Когда показалась машина, везущая Усмана, Миронов вдруг с заметным волнением снова спросил:
– Ну что мы его старикам скажем?
– Их еще собрать надо, – суховато ответил Родькин. Внешне он был спокоен. – Старики здесь – мудрый народ. Любят порядок.
Усман, глава сельской администрации, оказался сухоньким, невысокого роста, с непокрытой головой чеченцем сорока пяти-пятидесяти лет. Он был в помятом, темно-коричневом костюме и стареньких, давно нечищеных полуботинках. Разволнованный окружавшей село боевой техникой, он не стал тратить время на переодевание, а в чем был на дворе, в том и прыгнул в машину, из которой его позвали к российским военным.
Старшие офицеры, козырнув, представились… Усман тоже назвал свое имя, фамилию, должность. Родькин кратко изложил суть вопроса:
– Мы – не армия, а представители Главного управления по борьбе с организованной преступностью МВД России. Мы располагаем сведениями, что в селе есть вооруженные люди. Предлагаем им выйти и сдать оружие. При добровольной выдаче автоматов, людям, их сдавшим, ничего не будет. Если, конечно, они не принимали участия в расстрелах и истязаниях. Если на них нет крови, люди вернутся к своим семьям.
Усман слушал русского офицера, проговаривая его слова про себя. Его волнение выдавали губы… Он шевелил ими, как школьник, перешептывающий слова диктанта. Потом Усман собрался с силами и сказал:
– В феврале мы сдали федералам двенадцать автоматов и несколько маленьких гранат. Не знаю, как они называются. Больше автоматического оружия в Старых Щедринах нет.
– По нашим сведениям, в селе на хранении больше ста автоматов, – твердо и громко сказал подполковник Миронов.
– На нас клевещут.
– Есть ли в селе раненые боевики?
– Нет. С начала 1995 года в село привезли и похоронили пятерых молодых людей. Родственники говорят, что молодежь попала под случайный обстрел.
Ничего другого старшие офицеры СОБРа и не ожидали услышать. Проведя два года в Афганистане, в округе Хост, советником Царандоя, Евгений Родькин участвовал в десятках таких, не дававших никакого результата, переговорах. Глядя в затуманенные страхом глаза Усмана, Родькин знал, что этот человек будет биться за свое село до последнего. Лгать иноверцам, как заблагорассудится, чеченцу позволял Адат.
– В таком случае мы начнем подворный обход… Пусть жители села приготовят домовые книги, – строгим голосом произнес неприятные для главы администрации слова подполковник Родькин. – У нас есть списки лиц, воевавших у Дудаева.
Солнце вышло из-за туч, засияло слепяще-сильно. С лица Усмана ушли глубокие тени, даже морщины разгладились, он вдруг помолодел и предельно уважительно, обращаясь к Родькину, сказал:
– Командир, давай соберем стариков. Пусть свое слово скажут. Они хозяева села, а не администрация. Лично меня молодежь не послушает.
Миронов и Родькин переглянулись и дали добро. Все разворачивалось по плану.
В село поехали вместе. В головном уазике на переднем сиденье Усман, на заднем сиденье с автоматами на предохранителях подполковники. Следом две машины, набитые собровцами и бэтээр.
Сельские улицы уже были пустынны, словно всех поразила внезапная болезнь. Родькин ехал по селу, как сквозь строй, ощущая себя в прицеле десятков глаз – недоброжелательных, желающих ему несчастья на этих узких, опасных для собровцев улочках.
В Афганистане все было в тысячу раз понятней и проще. Когда на зачистках муджахеддины начинали бой, силы, проводящие операцию, оттягивались, и в дело вступали винтокрылые машины. Ответственность за происходящее несли афганские партизаны, которым часто не хватало выдержки пересидеть, переждать плановые выходы Царандоя. Смертельно разящие нурсы неслись с небес карающими мечами, и муджахеддины погибали, наказанные за гордыню, вспыльчивость, молодую нетерпимость. Вместе с ними под глинобитными завалами умирали их жены и дети, не ставшие мстителями. Всего этого Родькин не хотел здесь, в Чечне. Он считал, что войск сюда нагнали с избытком. И вероятности попасть под огонь своих было куда больше, чем под обстрел чеченских боевиков. Он не верил здесь никому: ни чужим, ни своим, доверяя только собственным чувствам, которые сегодня были обострены особенно. То, что оружие в селе хранилось в каждом доме, он ни минуты не сомневался, а вот сил, чтобы изъять его, не хватало. Он видел, что молодым собровцам хочется окунуться в бой, проверить себя под автоматным огнем, может быть даже совершить подвиг. Он называл это грехами молодости и не торопился разжечь пожар. «Иншалла», – редко, но метко Родькин использовал эту восточную присказку, переводя ее по-своему, по-советски: «Как будет угодно судьбе». К ней он относился настороженно, как к капризной, знающей свою красоту диве. Судьбу не полагалось гневить.
Родькин вежливо обращался с судьбой и требовал того же от подчиненных. Происходящее в Чечне ему было не до конца понятно: он чувствовал неискренность политиков и большезвездных начальников, пославших его на войну. Политический смрад висел над Чечней. Ее вулканизация была реальностью, карающей всех, кто оказался втянутым. Родькин вглядывался, вчитывался в Чечню, как в старую книгу, язык которой еще был сложен для понимания.
