— Что? — усмехаюсь. — Кайф, да?
Молчит. Снова смотрит на экран.
* * *
Не звонит.
Вот уже вторую неделю — ни слуху ни духу.
Сижу в своем кабинете перед монитором. Одновременно курю, пью кофе и просматриваю сценарий. Никак не могу сосредоточиться; наконец набираю телефонный номер.
— Алло! Ма? Привет… Как у вас дела? Нормально? У меня тоже нормально… Я тут на работе сижу, затра… то есть замоталась совсем.
Удивленное молчание в трубке. Что–то не так.
— Ма, ты чего?
— Ты же мне пять минут назад из дома звонила, — говорит мама. — Ну, вот буквально только что…
Глоток кофе встает у меня поперек горла. Кашляю.
— Ну, извини, — говорю. — Совсем затурканная… Как в том анекдоте… Ты прости, я тебе еще вечером перезвоню… Не могу сейчас говорить…
Вешаю трубку.
Елена
Выхожу из дома и иду, куда глаза глядят.
Подаю милостыню старушке, чем–то похожей на Клавдию Антоновну, царство ей небесное.
В переходе играет «надежды маленький оркестрик», вернее, маленький оркестрик безнадежности, и клочковатая жизнь, протекающая мимо, под звуки музыки обретает подобие смысла. Что за несчастье — всю жизнь говорить о еде и ценах, думать о накладных и прайсах… и отвлекаться от них только по субботам, глядя по телевизору, как кто–то поедает на ком–то трусы из сладкого желе…
Фотографируюсь с удавом в зоопарке.
«Подруга, — ей отвечала другая лягушка,
Слепая и сильно помятая с виду, —
Когда я была девчонкой, я верила:
«Бог услышит когда–нибудь нашу песню
И сжалится он над нами“.
С тех пор прожила я долго
И уж ни во что не верю,
И петь совсем перестала…»
Удав тяжелый, как вериги.
— Он любит ласку, — говорит фотограф. — Погладьте его, пожалуйста, по голове.
Целую удава в морду. Раз любит ласку — пусть терпит…
Стою посреди человеческого потока на круглом канализационном люке.
Они проходят мимо, как будто не видят.
Вы там. Я — здесь. Вам меня не достать.
«Кто это?» — «Неуловимый Джо». — «Никто его поймать не может?» — «А кому он нужен?»
В самом деле, кому?
Лена
Возвращаюсь домой поздно. Мигает огонек на автоответчике; три сообщения. Первое от мамы; второе от какого–то мелкого газетчика, обрываю его сразу после приветствия. Третье сообщение — от нее. Голос глухой и какой–то удивленный:
— Он больше не позвонит… И ты ему не звони.
Короткие гудки.
Плюхаюсь на диван. Первое движение — к телефону. Набрать номер Дымка.
Останавливаю себя. Во–первых, он в такое время обычно спит, у него режим. Во–вторых… если и не спит — у него определитель. Что может быть унизительнее, чем слушать длинные гудки в трубке и знать, что в это время механический голос повторяет и повторяет на всю большую Дымкову квартиру твой номер, красноречивые семь цифр, которым давно уже не на что надеяться…
Останавливаю себя снова. Что за бред — Дымок как надежда?
Стираю все сообщения на автоответчике.
На кухне падает на пол тарелка — и, судя по звуку, вдребезги.
Елена
Лежу на диване, забросив руки за голову.
В ванной шумит вода.
Звонит мобилка на тумбочке в прихожей, и я вздрагиваю.
Телефон выводит тему Монтекки и Капулетти. Трезвонит. Не смиряется. Пищит противным электронным голосом про великую вражду и рознь, и вода в ванной шумит все так же упруго и жизнерадостно.
Через силу поднимаюсь.
— Алло?
— Привет, Ленка…
Обмираю. Закусываю губу.
— Привет…
— Что с тобой?
— А что?
— Такой голос… Ты не заболела?
— Нет, — говорю. — У меня все хорошо. Тьфу–тьфу–тьфу.
И стучу костяшками пальцев в дверь ванной.
Шум воды становится тише.
— Прости, что я пропал. Уезжал. Окончательно определилось со следующим боем…
— Замечательно, — говорю.
— Ты обиделась?
— Я? Нет…
— Слушай… Я хотел тебя спросить…
— Да?
Мнется. Он — мнется!
— …Спросить: ты сегодня на работе?
В ванной тишина.
— Через час примерно, — говорю, обреченно глядя на закрытую дверь.
— Отлично… Я там тоже буду. Припахали на интервью.
— Хорошо… Ну, пока…
Кладу трубку обратно на тумбочку. Подхожу к зеркалу.
Долго себя разглядываю.
За моей спиной медленно, как в страшном сне, открывается дверь в ванную.
Лена
Кто–то вскакивает в лифт прямо за моей спиной. Волной бьет запах хорошего одеколона.
Двери лифта закрываются. Я оборачиваюсь.
Он стоит, почти касаясь головой зеркального потолка. Смотрит сверху вниз. Молчит.
И я молчу.
Лифт закрывает двери и едет на восьмой этаж. Мы плаваем в нашем молчании, как в кефире.
Лифт проезжает четыре с половиной этажа и останавливается, жалобно дернувшись.
Тишина. Двери и не думают открываться.
— Ну, — спрашивает Виктор без улыбки, — сколько на этот раз ты заплатила электрику?
* * *
Снаружи — суета и мат–перемат. Оказывается, Дымко опаздывает на интервью в прямом эфире, а электрика нет и лифтера не могут найти.
