Мамон с проклятиями сорвал с петель ветхую дверь и выломился на улицу. Хватил жадно свежего воздуха, как вдруг что-то холодное, жесткое и знакомое уперлось ему в загривок.
− Брось оружие! И полагайся больше на уши, а не на глаза. Ты увяз по горло, и твое дело табак.
− Уж такб у меня привычка…
− Плохая, сынок, плохая…
Мамон узнал этот глухой, но властный голос с акцентом. Он в бессилии заскрипел зубами; мозг, поставленный на невыносимо острую грань жизни и смерти, казалось, затрещал и начал разваливаться на части, как кусок пересохшей глины. Во рту враз стало солоно. Мясистые щеки нервно дернулись, уросились испариной, но в оловянных глазах заискрилась надёжа на шальной случай. «Где ж этот дармогляд Гаркуша?! С живого шкуру сдеру!»
Рыжий нехотя повиновался: тяжелые пистолеты один за другим чавкнули в грязь, руки потянулись кверху.
− В сторону! Я сказал, в сторону отойди!
Мамон послушно, будто бык на кольце, взял влево и остановился. Он видел, как Гелль, не спуская с него глаз, нагнулся и подобрал оружие.
− Красно должок отдаешь, капитан! − буркнул атаман. − Токмо незачем тыкать меня стволом в ребра, будто первый раз свой хрен девке пихашь.
Наглый взгляд каторжника прощупывал сухолядого американца.
− Заткнись! Ты предал меня. Я верил, что ударил по рукам с волком… Ты же оказался псом! Тебя следовало вздернуть на ноке! Ну, да ладно… всё это ловля блох… Ведь ты, падаль, подгреб не один, как был уговор! Более, ты хотел угостить меня свинцом… Так?
Голос звучал приговором. Произносимые слова сшибались, точно железо по железу.
Кожа стянулась меж лопаток, со лба скатилась блестящей бусиной капля пота. Но тут же Мамон вспыхнул, и ноздри задрожали. Какая-то дикая разбойничья волна, не знающая границ, подхватила его. Он дерзким взглядом впился в лицо пирата и рыкнул:
− А что ж ты думал, ракушка лешебойная! Я пред тобой башкой цокать буду? Да подь ты козе в щель! Стреляй, песья лодыга! Чтоб те на сохе поторчать! Ну?! Чаво глаза остробучишь? Стреляй! Русак я, понял?!
Капитан «Горгоны» вздернул плечами. Скулы его лихорадило. Взгляды скрестились.
Гелль опустил дуло, скривил бескровные губы:
− А ты не такой глупый тунец, как показался при встрече…
Атаман широко расставил ноги, набычился. Внутри все клокотало от волнения. Он чувствовал какой-то жгучий трепет и в то же время радужное ощущение одержанной победы над этим холодным, как змея, иноземцем.
Теперь уж Рыжий не боялся, но инстинктивно ждал нового, пока еще неведомого, тайного удара.
Гелль двусмысленно кивнул, извлекая из-под плаща туго набитый замшевый мешочек:
− Это за услугу. Как говорите вы, русские, долг платежом красен.
С этими словами он брезгливо швырнул огорошенному Мамону кису. Тот споро поймал её, жадно ощупал, как бабью грудь, и, не веря своим глазам, ощерился в плотоядной улыбке. Увесистая, она сладко позвякивала и приятно оттягивала руку.
− Мне не надо твоей вонючей благодарности… − капитан осёк Мамона, открывшего рот, и, разрядив пистолеты, бросил их к его ногам. Изрытое морщинами лицо треснуло в ухмылке. Вслед за этим он шагнул и протянул руку.
Рыжий засопел в растерянности, мучительно соображая: нет ли здесь подвоха? Если нет, то целовать ли руку за пожалованную милость? Но затем выбросил волосатую лапищу и крепко пожал жесткую, как лиственничная щепа, ладонь.
Этим пожатием Гелль, как показалось Мамону, не только прощал, но и выражал свое невольное уважение его отчаянной дерзости.
Поросшее шерстью сердце главаря, быть может, впервые за пятнадцать последних лет дрогнуло, тронутое безмолвным прощением. Оловянные глаза смягчились. Он шкурой почуял, что с этого рукопожатия устанавливаются новые отношения и что он в глазах тертого чужака кое-что значит.
− Прощай, − отчужденно бросил старик. − Мы больше не почешемся бортами, я поднимаю якорь. Думаю, что сполна рассчитался с тобой… Желаю избежать виселицы, приятель.
− Куды навострился, капитан? − Мамон хищно прищурил глаза.
− Не суй нос в чужой сундук… Жить дольше будешь.
Коллинз повернулся и вразвалку зашагал прочь.
Рыжий проводил его хмурым взглядом, покуда тот не растворился в ночи. Затем нагнулся, подобрал пистолеты и, заткнув их за пояс, суетно развязал кожаный шнурок.
На мозолистую ладонь посыпались одноликие ржавые кругляши. Атамана словно парализовало. Он исступленно пялился на железо, потом швырнул его под ноги и зарычал в припадке бешенства.
По первости Мамон жаждал было броситься вслед и перегрызть этому морскому черту глотку, но, понимая гибельность поисков во тьме, ринулся к реке, где расстался со своими. Пока бежал, с ослепительной яркостью представил, как в сей момент его держат на мушке люди Гелля, будто травимого зверя, и вот-вот ахнут выстрелы и пули раскроят, разбрызгают мозги по прелым бревнам, вышибут зубы из гнезд. Мамон судорожно крутнул головой: ночь взирала на него сотнями пистолетных дул.
