аясь рождественским гусем, как ни в чем не бывало продолжал совершать свой путь. Андрей Сергеевич перевел взгляд: его из-под щетки сапоги потускнели, серые ошметья сползали по сияющим голенищам.
− Тьфу, черт! Замостить не могут! Свиньями живут −не тужат. Плюхайся из-за них в дерьме. − Он поторопился к ближайшей луже.
На крыльце командирского дома, где у коновязи жались казачьи лошади, Преображенский решил перекурить и обсохнуть. И покуда самоварил трубкой, ему припомнился прежний «ангел-хранитель» Охотска − Бухарин, под пятой которого проскрипели без малого семь лет его маяты в Российско-Американской Компании. Грозовая славушка Бухарина и по сей день тлела по всей Сибири. Этот упырь не служил в дремотном охотском крае, а вольготно княжил.
Андрей лизнул кончиком языка губы, будто суровая бухаринская рука черкала ему приговор. Огненными метляками заскакали в памяти картины одна другой круче. И пахнуло от них сургучом и лампадным чадом, пополам с паленой человечиной и осклизлым от крови плитняком90.
Сквозь тенету воспоминаний проступила рожа Бухарина − вишневая, что шматок говядины. Вспомнились и глаза − татарские щелки, горячие, карие, без белка, любящие взирать на кровушку не менее, чем на чужое добро. До крапивного зуда он был охоч изобличать «врагов тайных», гноить в казематах сырых, рвать жилы на дыбе, развязывать языки.
И при этом его высокопревосходительство горазд был шутить: «батожок-дружок Архангелу не чета, души не вынет, ан кривду взашей!» В чем каялся люд, никому ведомо не было… Да только вот беда, врагами-то тайными явные люди оказывались: во Христе, да при деле на крепкую копеечку. И чем более оборотистым слыл хозяин, тем пуще гоньба его ожидала от господина Бухарина.
Да что о черни сказывать, коли чиновников, губернаторской рукой ставленных, Бухарин со свету сживал, ровно мух. Под арест саживал без суда и следствия, по зову души, по тому, какой сон шел в руку.
«У него келья − гроб, дверью − хлоп!» − шепотком говаривал народ. Слевшить Бухарин не боялся, о возмездии ночами не мучился. Царев указ о взятках вроде и не читал, а если и слыхивал, то − мимо ушей да к чертовой матери. До царя далеко, до Бога высоко, а Охотск-то −вон он, в кулаке у него.
Короче, беспределом своим доил он и служивых Компании; шпага, эполеты указом не были. «Умысел зрю в дерзких бакланах сих, − старательно, с нажимом царапало гусиное перо в Иркутск генерал-губернатору. − Гнусную занозу обличительства чую в речах сих, ваше сиятельство… Замечу − гиблого для Державы, вредного для Престола!» − И вновь ныряло перо в склянку с ядом, и вновь скрипело по листу каторжным котом, и вновь пальцы в перстнях тянулись к потайному ящику, где дремала до времени книжица пунцовая, пестревшая именами неугодных.
И стрелялись офицеры, не в силах снести позора чести, ломались судьбы, как мачты в шторм, а губы ухватистого взяточника плыли в ухмылке: «Экая сволочь, пулю избрал, а ведь знамо… мог, подлец, откупиться… Золото, поди ж ты, карманы вспучило, ан, вишь, жадность сгубила… Что ж… Впредь наука другим: хочешь жить споро, делись с Бухариным скоро».
Указ Государев черным по белому писан был и звучал так: «Ежели кто хоть в малом чем обличен будет, тот бы не надеялся ни на какие свои заслуги, ибо, яки вредитель государственных прав и народный разоритель, по суду казнен неминуемо будет смертью». Сколь верёвочке не виться, а конец будет.
Генерал-губернатор Сибири Пестель в конце концов отписал военно-морскому министру Чичагову депешу содержания краткого, но вопиющего: «Для спасения жителей Охотского края от зверства и истязаний господина Бухарина настаиваю сменить его без промедления!»
«Да… чумное было время…» − Андрей Сергеевич вспомнил историю мытарства Давыдова и Хвостова91 −славных морских офицеров. Невелик труд и других припомнить, да больно уж грустно. «Не дай, Господи! Слава Всевышнему, там, на высоте трона, не остались глухи к челобитной». Вскоре разнеслось благовестом: сковырнули вурдалака! Правда, говаривали, что это свершено было в значимой степени с дипломатическим прицелом. Дескать, не грех часом удавить одно зарвавшееся тупорылое степенство, дабы придать пущего радения иным слугам его величества.
Хмур и рассеян стоял на крыльце адмиральского дома Преображенский. «Всё кануло в Лету, на носу долгожданная ступень в карьере. Казалось бы, ликуй. Ан, нет!» Ломотно на душе: как посмотрит нынче на него старик Миницкий? Что ответствует он за пожар Купеческой?
Да уж, худые песни соловью в когтях у кошки!
− Вашбродь, − вестовой держал нараспашку дверь, пропуская капитана.
Глава 18
Перед кабинетом его превосходительства Преображенскому пришлось задержаться, покуда вестовой докладывал о его прибытии. И тут Андрея ровно бес за рукав дернул. Он заглянул во вторую половину Г-образной приемной, откуда доносился внушительный храп, и… остолбенел.