Я сижу на корточках, привалившись спиной к стене.
— Ты ведьма? — спрашивает.
— Это не я, — говорю.
— А кто?
— Не знаю.
Он садится напротив, у другой стены. Так и сидим, как два кота на задворках — рядом, молча.
— Слушай… зачем ты это делаешь? — спрашивает он наконец.
— Что?
— Программу «Щели».
— За бабки, — говорю, честно глядя ему в глаза.
— А по–моему, нет, — говорит он, подумав.
Смеюсь:
— А для чего тогда?
— Ради кайфа, — говорит он серьезно. — По–моему, ты ловишь кайф… Когда показываешь, какие все идиоты.
— Это тоже, — пожимаю плечами. — Но бабки важнее. А кайф можно по–другому словить… Есть миллион способов словить кайф, подмигиваю.
Он не улыбается.
Снаружи начинаются ремонтные работы. Лифт слегка сотрясается; пахнет нагретой изоляцией. От этого запаха меня вдруг охватывает острый приступ клаустрофобии.
— Эй, чем это воняет?
— Дымом, — отвечает бесстрастно.
— Блин… каким дымом? Мы что, тут сгорим нафиг, как крысы в крысоловке?
Пытаюсь открыть дверь. Барабаню кулаками:
— Эй, соплежуи! Что у вас там горит?
— Не бойся, — говорит он за моей спиной.
— Что?
Он поднимается, заполняя собою половину просторной кабины:
— Не бойся…
И обнимает меня за плечи.
Остановись, мгновенье! Ты комфортно…
* * *
Жду, пока он закончит со своим интервью (он все–таки опоздал. Все перетряслись, все нервничают и на меня косятся).
Потом вместе идем в кафе. Я беру кофе, он апельсиновый сок. Платим каждый за себя.
— Ты мне снилась, — говорит Дымок.
— Мне гордиться?
— Но ты мне снилась очень странно, — говорит он. — Как будто я ищу тебя — наощупь в какой–то темной комнате. Я знаю, что ты прямо передо мной. Но я тебя не вижу.
— Не к добру, — отзываюсь, подумав.
За соседним столиком сидят криэйтор Дима и целый выводок наших сотрудников. Глядят на нас круглыми глазами.
Подмигиваю.
* * *
Добравшись наконец до рабочего места, вытягиваю из сумки блокнот. На стол вываливается сложенная вчетверо бумажка.
Разворачиваю. Читаю.
Вытаскиваю мобилку, набираю свой домашний телефон. Слушаю собственный голос: «Вы набрали номер… и слушаете автоответчик. Оставьте ваше сообщение после сигнала…»
— Хватит ныть, — говорю я, прикрывая трубку рукой. — Подобрать сопли. И сидеть тихо. Нишкни. Поняла?
Кладу трубку. Записку, скомкав, прячу на дно сумки.
Вот так.
Елена
Лежу на диване, укрывшись томиком Бродского, как избушка крышей.
«Октябрь. Море поутру
лежит щекой на волнорезе.
Стручки акаций на ветру,
как дождь на кровельном железе,
чечетку выбивают. Луч
светила, вставшего из моря,
скорей пронзителен, чем жгуч…»
Я умею только брать. Только требовать понимания, любви, еще чего–то. Только лежать на диване и читать книги. Да еще смотреть в окно.
В окне виден лоскуток синего неба.
Небесный краешек.
Смотрю на него, не отрываясь.
Лена
Культурно развлекаемся. Летаем на вертолете.
Дымок, весь опутанный ремнями, совершает беспарашютный прыжок вниз головой. Весь смысл и удовольствие этого дела в том, чтобы, пролетев пятьдесят метров, повиснуть на веревочке и подлететь снова, как игрушка йо–йо.
Я сижу в вертолете, опасливо поглядывая вниз, а мой друг вываливается из двери с ликующим воплем. Мое сердце подпрыгивает к горлу и сразу падает в желудок; мне кажется, что канат (или как он у них называется?) порвался, и Дымок продолжает полет уже безо всяких пут, свободно…
Потом я вижу, что он уже не падает, а просто болтается между небом и землей, как на паутинке, и от радости вопит так, что слышно сквозь шум ветра…
Небо синее. И зеленая земля.
…Выбираюсь из вертолета, пошатываясь. Специальные люди помогают Виктору освободиться от сбруи; он что–то говорит, но я не слышу. В ушах моих до сих пор ревут мотор и ветер.
Он берет меня за плечи:
— Ты чего такая бледная?
Трясу головой.
— Лен… Ты что, перетрухала?
— Иди ты, — отталкиваю его руки.
Он меня обнимает. А из таких–то объятий не очень–то вырвешься.
* * *
Рассказывает мне о предстоящем бое. Взахлеб.
Разумеется, я полечу с ним. Почему бы мне не выкроить свободную неделю и не подержать друга на ринге? Я соглашаюсь. В самом деле, почему?
На экране телевизора постоянно крутятся поединки его будущего противника. С повторами; здоровенный мулат с руками до земли, с блестящей голой головой, похожей на пасхальное яйцо нежно–кофейного цвета. У мулата три десятка побед нокаутом. Разговаривая со мной, Дымок нет–нет да и отвлечется, чтобы полюбоваться очередным ударом с разлетающимися брызгами, с рассечениями и кровью, с гематомами в полголовы, с валяющимися на полу телами…
Кто это мне рассказывал, как один предприимчивый боксер поместил рекламу на подошвах и на том немало заработал, провалявшись некоторое время в нокауте?