Глядя Мартинону в лицо, девушка издала хриплый, прерывистый вопль ужаса. Она пыталась вырваться из кресла, но резиновые прокладки удерживали ее голову. Она указывала пальцем на Мартинона: «Я тебя узнала! Мне знакомо твое лицо! Ты застрелил моего отца!»
«Что ж! – сказал Мартинон. – Пренеприятнейшая ситуация. С этим придется что-то делать». Он вынул из кармана складной нож, встряхнул его – выскочило лезвие. Убийца шагнул к девушке.
«Мартинон! – закричал Эйкен. – Ты спятил!» Он с силой толкнул «Оптикон» – тяжелый аппарат на колесиках столкнулся с Мартиноном, повалил его и опрокинулся на него. Эйкен наступил на кисть убийцы; нож со звоном упал на пол. Эйкен схватил Мартинона за узел галстука, повернул его, надавил костяшками пальцев на яремную вену и стал колотить противника головой по полу.
Мартинон потерял сознание. Эйкен отпустил его и выпрямился: «Позовите полицию». Мартинон перевернулся набок, застонал и продолжал лежать неподвижно.
Кребиус выбежал в коридор. Эйкен обернулся к Кэрол. Та сидела в кресле с широко открытыми глазами, сгорбившись и обхватив руками колени подобранных под себя ног.
Эйкен сказал: «Привет, Кэрол! Теперь ты можешь видеть, не так ли?»
«Да. Я вижу».
«Ты меня узнаёшь?»
«Да, вы – Джеймс Эйкен».
«Нам тут пришлось немного набедокурить».
«А это кто? – прошептала девушка, глядя на человека, лежащего на полу. – Это Виктор?»
«Да».
«И все это время он снимал со мной свои фильмы… – она зажмурилась. – Я устала, хочу спать…»
«Подожди немного, не засыпай».
«Ладно…»
Послышалась сирена патрульной машины, подъехавшей к клинике. Минуту спустя Мартинона увели.
Кэрол прихлебывала крепкий черный кофе в кабинете Кребиуса: «Теперь я не хочу спать. Боюсь, что опять проснусь слепой».
«Нет, – покачал головой Эйкен, – такого больше не будет. Заклинание рассеялось. Василиса снова свободна».
«Чудеса!» – сказала Кэрол, подняла к нему глаза и улыбнулась. Да, отныне она была настоящей Василисой – веселой, умной, дерзкой – такой, какой должна была быть очарованная принцесса. Девушка взяла его за руку.
«Чудеса, – повторил Эйкен. – Чудеса!»
ГОНЧАРЫ ФИРСКА
На столе Фомма стояла желтая чаша высотой сантиметров тридцать; она расширялась от основания, сантиметров двадцать в поперечнике, до ободка с диаметром, равным ее высоте. Ее профиль изгибался простой, ровной и отчетливой кривой, вызывавшей ощущение завершенности. Тонкостенная чаша, однако, не казалась хрупкой. В целом она производила впечатление звонкой сводчатой солидности.
Мастерству изготовления основы не уступала красота глазури: великолепной, прозрачно-желтой муравы, светящейся, как заря жаркого летнего вечера. Глазурь эта словно впитала сущность ноготков и водянисто-волнистого шафрана: желтая, как прозрачное золото, как желтое стекло, создающее в себе и отражающее завесы света, как желтый брильянт – но мягкий, терпкий, как лимон, сладостный, как конфитюр из айвы, умиротворяющий, как теплый солнечный свет.
На всем протяжении интервью в кабинете Фомма, начальника отдела кадров департамента межпланетных дел, Кесельский исподтишка поглядывал на чашу. Теперь, когда интервью подошло к концу, он не мог не наклониться, чтобы рассмотреть чашу поближе, и с очевидной искренностью заметил: «Это самый чудесный образец из всех, какие я когда-либо видел!»
Фомм, человек средних лет с жесткими серыми усами и проницательным, но снисходительным взглядом, откинулся на спинку кресла: «Это сувенир. То есть, эту чашу вполне можно назвать своего рода сувениром. Мне ее подарили много лет тому назад, когда я был примерно в вашем возрасте». Он взглянул на настольные часы: «Пора обедать».
Кесельский поднял глаза и торопливо потянулся за портфелем: «Прошу прощения, мне не пришло в голову…»
Фомм приподнял руку: «Не спешите. Я хотел бы, чтобы вы со мной отобедали».
Кесельский стал было смущенно отказываться, но Фомм настаивал: «Присаживайтесь, не беспокойтесь». На экране появилось меню: «А теперь выберите то, что вам по вкусу».
Не дожидаясь дальнейших приглашений, Кесельский сделал выбор, и Фомм произнес несколько слов в микрофон. Открылась панель в стене, выдвинулся столик с уже приготовленным обедом.
Даже во время еды Кесельский не мог оторвать глаз от чаши. Когда настало время для кофе, Фомм наклонился над столом и передал ему чашу. Кесельский взвесил ее в руках, погладил ободок и стенки, заглянул глубоко в глазурь.
«На всей Земле не видел ничего подобного! Где вы нашли такую чудесную вещь?» Кесельский прищурился, глядя на донышко чаши и пытаясь разобрать выцарапанные в глине символы.
«Эта чаша не с Земли, – сказал Фомм. – Она с планеты Фирск». Усевшись поудобнее, он прибавил: «С ней связана любопытная история». Фомм замолчал, ожидая дальнейших вопросов.
Кесельский поспешно заявил, что ничто не доставило бы ему большего удовольствия, чем выслушать рассказ Фомма – о чем бы тот ни пожелал рассказывать. Фомм бледно улыбнулся. В конце концов, Кесельский впервые устраивался на работу.