Он и сам потрошил, как кур, людей, проламывал черепа кистепером, не думая ни о боли, ни о животном страхе убиенных, но теперь!..
Рыжий метнулся в одну сторону, тут же в другую, хряснулся со всего маху в жирную грязь, поднялся и вновь замолотил сапогами по слякоти. Страх смерти, вспыхнув в глазах, вселился в него сразу и окольцевал всецело и властно. Он оглянулся на поляну еще раз, но не увидел уже ни изб, ни огня − лишь мрак на фоне мрака.
С прилипшей к телу рубахой и со свалявшейся в грязи копной медных волос он, задыхаясь, достиг леса:
− Гаркуша! Гарку-уша-а!!!
Но немой стояла чаща, полная непостижимых призраков, гнездящихся в глубине лапника, оставляя его, Мамона, одного против всего света. Точно в бреду он сделал несколько шагов, запнулся и ухнулся на что-то большое, многорукое, теплое; вскочил, будто полоумный, шарахнулся в сторону, ноги разъехались на скользком и тягуче-липком, едва не убился; замер, дико озираясь.
Луна улыбнулась из облаков и залила серебром поляну.
В висках застучало, сердце захолонулось и подскочило чуть не к зубам…
Все шестеро лежали вповалку, разбросав руки-ноги, похожие вкупе на гигантского человека-паука.
Горла были вспороты от уха до уха; рты в черных коростах запекшейся крови скалились зубами; а глаза безумно таращились, точно требовали ответа.
Вожак тупо закружился на месте, хватаясь за нестерпимо токающие виски. Бухнулся на колени, исступленно замотав головой, хлебнул вволюшку сырой тьмы и, воззрившись на обломок луны, зашелся в зверином вое.
Внезапно смолк, загривком почуяв чье-то присутствие… Хвоя шурхнула над рысьим треухом, и его схватили за горло.
Мамон сопротивлялся молча, с буйным ожесточением жертвы. За силушку на разбойничьем сходе дружки признали его атаманом; недюжинная сила способила убить кулаком охранника, разорвать цепь кандалов и бежать с сахалинской каторги. Но когда он напрягся разжать пальцы − понял: враг обладал силищей нечеловечьей! Чугун перстов, как тисы, всё туже смыкался на его бычьей шее.
Рыжий лишился рассудка, как только осознал, что подошла ему черта. Задыхаясь, он утробно хрипел, напрягая мышцы так, что в двух местах из-под ногтей брызнула кровь. Неведомая сила оторвала его от земли. Пред глазами вспыхнули алые пятна, заморосили дождем, на губах запузырились хлопья пены.
Главарь засучил ногами, когда краем глаза приметил:
− Тт-ы-ы-ыы!!! − просипел он.
Сафьяновые сапоги зарылись точеными носами в жмых прошлогодней листвы. Хрустнули сухарями позвонки; тело содрогнулось и затихло.
Светало.
Глава 17
− Ваше благородие, позволите?.. − в каюту, пригибая голову, втиснулся скалой Зубарев. − Извиняйте за беспокой, но случай отлагательств не сносит.
− В чем дело, Матвей?
− Командир порта требует вас в крепость.
− Отчего?
− А мне отколь знать, вашескобродие. Гонец на пристани коня мает. Велите нагрузить чем?..
Преображенский почесал щеку:
− Доложи, буду скоро.
− Дозволите отчалить, капитан? − лицо сахалинца не выражало ни удивления, ни понимания: пустая грифельная доска, ждущая, чтобы на ней что-нибудь черкнули.
− Ступай, − Андрей потянулся за кафтаном.
* * *
За крепостным частоколом казак-сторожевик, дуб мореный, щипнул Преображенского взглядом, признал, бросил два пальца к виску.
В центре площади в небо упиралась церковь с колоколенкой − праздничная, сахарная, что пасхальный кулич. Неподалеку возвышалась канцелярия порта, а за нею, точно грибы в лесу, подымались жилые дома, госпиталь, провиантский магазин, пороховой погреб, гауптвахта, питейный любезник, артиллерийский сарай с гаубицами, соляные амбары и прочие добротные постройки − бут вперемежку с сосной и глиной.
Андрей Сергеевич прошел мимо западной башни, миновав гостиный двор с лавками. Ночной дождь умыл кроны и кровли, исквасил дорогу, превратив ее в рулет из глины и дерьма. Вскоре слева от церкви замаячил под коммерческим бело-сине-красным флагом командирский дом. Андрей не поспел свернуть к нему, как из-за поворота пышным кренделем выкатился поп.
Боясь упачкаться, он потешно перескакивал через мутные лывы и жирную грязь, по-бабьи придерживая подол ватного подрясника. Тяжелый наперсный крест серебряным маятником хаживал на его груди.
− Остере-ги-ись! − неожиданно взорвалось за спиной капитана. Андрей спохватился, вертко скакнул в сторону, повернулся: на него ураганом несся казачий разъезд − колотун земли, задиристое гиканье, посвист.
Святой отец заметался клопом, но дороги не уступил. Круглые глаза закатились к небесам, а сдобные ладошки сложились чукотской байдарой под Божье благословение.
Зло стрельнула плетка урядника; кони, роняя мыло, круто взяли влево. Волна конского пота терпко шибанула по ноздрям, грязища саранчой взметнулась из-под копыт. Преображенский чертыхнулся в сердцах, погрозил кулаком вослед щукинцам, подлетавшим уже к дому Миницкого.
А батюшка, перевалив