По дороге в администрацию Усман успел рассказать, что жители недавно получили зерно. Мельница есть, пекарня тоже. Сейчас активно идут посевные работы: бывшие колхозники сеют пшеницу, ячмень, овес, люцерну. Все семена в наличии. Земля подготовлена. Хорошо родятся арбузы, капуста, лук. Вот картошка плохо растет, не приживается здесь.
– А школа, – спросил Родькин, – Что со школой?
– Школа средняя, – сказал Усман. – 270 детей школьного возраста. Но не все учатся.
– Почему?
– Школа не всегда работает. Учителя на месте, но их некомплект. С зарплатой беда, дали зарплату только за два месяца. Я лично, – разочарованно вздыхал Усман, – получил свою только за январь. Пенсию не получаю. А у меня двое детей-школьников, жена. Наурскому району, знаю, деньги правительство выделило, а Шелковскому пока ничего.
Здание администрации – одноэтажное, ничем не примечательное, скромно стояло посредине села. Деревянный навес над входом прятал от вновь начавшегося дождя двух седобородых старцев в темно-синих фетровых шляпах, на ногах стариков были ботинки с галошами, носки которых загибались вверх, как носы турецких филюг. На приветствия Усмана и собровцев старейшины ответили с высокомерным достоинством.
– Проходите, проходите, – пригласил всех зайти Усман.
Он не отдал никаких поручений насчет быстрого сбора старейшин. Его подчиненные: пожилая женщина, гонявшая костяшки на счетах – бухгалтер и молодая девушка, наверное, секретарша остались на месте. Приветствуя вошедших мужчин, они на секунду встали и снова углубились в дела. Родькин понял, что механизм поведения людей во время зачисток здесь отработан до мелочей. Подполковник знал только про одно такое, проведенное в Старых Щедринах, мероприятие. Информация о работе командированных в Чечню предшественников из МВД всегда добывалась с трудом. Даже схемы минных полей передовались наспех: «Туда ходи, а вот туда не смей! Взлетишь!» Механизм отъезда командированных был не отработан, поэтому все торопились, собирались нервно, лишь бы успеть вырваться с этой опостылевшей территории. О зачистках, проведенных в Старо-Щедринской армейцами, Родькин вообще ничего не знал.
Нам, курганцам и челябинцам, приказали перекрыть село со стороны Терека. Мы оставили бэтээр и БМП за валом, а сами россыпью прошли вдоль реки и наглухо запечатали переправу. Паром, идущий с того берега по мощному, стальному проводу, с полдороги вернулся обратно. Никому не хотелось встречаться с военными.
На мокром камне, ожидая паром, как ни в чем не бывало, сидела молодая, с искусно повязанным на голове платком чеченка и нисколько не страдала от дождя. Мы, наблюдая, как паром торопится пристать к правому берегу, остановились с ней рядышком. Посмотрев на наше оружие, она задержалась взглядом на автомате Илаева, крышка ствольной коробки которого была украшена аж тремя картинками с обнаженными девушками. В прошлом лихой десантник, Сашка добыл этих красоток, удачно купив жевательные резинки. У доброго солдата все пойдет в дело. Взгляд миловидной чеченки, сначала изучающе-строгий, стал лукавым, и она сказала:
– Как вы без них обходитесь?
Мы ничего не поняли.
– Ну, без девушек, – пояснила, улыбаясь, она.
– Мы их во сне видим, – на полном серьезе сказал я.
– Э-э-э, несчастные, – сочувствуя нам, сказала чеченка. – Я фельдшер. Знаю то, что вы не знаете. Мужчине без женщины долго нельзя. Езжайте скорее домой. Так лучше будет. Для здоровья.
«Что за народ, – подумал я. – Все на боевом посту. Если не мечом воюют, так словом».
Терек под вновь пролившимся дождем казался мне неприступным. В этом месте он оказался особенно широк и мутен. В бешеной казачьей пляске на воде крутились воронки. Но казаки здесь в Старо-Щедринской, Ново-Щедринской, старинных станицах Гребенского и Терского казачьего войска уже давно не жили. Их исход начался с первых лет Гражданской войны. О том, что казаки в списке репрессированных на Северном Кавказе народов были самые первые, в Чечне не любили вспоминать. Когда по приказам Свердлова, Орджоникидзе казаков с семьями выселяли из станиц, их дома и угодья занимали горцы, чтобы строить здесь свое кумачовое счастье. Я считал чеченцев легковерным народом. История на их пути все время расставляла капканы, в которые они с легкостью попадали. Здесь в Чечне я понял, что их извечная мечта не свобода, а воля. Но за обретенную за счет других волю жизнь берет особую плату.
В глубину леса, идущего вдоль реки, идти не хотелось. Можно было в клочья изорвать куртки и камуфляж об острые шипы акаций. Сменной форменной одежды у нас не было. ХОЗО УВД перед командировкой не особенно о нас позаботилось, ведь мы были офицерами 6-го отдела, другими словами, самыми строгими блюстителями закона в системе… Поэтому те, у кого были тысячи возможностей воровать, нас недолюбливали. Однажды за Тереком мы подняли схрон с доброй сотней турецких камуфляжей. Мне они оказались малы, только двум собровцам-форточникам подошли, но те побоялись их одевать, решив: не стоит из-за чужого барахла рисковать жизнью – свои вэвэшники или армейцы могли подвалить.