− Капитан-то наш каков? Вот тебе и фунт! Мягко стелет, да жестко спать. Как думаешь, она его зазноба?
− Будет вам ёрничать, Саша. Чай, намека не понял?
− Не велика мудрость. Но ручаюсь, она из тех мотыльков, что легко заподозрить в шашнях.
− Но коего трудно склонить к ним.
− Хм, и какой черт забросил ее сюда? − Гергалов, точно не слыша Дмитрия Даниловича, гулливо блеснул чайно-карими глазами.
− Ба, а как же оне, по-твоему, все сюда попадают? Как сюда попала Олюшка-Лира да прочий взвод?.. Но эта штучка, скажу я тебе, не из сей сучьей породы, уж больно красна и бела… Хотя по мне сухопара, не мой тип.
«Эх, Захаров, тебе всё коров толстозадых подавай», −подумал Гергалов. А вслух молвил:
− О вкусах не спорят. И все ж согласитесь, она чертовски восхитительна, чтоб оставаться одной.
Дмитрий Данилович вздохнул протяжно:
− Жизнь под парусами вконец исштормила тебя, Васькович, подгоняешь всех под един аршин. Хотя, Бог знает, вдруг оно да и так. Но эта особа… − старший офицер, опершись о поручни, отрицательно качнул головой. − Сия не такая. Что-то в ней не то, а вот что −пойди, разгадай.
Молча они вытянули по трубке, ревностно поглядывая, как справлялись с работой вахтенные под дозором горластого, пучеглазого боцмана Кучменева, после чего Гергалов вспыхнул:
− Захаров, брат, ну, скажи: она ведь чертовски хороша, чтобы быть монашкой, м-м?.. А здесь, у беса на рогах, все приличия чешуей слетают…
− Ну вот что, любезный Александр Васильевич, хватит вам фордыбачить! Курс ваш я знаю: поматросишь и бросишь! Я же в чужую постель нос совать не намерен и вам не советую. Возраст у меня не тот, да и честь одна! Отсюда непреложный вывод: ежели вы, Сашенька, таки вознамеритесь… знайте, дружбе нашей конец. Честь имею.
− Э-э, старые дрожжи что поминать, − щеки Гергалова заалели. − Сжалься, Дмитрий Данилович. Знаем ведь друг друга как облупленных. Ужли всерьез надумал, что у меня замысел зреет? Ха-ха. Женушка-душка в Москве дожидается, а ты, брат? Пойдем лучше чаю откушаем с ликером. Знобит, право.
Он печально вздохнул и повел плечами, оправляя зеленый кафтан внакидку.
− Насчет чайку − мысль тверезая, одобряю. А насчет женушки да верности забивайте другому мики-баки. Помню-с, как оно… По японкам знобило вас, Сашенька, на пару с Кашириным, не отпирайся. Да я не в осуд: быль молодцу не в укор − служба наша такая, сам грешен… Да только о капитане мнение мое тебе известно.
Дмитрий Данилович тряхнул солидным брюшком и зачесал серебреющий висок на римский манер. С его широкого румяного лица глядели голубые глаза, обширную прогалину на голове окаймляла невнятная бахрома, а надо лбом красовался жиденький кок, который Захаров старательно причесывал и холил.
− Ну, так вы о чае заикались?
Гергалов, что нежный валет с карт, озарил снежнозубой улыбкой:
− С превеликим удовольствием, чаек-то в Охотске цейлонский на борт поднят − бархат для души, так сказать. Женушка меня уверяет, он индусскими слонами пахнет. Ха-ха! А по-моему, вздор сие, а?
Они не спеша стали спускаться с капитанского мостика.
* * *
Андрей Сергеевич в последний раз подзорной трубой приблизил родимый берег.
На крепостной стене народу поналипло − страсть: служивые мужики, бабы, горох ребятишек, зверобои-промысловики из инородцев; вот мелькнуло масляным блином лицо Карманова Семена Тимофеевича, он что-то кричал в избытке чувств, а рядом, плечо к плечу, лыбились вихрастые братья Красноперовы − рослые недоросли, что стащили на пожаре его, Преображенского, в телегу; в воздухе бултыхались платки, стальным гребнем сияли казачьи сабли; резво струились на ветру узкие вымпелы − Россия прощалась со своими сынами.
Андрея тронула тоска. Горечь разлуки с Отечеством клещами хватала горло. Хотелось что-то выкрикнуть, от чего-то освободиться. Он понимал, чту его гнетет, но пытался заставить себя думать об ином. Думать, что пробил, наконец, и его славный миг. «Миг между прошлым и будущим…» И быть может, это и есть его счастливая карта − ЕГО ЖИЗНЬ!
«Зачем я вообще оказался здесь, на краю света? Бежал из столицы, будто меня кто гнал? Разве я сам не мечтал об этом?» − колол он себя бодрящими вопросами. Но проклятый ком в горле продолжал ершить. Он моргнул раз, другой, прогоняя слезы. А рядом старые матросы крестились и плакали открыто, не стесняясь, слизывали языком стекавшую по щекам соль.
Капитан поглядел на своих усачей. Нет, на лицах не было страха за завтрашний день, а скорее светлая печаль и растерянность за сегодняшний.
Мостовой бросил волнительный взгляд на капитана. Преображенский махнул треуголкой:
− Первое орудие− пли-и! − срывающимся на фальцет голосом закричал мичман.
Туго рявкнули тупорылые пушки. Прощальный залп окрасил борт дымами. С частокола крепости грянуло родное раскатистое «Ура-а-а!» − и ответный залп шестидесяти орудий вторил густо гудящему по волнам эху.
