретивой ведьмой. Она несла стремительно, широким завидным махом. Плащ парусом хлопал за спиной, ветер вышибал слезу. Преображенский привычным жестом уравнивал меж пальцев вырывающиеся двойные поводья, не давая кобыле излишнюю слабину.
За церковью он окончательно приноровился и слился с нею, ладно чувствуя нервный скок. Трехвостый кнут еще и еще жалил изнуканную Снежину, и обладатель оной радовался, ощущая, как она слушалась его и легко надавала темп. Удила запенились, впереди, за пологим холмом, показалась Буяновка − улица кривая, ни дать ни взять коромысло; известная кулачными боями и пьянством; дома насуплены, ровно с похмелья. Капитан, однако, ничего не зрел, кроме летевшей навстречу земли, обжигающе хлеставшего по лицу гривья и ушей Снежины, будто вырезанных из белого фетра.
За Буяновкой перед глазами открылась широкая, похожая на огненное ущелье Купеческая. Всадник ринулся туда.
«Господи, сколько же их?» − сдерживая храпевшую от огня лошадь, подумал Андрей, глядя на пылавшие дома. Народу на Купеческой было еще более: мужики, бабы, ребятишки, узлы с барахлом; все бежали куда-то, не видя, не слыша друг друга, протискиваясь между телегами, повозками, запряженными лошадьми и быками. Скотина ревела разноголосо и жутко. Мужичье щелкало бичами −грудило ее в одно пятнистое стадо и гнало вниз по улице.
Глухой гул волнами перекатывался над толпой, словно на берегу в час прибоя.
Давая шенкеля82, Преображенский стал продираться к дому. С искаженным волнением лицом он соскочил с лошади и бросился к Палычу. Упал пред стоящим на коленях стариком и горячо обнял.
− Палыч! Милый, живой, брат! Господи, Боже ты мой, голубчик, что это с тобой приключилось? Вот беда… Больно? Терпи, родной. Ходить-то можешь? − кричал в лицо денщику молодой барин. Голос его дрожал, губы дергались. Сказав это, он вдруг ощутил, ровно от этих слов лопнул некий большой чирей, что томил и жалил душу.
Палыч глядел на барина преданными влажными глазами; опаленное, усталое лицо его морщилось и сотрясалось в беззвучном рыдании; руки, иссеченные царапинами и ссадинами, гладили спину Андрея Сергеевича.
− Не горюй! Главное − ты жив! Слышишь? − Преображенский поцеловал его в мокрый лоб.
− Уж лучше… бы помер, вашескородие, − заикаясь пролепетал Палыч. − Не доглядел я, барин, сраму-то сколько! Старый стал − никудышный…
Заглушая слова, рухнула стена соседского дома. Два мужика, по виду мастеровые, с вытаращенными от натуги глазами катили на них огромадную бочку.
− Побереги-и-и-сь, мать вашу!.. − заорали они разом. Двухсотведерная бочка с разгону жабой скакнула на ухабе и тяжело прокатилась мимо.
Палыч встрепенулся, − барина рядом уже не было.
− Андрей Сергеевич! Батюшка, с ума сошли, сокол! − с болью в голосе захрипел старик, хватаясь за голову. − В само пекло нацелились!… Не пуш-шу-у! Сгорите, как есть.
Он сморщился, будто от зубной боли, и замер на месте, пораженный. Его барин вырвал из чьих-то рук ушат, скинул в мгновение ока плащ с треуголкой и вылил на себя воду. Затем сноровисто запрыгнул на телегу, стоявшую у забора, уцепился за уцелевшую от огня дощечину, подтянулся и спрыгнул во двор. Палыч жалобно всплеснул руками и застонал − из-за черных обгоревших досок взвихривалось рыжее пламя…
Какое-то подобное вечности мгновение Андрей Сергеевич находился в центре огненного урагана, потом выскочил из него и метнулся через двор к амбару, за которым одиноко золотилась сосна. Шершавая, как акулья шкура, кора поддымливалась и обжигала пальцы; но капитан, словно по вантам бизань-мачты83, карабкался вверх и ни разу не перевел дух, пока не достиг цели.
«Вот он, заветный!» Тайник, о котором не ведал даже верный Палыч. Преображенский отбросил ненужную отныне крышку полусгнившего скворечника, уцелевшего еще со времен прежних хозяев, сунул руку и с облегчением извлек сокровенный сверток.
