101 пенистое гривье волн, стрелой уходил на восток, туда, откуда клубящийся мрак наступающей ночи бросал на российский берег пять длинных отростков, похожих на пять хищно загнутых когтей.
«Страна русских хороша только с одной стороны − со стороны кормы», − не поворачиваясь к боцману, Коллинз передал ему подзорную трубу. Глаза капитана смотрели вперед, в туманящуюся даль, в самую глубь бездонного пространства, где горизонт рассекала темно-багряная рана. Старик улыбался и был невозмутим. И никто − ни Бог, ни дьявол − не знали, что вызывало зловещую улыбку на морщинистых губах.
− Впереди добрый бой… Посмотрим, у кого больше козырей.
Глава 21
Наконец-то! Худо-бедно все погрузились. Для выхода «Северного Орла» из реки ожидали прилива, истомились изрядно, до зевоты, когда вахтенный заорал: «Есть прилив!» Вода в устье входила жадово, взахлеб − успевай ворочаться. Офицеры благодарили Господа: ветру дерзкого с моря не приключилось, который в Охоте производит великое и крутое волнение, спасу от которого нет. Множество судов сгинуло оттого, что не почитали должно эту опасность.
Верповались102 с полуночи сразу после Благовещения, как решил Преображенский. Мужики крестились, чтоб почин прошел без «белой шубы», то бишь густого тумана, попав в который, приходилось табанить судно. Звезды серебряной чеканки стояли ясные, головокружительные.
По стародавнему обычаю мореходов, последнему, кто провожал на берегу, подарили вещицу на счастье и дали наказ: «Свечи не забывай, ставь за нас, грешных… Прощевай!»
Шульц, бдящий за штурвалом, ладно обходил манихи103, которые не подчинялись никаким вычислениям, и все же дьявольское течение переменилось сильнее, нежели ожидали моряки. Верды, которыми тянулся «Северный Орел», ползли черепахами, и даже стреляный Шульц оказался бессилен. Фрегат прижало к ползучей мели и довольно крепко колотило зыбью. Андрей Сергеевич нервничал, но виду не подавал: коряво все начиналось, не по-людски…
Благовестом прозвучало сообщение Матвея: «Вода пала, ваше высокоблагородие. Распогодилось в устье Охоты!»
На капитанском мостике вздохнули свободнее, но вновь пришлось топтаться на месте: судно лежало теперь подбитым китом покойно, ибо под ним водицы плескалось только полтора фута. Штатским на палубу выходить дозволено не было − раздражение одно, да и опасно: матросы в работе ненароком зашибить могли.
Когда же морской горизонт лучи окрасили бледной кровью, вновь забурлил прилив, при помощи парусов стянулись с мели и вышли на глубину шести сажен.
Палыч, отправившийся до ветру, шарахаясь на юте, сорвался в рулевую дыру и больнешенько убился о крючья. Забористо ругаясь, он пробрался в кубрик104 отдышаться. Но там!.. Мать честная, хоть топор вешай: дыму − не вздохнуть. Захлебываясь от грызучего кашля, старик без стука вломился в кают-компанию и доложил господам.
Известие шокировало всех − под матросскими кубриками в крюйт-камере хоронилось до шестидесяти пяти пудов пороху! Смятение началось адово, какая-то сволочь оповестила барышень − в их каюте взыгралась истерика. Моряки комками нервов заметались по палубе. Высыпавший поутру проводить корабль народ обмер, потом выдохнул единой грудью: «Спасайся!». Секунда − и толпа с криками катнулась в животном страхе прочь.
Умывшись путом, порох удалось вытащить и складировать на спущенные по приказу Преображенского шлюпки. Они тотчас отгребли далее от парусной громады.
Зубарев с двумя матросами вскоре отыскали дюжину тюков пышущей жаром стеньги, которой по первости и приписали причину дыма. Но тут фельдшера, метавшегося в безумщине по палубе, осенило: чертов дым имел до рези знакомый запах. Ноздри щекотал приторный чад горелого картофеля. Предположение Кукушкина попало в десятку. Причиной оказии случился прогорклый дым, который из камбуза валил сквозь палубу в трюм, где, находя отверстия, тянул через двери…
Мужчины выругались, утерли пот, барышни всплакнули, нехотя успокоились; а Шилов, камбузный кок105, получил от Андрея Сергеевича форменный разнос, однако, к превеликому изумлению, кошками выдран не был. Позже кок не раз вспоминал эту историю и всегда с глубокой почтительностью вторил:
− Ежли по совести, братцы, морду мне своротить было след да шкуру вздуть, чтоб мясо с кости слезло! А он, сокол, видишь ли, токмо кулачком меня отутюжил, не в пример Черкесу, всего два зуба покрошил. Чуете? Беречь нам его нады. О как!
* * *
После такого казуса «Северный Орел» благополучно отшвартовался, вышел в сапфирную бухту. Заря уступила место на редкость солнечному дню. Ветер-тепляк с юга выметал белые тучки. Фрегат, гарцуя на волнах точеными линиями, произвел оверштаг, повернулся и во всей крылатой красе, под российским штандартом пошел и пошел резать волну вдоль грозной цитадели Охотска.
Преображенский залюбовался фортецией, приобнял Даньку, стоявшего колышком рядом, весело шлёпнул по острому плечу, улыбнулся:
− Ну-тка, примечай, брат! Глядишь, скоро сам корабль взнуздаешь.