На плюшевой синей банкетке сладко почивал святой отец. То ли обида за ухлюстанные грязью ботфорты по милости батюшки, то ли какая детская шалость взыграла в капитане, шут знает… Да только Андрей запустил-таки штуку в своем прежнем вкусе… Вскоре парочка резвых прусаков, пойманных у щелястого плинтуса, занырнула, брыкнув лапками, в полураскрытый рот. Богоугодные уста беспомощно затрепыхались, издавая престранные булькающие звуки.
Но вот в узге рта показались веселые заполошные усики. Ошалевший, намокший таракан в панике выкарабкался на оттопыренную губу. Другой, попрытче да побойчее, в любопытстве засеменил придирчивей осмотреть поповский зев и… громоподобный кашель сотряс приемную.
Батюшка, без ума, грохнул с банкетки, выпучив и без того очень выразительные глаза. При этом он загибал такие преспелые «непотребства», что офицер отказывался верить своим ушам. Но прежде чем святой отец уразумел, что отчебучили с ним, дверь кабинета распахнулась и вестовой выкрикнул:
− Капитан Преображенский, к его превосходительству!
* * *
Михаил Иванович достойно носил на себе неизгладимый след военной выправки: браво подтянутый, словно боевой кирасирский конь, он имел грозные, ухоженные, волосок к волоску, усы и важную для начальства привычку: быть обязательным и точным, как часы.
Рядом с ним стоял урядник Щукин. Низкорослый, скупой в движениях, лысый, с лицом царька, привыкшего разносить подчиненных.
Капитан знавал эту личность, замечательную во многих отношениях. «Шкура» он был еще та, что ни на есть отъявленная, но, видать, Богом меченная, коли пережил даже самого Бухарина, который считался с ним, а случись, и совета выспрашивал. Верно одно: службу Щукин знал тонко, а обязанности свои выполнял с таким зверским рвением, что из рядового выбился поначалу в унтеры, а затем и урядником был назначен. Оттрубив «по чести и совести» двадцать семь годков, он заслужил гроздь серебряных медалей от начальства, а заодно и ненависть подчиненных, для коих был злым гением. «Мордобойником» он слыл отменным, правда, и храбростью обделен не был; однако перед начальством держался, как мышь перед котом, вызывая тем самым презрение у господ офицеров.
У Преображенского к уряднику добавилась еще и личная неприязнь из-за глупого убийства христарадника в корчме. Многое мог бы сказать калека, если б не щукинская пуля. «Видно, помру, не дождусь, когда сего секача выкинут из Охотска взашей».
* * *
В настороженной тишине на совесть побеленного кабинета офицер четко отрапортовался. Михаил Иванович глянул ровным взглядом невозмутимого отца-командира и учтиво поздоровался.
Зато урядник воззрился столь свирепо, что, по совести сказать, более тешил, нежели пугал.
Не смея дрогнуть шпагой, Андрей смешливо «поедал» блестящую лысину урядника, напоминавшую распаренное колено. Ну и рожа была у Щукина! Так и чудилось, будто вот-вот взорвется брандкугелем92.
− Рад вас видеть, Андрей Сергеевич, − начал Миницкий. − Прошу, садитесь. Ну-с, хоть сюда.
Он указал на стул. Преображенский присел на край, уткнув ножны шпаги в дубовый паркет. Командир устроился за столом напротив, любезно улыбнувшись.
− Капитан, в нашей беседе я положительно желал бы видеть вас скорее даже не офицером, нет… а прежде гражданином Отечества. Разумеете?
Андрей согласно кивнул.
− Полагаю, решительно нет надобности нам с господином Щукиным распространяться о важности сего обстоятельства. Доказательство оного − ваша встреча. Мое разрешение на передачу судна, капитан, не что иное, как немалое доверие к вам. Согласны? Иначе, mon cher, мой выбор пал бы на другого. Тем не менее, я прошу вас поклясться честью, что вы и звуком не обмолвитесь о notre conversation93, пусть даже под пыткой. Гибельно для нас: многим знать многое.
Последняя фраза прозвучала тихой говорью, как гвоздем по стеклу. И сразу же Преображенский ощутил неприметное мозжание в суставах. От слов этих тянулось пепельной тенью тревожное, смутное предчувствие − быть беде.
− Клянусь честью, ваше превосходительство, − не показывая вида, живо произнес он и бросил косой взгляд на Щукина.
− Темное дело заварилось, Андрей Сергеевич. Помышления за океаном, ан смерть-то за плечами. Ох, не по нраву мне сие. Разделяете, Архип Петрович? − обратился через плечо Миницкий к хмурому Щукину, стоявшему у приоткрытого окна.
− Факт налицо, − буркнул тот. При этом пятна желтого пригара на широких простолюдинских скулах потемнели и казались теперь синяками. И без того крохотные глаза превратились в азиатские щелочки.
− Так-то оно так, да токмо ежели б моя власть, Михаил Иванович… Сему молодцу пожар Купеческой не спустил бы-с. А то, вишь, руки умывает − в океан собрался. Спору нет, дело делом, но факт налицо, будь он неладен! Собака-то зарыта в его доме. А посему и ответчиком ему быть. Опять же, умственная боль, − Щукин наморщил лоб. −Что прикажете с двумя сотнями погорельцев делать? Белугами воют, пройтить нет никаких возможностев.