Меж тем корабль миновал внешний рейд и, приодевшись парусами, достойно лег на генеральный курс, всем своим стройным видом бросая дерзкий вызов океану, небесам и судьбе. Охотск медленно и величаво тонул за кормой фрегата. А на щеках моряков продолжали слюдой блестеть дорожки слез − прощай, землица русская, свидимся ли еще?
Глава 22
Письмо из Охотска от командира порта Миницкого прибыло в Санкт-Петербург, когда город уже покидали белые ночи.
В это время графом Нессельроде и английским послом Уолполом был отдан сигнал не одному пучку бойких перьев, которые клювастыми гарпиями кинулись на старого канцлера и тех, кто держался его профранцузского взгляда. Продажное «гусиное племя» выщипывало узоры один другого пышнее.
Капитан Черкасов на Гороховую, домой, не заезжал. Прямо как был в дорожном платье, явился пред строгие очи его сиятельства.
После прочтения донесения Миницкого со стариком Румянцевым случился апоплексический удар. Побагровев лицом, он лежал на руках капитана и страшно хрипел.
Переполох во дворце грянул до потолка. Немедленно позвали лучших врачей. Черкасов был отпущен, но не ушел. Дежурил при графе, полный готовности помочь, но не способный сгорстить мыслей: что предпринять.
Не меняя позы − руки сцеплены за спиной, − он стоял у стены, затянутой кремовым штофом, и смотрел на снующих с тазами воды и льда слуг, на проходивших мимо озабоченных врачей, с ужасом осознавая, что причиной слома графа является он. На него ровным счетом никто не обращал внимания: ни многочисленные съехавшиеся друзья, ни родственники, ни слуги. Ему, безумно уставшему от бесконечно изнуряющей дороги, казалось, точно его не замечают с умыслом, и это наводняло Андрея Сергеевича особым страхом.
«Господи, да почему же на меня никто не обратит внимания?! Господа, что же это значит? Господа!» − кричало внутри Черкасова, но он лишь крепче сжимал губы, оставаясь внешне спокойным и сдержанным.
За окном уж темнело, а посетители все прибывали. Говорили мало, а если и роняли слова, то страшные и черные, будто комья земли на гроб.
«Не иначе умирает канцлер», «летальный исход, господа, похоже не доживет до утра…», «…вот ведь, довели-с старика до “ручки”». Из оцепенения Черкасова вывел приглушенный знакомый баритон:
− Ба, Андрей Сергеевич, наше вам, сто лет, сто зим. С возвращением, голубчик, − Булдаков Михаил Матвеевич, весьма озабоченный случившимся, пожал руку капитану. −Теперь вся надежда на Господа. Спаси и сохрани его, Отец Небесный.
− Ваше превосходительство… это из-за меня, ох ты, Боже мой, всё из-за меня, − сбивчиво начал объяснять Черкасов; отчаяние изводило его, но первенствующий директор Российско-Американской Компании мягко оборвал его:
− Полноте, голубчик, грешить на себя. До вас постарались. Есть «благодетели» в нашем Отечестве… Имя им −легион. − Помолчал, глядя в покрасневшие глаза офицера, и по-французски тихо-тихо добавил: − Самый опасный враг − это бывший друг, капитан. А знаете, кто им был у графа?
Черкасов нервно дернул кадыком и повел отрицательно угольной бровью.
− Государь, голубчик, угу… он самый.
Сказав это, Булдаков крепко взял под локоть ошалевшего Андрея Сергеевича и не спеша направился вместе с ним к выходу.
Часть 4. Мадридский гонец
Глава 1
Душный полдень лениво растекался яичным желтком по склону отклокотавшего вулкана, у подножия которого пестрел красно-желтыми куполами и крышами цветущий, древний, как мир Мехико106.
В апрельский день тысяча восемьсот четырнадцатого года окрестности города нежила тишь, мягко тронутая мерной перекличкой колоколов, атласно повитая бризом.
Дома, с чинными крутобокими черепичными кровлями, затканные плющом и розами, дремали в тенистых садах, где струился и замирал сиреневый дрожащий сумрак; местами слышалась мирная колотьба кузнеца, гортанное завывание торговцев и серебряные переборы андалузских гитар.
На северной окраине города, там, где терялась благопристойность улиц и площадей, где начинались ковры табачных плантаций и жаркий пурпур виноградных садов, вековал постоялый двор Антонио Муньоса под незатейливой вывеской «Золотой початок». Это название с легкой руки подарил развалюхе священник, приглашенный Антонио к открытию. Рука падре оказалась не такой уж и легкой: 110 реалов107 перекочевали из тощего кошелька Муньоса в туго набитый кошелек святого отца, посулившего бурное процветание.
Урожая звонких монет постоялый двор Антонио так и не дождался. Определение «золотой» похоронилось за давностью и никчемностью, а вот название «Початок» крепко-накрепко прикипело к самому хозяину, смахивавшему своим тучным видом не то на перебравший солнца маисовый початок, не то на переспелую грушу.
На внутренний двор − патио, где бродили индюшки и куры и до одури заливался петух, подкованной ромом походкой вышел драгунский офицер. У него было уставшее, если не сказать более, изможденное лицо закаленного солдата, видевшего смерть во всех ее проявлениях и познавшего ее отвратительный вкус, солдата, умевшего настигать врага после многочасового преследования и умело уклоняться от опасности. Пожмурившись от яркого света, он потянулся упругим телом, напоминая кугуара