− Слава Тебе, Всевышний! Успел-таки… − прошептали опаленные губы. Сердце Андрея еще никогда не стучало так дико… от счастья. Едучий дым накатывал на него волнами, рвал легкие, разъедал ноздри, выщипывал глаза. Сквозь жирные, черные клубы он увидел змеящие к нему огненные языки. Сосна полыхала, как факел. Преображенский невольно сделал попытку подняться выше…
− Проклятие! − его едва не вывернуло наизнанку, адский кашель раздирал на куски, сотрясал нутро. Он зажал рот перчаткой, ухитрился перехватить свободной рукой сук потолще, как неожиданно каблук подвернулся и, испуганно закричав, капитан сорвался вниз.
Он упал на бок, широко разбросав ноги. На какой-то миг всё заволокло туманом. Удар встряхнул так, что голова показалась горшком битого стекла. В следующий момент Преображенский увидел плавно, по-сказочному дивно сыпавшиеся на него свекольно-красные хлопья, а чуть позже окунулся в бездонную темень.
Андрей не слышал, как стонал, кликал в беспамятстве маменьку; не зрел, как с другой стороны сада Палыч и сыновья купца Красноперова, рослые, кровь с молоком недоросли торопью бежали к нему; не почувствовал, как они подняли его и в обход, спотыкаясь о выбоины, снесли на Купеческую, где устроили на телегу.
Он ощутил себя живым и страдающим от скомящей боли в спине. Некоторое время он лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к дробливому топоту и крикам людей, к визгу собак и прочему шуму, словно вспоминая, что же стряслось. Через силу капитан дотянулся рукой до груди; лицо треснуло в улыбке − пакет был на месте. Это ублажило и ободрило его; Преображенский приоткрыл веки.
Во рту стойко держался привкус пепла. Под боком хлопотал Палыч, подкладывая под затылок своего господина свернутый кожан, укрывал с бережью офицерским плащом и серчал с близкими слезами:
− Сучковато вышло, барин… виноват, вашескородие-с, как есть кругом виноват! Ни кола ни двора − по миру пустил вас, Андрей Сергеич… Ох ты, мать честная, прощения мне, глуподурому, нетути… Вот ведь она, жисть! Вилючая какб! Хто б ведал, барин?.. Вы б о себе, батюшка, ну-с, хоть бы саму малость беспокойство устраивали… Бацнулись-то оземь как! Страсть одна, сгинуть могли!!! Сердце у меня едва не разбилось… Благо, обошлось. Слава Спасу нашему! А ужо вослучись тако, вот те крест, барин, удавился бы я, как пить дать.
Денщик монотонно охал и сетовал на судьбу; вокруг дроглыми тенями сновали люди, стреляли мушкетами лопающиеся бревна, мужики отборные матюки гнули так, что уши сворачивались, но для Андрея Сергеевича ничего не существовало.
Он тихо лежал и отрешенно смотрел на обугленные ветви, за которыми тянулись чернявые космы дыма. В голове была удивительная пустота, и жизнь вокруг тоже казалась пустой и никчемной. «Господи, ведь решительно ничего не было прежде, до сего дня», − Андрей устало закрыл глаза, болезненно остро ощущая тяжистый горячий воздух вечера, хрип дыхания, щекотливые струйки пота, сбегающие из-под мышек под спину, липкие, клейкие…
Он ощутил прильнувший к телу пакет, отбитый у огня; и подумалось ему, тепло подумалось, что не пакет это вовсе грел его грудь, а горячая и мягкая рука самого Государя, который склонился над ним, светло улыбаясь, и как бы молвил: «…А я и не сомневался в вас, Андрей Сергеевич. Молодцом − не опозорили фамилию батюшки своего. Благодарю за службу». И от мысли такой нечто большое и сладостное растекалось по телу, наполняя спокойствием и благодатью. Остальное же ему виделось мышиной возней, не заслуживающей никакого внимания. Чувство достойно выполненного долга покрывало все.
− А-а, вот ты где, антихрист проклятуш-ший! Разлегся?! Транди тя в корпетку! − неожиданно взорвался сбоку от него визгливый, скрипучий голос. Он резанул по нервам, будто пила по зубам.
Преображенский покренил голову. В сажени от телеги, опершись на клюку, стояла жилистая старуха. Ее узкие, как две пиявки, губы беззвучно шевелились. Сгорбленная старостью, она была ряжена в плешь истертую черную плюшевую двубортку, которая делала ее еще безобразнее.
− Эх ты, заворуй бясстыжий! Сглазу на тя нетути! По миру людей божьих пустил, ирод ты окаянный. В очи-то глядеть как будешь?
− Не гнуси, ведьма! − огрызнулся Андрей Сергеевич. На его зардевшихся щеках скакнули желваки. − Опомнись, старая! Кого ж это я по миру пустил?