Данька, сын Дьякова, задыхаясь от радости пополам с испугом, ляпнул:
− Дядя Андрей!.. Ой, не гневитесь, ваше благородие! Ужли взаправду океян переходить будем?.. Тятю увижу и индеанов?!
Капитан кивнул головой и подмигнул юнге, а тот, не сдержав яри чувств, протянул мечтательно-певуче:
− Ка-ли-фор-тия-я! − и тут же пальнул вопросом:
− А где это?
− На краю света и дальше…
− Ох, ты-ы-ы.. − мальчонка захлебнулся восторгом.
Данилу было чуть более четырнадцати, и он понятия не имел, что делать с остатками своей юности. О будущем головы не ломал. «Мир для него за пределами “сегодняшнего дня”, − подумал Преображенский, − тайна за семью печатями. Оно, может, и лучше − жизнь ярче, веселей».
Данька завсегда торчал на пристани: глазел с завистью на суда, что скользили сказочными птицами по великой воде, и думал, что скоро, очень скоро, взойдет и он на борт «белогрудого чуда» и отправится в неведомые дали, откуда восходит солнце, куда улетают несметные косяки птиц; и, вот крест, ни разу не оглянется и не проронит слезу. Именно в такие минуты, когда Данька бывал один и не зависел от хозяйского окрика, он чувствовал себя свободнее. Потому как смекал: зависеть от людей − последнее дело. После отъезда в форт Росс отца и внезапной кончины матери он понял, что отчаянно одинок в этой жизни. Мальчику только и оставалось рассматривать перед сном при свече свои голенастые ноги да спину, которые украшали полдюжины самых удачных кармановских ударов ремнем, на котором тот правил бритву. Тогда же ему открылось, что краше научиться любить свое одиночество и быть самим по себе.
Нынче все как будто становилось возможным, отчего на душе его было по-весеннему светло и звонко. Данька крепче ухватился за поручень, расправил плечи, подставляя ветру лицо, и подумал: «не всё аршином стоит мерить. Горох хоть и мельче, а слаще картошки! Зубом божусь, капитан, вам не икнется горько, что взяли меня!»
Боцман Кучменев подмигнул проходившему мимо коку:
− Глянь, Тихон, юнга-то наш… тень отбрасывает штопаного моряка.
− А то, − кок, балансируя с подносом, кивнул важе. −Хватит неслуху сыром в масле кататься на суше. Вот залудит еще желудок в «болтанку», научится пересвистывать ветрюгу на вахте − и тады, держись, брат, соленое море!
* * *
Переведя цепкий глаз трубы на восточную башню, смотрящую на океан, Андрей встретился с его превосходительством нос к носу; казалось, протяни руку − и погладишь седой шёлк грозных усов командира порта. Миницкий улыбнулся, ободряюще помахал морщинистой ладошкой, − старик тоже пытал интерес в подзорную трубу.
Он для пущей важности, раздув щёки, перевел внимание с капитанского мостика на горящие медью леера и… чуть не поперхнулся.
Перед глазами старого служаки трепетала чудная, с бархатной мушкой, женская грудь, затянутая в сиреневый атлас корсета. Она ослепила, лишила дара речи: пальцы адмирала непроизвольно цапнули воздух, глаза сверкнули молодо, на губах застыла завистливая улыбка.
− Осторожнее, ваше высокбродь, − прогремел в ухо ему Щукин. − Не приведи Господь, убьетесь.
− Пшел вон, идиот! − буркнул сконфуженный Михаил Иванович.
Однако, несмотря на эту композицию, вскинул трубу −напрасный труд: чуда не повторилось.
− Экая бестия этот Преображенский. Он малый не промах, − командир цокнул языком. − Увел-таки нимфу наезжую. Эх, и хороша же эта мисс Стоун.
Выходки такого рода не задевали Миницкого. Задевало и злило другое: ушло его времечко, ушло молодецкое. Старик припомнил добрые деньки, когда он, славный молодой капитан, бывалоче… задирал юбки на берегу… Право, он и нынче готов, как вчера, приударить за смазливой охотской Хлоей. Да вот беда: чин и лета, видать, смущали Эрота, и сей шалун робел браться за стрелы.
* * *
Преображенский, немало удивленный поведением его превосходительства, оторвался от трубы, глянул зорко на палубу и все понял.
Мисс Стоун, в накидке из чернобурой лисы на обнаженных плечах, направлялась к своей каюте. Она почувствовала взгляд, повернула голову, грациозно улыбнулась капитану; Андрей почтительно кивнул.
Обмен любезностями не остался вне бдительного ока офицеров. За спиной капитана сухо хохотнули, как фасоль из кулька, и заметили:
− А мадемуазель-то спелая ягодка, вы не находите, Андрей Сергеевич? Путь неблизкий… А долгий путь −это путь к близости…
Преображенский напрягся спиной и, не поворачивая головы, отрезал:
− Господа, я не любитель подобных сальностей. Не взыщите, впредь не потерплю!
Офицеры извинились, сделав для себя выводы; Андрей покинул мостик.
* * *
Захаров − старший офицер, крупный мужчина в теле, разменявший пятый десяток, − закусил губу, а Сашенька Гергалов не преминул съязвить: