– Возможно, он просто знает чуть больше.
– Например? – Ноздри ее раздулись, а глаза сверкнули. – Что ты запихнул его в тюрьму, руководствуясь высшими мотивами… дай угадаю, потому что он отказался выполнять твой приказ? Или потому, что? Потому что что, Торн? Давай, объясни мне! Ты же пришел объяснить.
– Потому что я сходил с ума без нее.
Эллегрин покачала головой.
– Ты сходил без нее с ума и вышвырнул ее семью из страны? Странная у тебя любовь, Торн. Ты, наверное, не в курсе, но любовь – это не когда сходишь с ума по тому, что разрушил, а когда веришь в тех, кого любишь, даже когда против них целый мир и они сами.
Она передернула плечами и отвернулась.
– Уходи.
Ее профиль подчеркнуло солнце, Эллегрин чуть нахмурилась. Она ненавидела морщины, поэтому всегда избегала такой мимики, но сейчас продолжала так стоять, сдвинув брови.
Разумеется, я никуда не ушел. Подошел ближе.
– Ты права, – сказал, глядя на Бельвенхарт. – Но, когда я высылал ее семью из страны, я любить не умел. Я тогда ни в кого не верил. Ни в нее. Ни в тебя. Ни в Ардена. Но в первую очередь я не верил в себя.
– Тебе не с кем больше поговорить, Торн? – Она метнула в меня яростный взгляд.
– Я бы очень хотел поговорить с тобой, Эллегрин, но, судя по всему, нормального разговора у нас не получится. Я здесь не только за этим.
– Тогда зачем?
– Хочу вернуть тебе твою свободу. – Я кивнул на диванчик. – Присядешь?
Эллегрин неверяще взглянула на меня.
– Ты узнал, как снять отложенный приказ? Узнал слово, которое может меня убить?
– Да.
Ей рассказали о том, что произошло, буквально сегодня утром. О том, что она на самом деле не имеет отношения к организации того, что произошло в «Алой ленте». Одним из важнейших пунктов в допросе Кроунгарда было раскрытие того, что сделали с Эллегрин, и вчера Роудхорн передал мне всю информацию. Сразу после встречи с Халлораном, по пути в клинику Ардена я созвонился с Петерфъерном. Дочь пока жила у них – на время домашнего ареста, – и я посоветовал максимально мягко до моего появления ввести ее в курс дела. Правда, о том, что собираюсь делать, не сказал.
Я даже Ардену об этом не сказал, потому что вернуть Эллегрин жизнь и свободу я должен был лично. Точно так же, как впоследствии публично должен был снять с нее все обвинения.
– Это не отложенный приказ, это ментальный блок. Он был поставлен на твои воспоминания о том, что случилось, поэтому просто садись сюда и дай мне руки.
Руки давать вовсе не обязательно, я просто вижу, что Эллегрин нужна поддержка. Раньше я такое не замечал, точнее, замечал, но не придавал этому значения. Она бледнеет, кажется, еще сильнее, на лбу выступают капельки пота.
– Торн, ты уверен, что можешь это сделать?
– Если бы не был уверен, меня бы здесь не было.
Я единственный в Ферверне, кто может сделать это без последствий, и это еще одна причина, по которой я не стал привлекать Ардена и о чем бы то ни было говорить Рэгстернам. Моя ментальная сила, доставшаяся мне в подарок от глубоководного, способна деактивировать любой даже самый опасный блок.
Эллегрин поправляет юбку и садится. Протягивает мне руки.
Я сжимаю изящные, ухоженные, тонкие пальцы. Смотрю ей в глаза и говорю:
– Замри.
Она замирает, глядя на меня широко распахнутыми глазами, будто не верит, что я ей приказал, а я произношу:
– Все, что я скажу дальше, отменит приказ и больше не будет представлять для тебя никакой опасности.
Ментальный блок ставится для того, чтобы иметь возможность мгновенно лишить кого бы то ни было жизни. Одним словом. Или комбинацией. В данном случае – комбинацией.
– Арден Ристграфф. Солнечный остров. Шестьдесят седьмой.
Не знаю, что это для нее значит, но чувствую, как натягивается в сознании тонкая черная нить, способная убивать. Касаюсь ее своей новообретенной силой – и нить исчезает. Подобно ей исчезают тонкие черные прожилки, полыхнувшие в ее радужках.
– Эллегрин. Все.
Она моргает.
– Что – все?
– Все, – говорю я. – Понятия не имею, что для тебя это значит – не Арден, разумеется, а все остальное, но теперь, даже если ты или кто-то другой десять раз повторят это вслух, с тобой ничего не случится.
Эллегрин начинает трясти. Она сидит прямая как палка, но ее колотит изнутри, поэтому я тянусь к ней и осторожно привлекаю в свои объятия. Я чувствую, как она напряжена, только пальцы подрагивают на моих плечах. Сжатые с такой силой, что ногти ощутимо впиваются даже через пиджак.
Не знаю, сколько мы так сидим в тишине.
Арден сказал, что Лаура хотела сделать то же самое. У меня все мысли сходятся на ней и на том, что каждый раз, когда я к ней захожу – вчера вечером, сегодня утром, она все больше отдаляется от меня. Я не хочу об этом думать, но снова и снова думаю именно об этом.
– «Сан Айлэнд», – голос Эллегрин вспарывает мое сознание, – это отель в Зингсприде. Шестьдесят седьмой этаж. Там мы провели выходные. Как-то раз. Я не должна была… Торн, я…
– Предлагаю все прошлое оставить в прошлом. – Я отстраняюсь, чтобы посмотреть на нее. – Особенно теперь, когда у тебя снова есть настоящее и будущее.
Она плачет. Беззвучно.
Потом мы прощаемся. Рэгстерны слишком заняты дочерью, и я этому рад. Я возвращаюсь к Хайрмарг, лечу в клинику Ардена. Не знаю, сколько я стою рядом с Лаурой, потом сижу рядом с ней. Потом хожу по палате.
Друг появляется далеко не сразу, а когда появляется, вид у него свирепый.
– Не были бы мы здесь, – кивает на Лауру, – я бы тебе врезал.
– Не благодари.
Арден приближается ко мне, и в груди снова разрастается пустота. Мне казалось, что я с ней справлюсь, когда увижу Эллегрин и сделаю то, что сделал, но ее становится все больше, больше и больше. В этот момент друг хватает меня за лацканы пиджака и толкает к стене. Как ни странно, во мне не остается сил даже на то, чтобы ответить.
Ни сил. Ни желания.
– Ты всегда все решал за других, Торн, – цедит он. – Для меня ты всегда был примером и образцом. Я всегда занимал твою сторону, я всегда тобой восхищался. Ты вытряс из Кроунгарда то, что тебе было нужно, тогда какого набла ты делаешь сейчас?!
– Что я делаю? – спрашиваю еле слышно.
Хотя если бы громкий голос мог ее разбудить, я бы орал во всю мощь легких.
– Да вот что! – Арден врезает край планшета мне в грудь с такой силой, что, не будь за моей спиной стены, я бы пошатнулся. – Ты видел свои показатели? Это состояние предугасания.
Состояние предугасания?
– Тебе-то что? – говорю я. – Я думал, ты из-за Эллегрин бесишься.
В этот момент мне все-таки прилетает в лицо. Не знаю, какое у меня там состояние, но я отвечаю автоматически, и теперь уже Арден отлетает метра на полтора. Планшет с хрустом раскалывается, а друг смотрит на меня как на помешанного.
– Пойдем, – говорит. – Я тебе кое-что покажу.
– Кое-что?
– Кое-кого. Давай, Торн. Шевелись, пока мы не разгромили здесь все.
Его слова отрезвляют. Мы здесь, рядом с ней. Я только что чуть не сцепился с ним прямо здесь.
Молча выхожу за ним, долго идти не приходится. Палата Лауры, если так можно выразиться про закрытый медицинский центр, находится в двух шагах от кабинета Ардена, по совместительству его лаборатории. Там он хватает со стола какие-то снимки, сует мне в руки.
– Посмотри.
– Что это?
– Посмотри, – рычит он.
Я все-таки опускаю глаза и вижу… ребенка. Нашего с Лаурой ребенка, окруженного мерцающей тонкой преградой, напоминающей скорлупку яйца. Сам не знаю, почему на меня это так действует, я ведь раньше вообще не смотрел на ее снимки, но сейчас, когда я их вижу, когда я вижу ее, из меня будто разом выбивает весь воздух кулаком размером с лапу дракона. Вместе с этим ударом приходит такая боль, что дышать окончательно становится нечем.
– А теперь расскажи мне, кому ты хочешь ее оставить, – цедит Арден. Почти выплевывает. – Расскажи, что ты не злился на свою мать за то, что она не стала бороться. Давай, Торн, говори. Я послушаю.
Его слова делают еще больнее. Но больнее всего от того, что звучит внутри: я действительно злился на мать. После того как она выжила – клянусь, теперь я знаю, почему она выжила, кровь глубоководного не дала ей умереть, – она пришла в себя и узнала, что отец мертв. Не так долго она прожила после этого, даже понимая, что я остаюсь один. Я был свидетелем ее угасания, и все, на что меня хватало тогда – это отчаяние, ярость, непонимание, которое я глушил в себе всеми привычными способами. Всеми методами контроля, которым меня обучали. Я хотел быть хорошим сыном, но хорошего сына из меня не получилось.
Тогда я просто не мог понять: почему нельзя сражаться ради меня. Угасание – процесс, который до конца не изучен, он случается в парах. Но мы с Лаурой даже не были парой, по крайней мере, в привычном смысле мира иртханов. Мы не засыпали вместе после слияния пламени.
Арден не продолжает, он оперся руками о стол, как будто ему тяжело стоять. Может быть, и тяжело, я не знаю, но во мне под пластом разрастающейся боли раскрывается что-то новое, пока еще хрупкое, как только что пробившийся из семечка росток. Я смутно понимаю, откуда оно берется, потому что во мне только что была абсолютная пустота, но я точно знаю, что это такое.
Этому меня научила Лаура.
Это – странная, едва уловимая нежность, которой даже описание подобрать сложно. Ребенок, который еще не родился, наша Льдинка, такая же хрупкая, и сегодня я впервые думаю о ней отдельно от Лауры. Это моя дочь.
Это моя девочка.
Моя малышка.
Которая сейчас, возможно, тоже ничего не чувствует, потому что Лаура спит. И если кому-то может быть по-настоящему страшно и одиноко, насколько может быть одиноко зарождающемуся крохотному существу, отрезанному от такого источника любви, как Лаура, то это сейчас она.
– Спасибо, – говорю я.
Кладу снимки на стол и выхожу. Почему-то обратная дорога кажется мне гораздо более долгой, чем дорога до кабинета Ардена, но, когда я влетаю в палату Лауры, там все по-прежнему. Разве что я немного другой.