«Как я уже упомянул, мне тогда было примерно столько же лет, сколько вам, – начал Фомм. – Может быть, я был на пару лет старше, но к тому времени я уже провел девятнадцать месяцев на Каналии. Когда меня перевели на Фирск, я обрадовался, конечно, потому что Каналия, как вам, может быть, известно – унылая планета, покрытая льдами и кишащая морозными блохами, причем скучнее тамошних аборигенов нет никого в обозримом космосе…»
Фирск очаровал Фомма. Фирск был всем, чем не была Каналия: теплым, ароматным миром ми-туунов, благовоспитанного народа с разнообразной и причудливой древней культурой. Фирск никак нельзя было назвать крупной планетой, хотя сила тяжести там приближалась к земной. Суша на Фирске занимала небольшую площадь единственного экваториального континента, формой напоминавшего гантель.
Местное Бюро межпланетных дел находилось в Пенолпане – полном обаяния старинных традиций городе, в нескольких километрах от побережья Южного моря. Там откуда-нибудь издали всегда доносился тихий музыкальный перезвон, там приятный воздух был напоен ароматами фимиама и тысяч всевозможных цветов. Приземистые жилища из тростника, пергамента и темного дерева, небрежно разбросанные, утопали на три четверти в листве деревьев и лоз. Город орошала ажурная сеть каналов, наполненных зеленой водой, с деревянными арочными мостами, поросшими свисающим плющом с оранжевыми цветами, а по каналам безмятежно плыли лодки, украшенные сложными многоцветными узорами.
Обитатели Пенолпана, янтарнокожие ми-тууны – незлобивые, целиком и полностью посвятившие себя радостям жизни, чувственные, но сторонившиеся излишеств, непринужденные и жизнерадостные – руководствовались соблюдением ритуалов. Они рыбачили в Южном море, выращивали зерновые культуры и фрукты, мастерили изделия из дерева, смолы и бумаги. На Фирске металл встречался редко, и его нередко заменяли керамические инструменты и утварь, изготовленные так изобретательно, что недостаток металла никогда не ощущался.
Фомм находил работу в пенолпанском Бюро исключительно приятной – ее омрачал только характер его начальника, каковым являлся Джордж Ковилл, румяный коротышка с выпученными голубыми глазами, тяжелыми морщинистыми веками и редкими волосами песочного оттенка. Когда Ковилл был чем-нибудь раздражен – а этом случалось нередко – он наклонял голову набок и смотрел на собеседника несколько напряженных секунд, после чего, если причина для раздражения была достаточно существенной, взрывался вспышкой гнева. В не столь важных случаях он просто разворачивался на месте и уходил.
В Пенолпане обязанности Ковилла носили скорее административный, нежели социальный характер – при этом у него оставалось много свободного времени, так как Бюро рекомендовало как можно меньше вмешиваться в быт уравновешенных, самодостаточных культур. Он координировал импорт кремнистой пряжи, заменявшей коревые волокна, из которых ми-тууны плели свои сети; он соорудил небольшую установку для крекинга, позволявшую очищать и осветлять рыбий жир, горевший в лампадах туземцев. Лакированная плотная бумага, которую ми-тууны Пенолпана использовали при постройке своих жилищ, быстро впитывала влагу и, как правило, начинала растрескиваться уже через несколько месяцев. Ковилл привез на Фирск пластиковый лак, защищавший пергамент практически вечно. Помимо этих незначительных нововведений, Ковилл почти ничего не предпринимал. Бюро стремилось повышать уровень жизни туземцев в рамках их собственной культуры, предлагая земные методы, идеи и принципы очень постепенно и только тогда, когда сами аборигены испытывали в них нужду.
Довольно скоро, однако, Фомм стал замечать, что на самом деле Ковилл относился с пренебрежением к провозглашенным принципам Бюро. Фомму, свято верившему в эти принципы, некоторые поступки начальника представлялись непонятными и необоснованными. Например, Фомм не находил никакого оправдания тому, что Ковилл построил здание управления Бюро в броском земном стиле, из стекла и бетона, что полностью противоречило мягким желтовато-белым и коричневым тонам местной архитектуры. Ковилл работал строго по расписанию, в связи с чем делегациям ми-туунов, прибывших в пышных церемониальных одеяниях, десятки раз приходилось уходить не солоно хлебавши, сопровождаемым сбивчивыми извинениями Фомма, в то время как Ковилл, ненавидевший жесткость своего полотняного костюма, раздевался до пояса и сидел, развалившись в плетеном кресле с сигарой и кружкой пива, любуясь танцами обнаженных девиц на телеэкране.
Фомму поручили борьбу с вредителями, то есть выполнение обязанностей, каковые Ковилл считал ниже своего достоинства. Именно во время одного из инспекционных обходов Фомм впервые услышал о гончарах Фирска.
Обремененный баллонами с инсектицидом, распылителем и висящими на поясе патронами с крысиным ядом, он бродил по беднейшим окраинам Пенолпана – там, где кончались рощи и начиналась засушливая равнина, простиравшаяся до самых Кукманкских гор. В этом относительно унылом и грязноватом районе ему встретился длинный открытый навес гончарного рынка. На полках и столах были расставлены всевозможные изделия – от керамических горшков для маринования рыбы до миниатюрных ваз с тонкими, как бумага, прозрачными, как молоко стенками. Здесь торговали блюдами, большими и маленькими, мисками любых размеров и форм – ни одна не была точной копией другой – кувшинами, супницами, бутылями, высокими пивными кружками. На одном из стеллажей лежали керамические ножи из глины, спекшейся до стекловидного состояния и звеневшей, как чугун, с зачищенным и наточенным слоем глазури, превращенным в лезвие острее бритвы.