Прасковья Ивановна стала бела как мел, а седая гостья вопросительно подняла брови.
– Ну и как вам невеста? – нетерпеливо спросил Сергей Васильевич в тот вечер свою крестную мать, сопровождающую его на смотринах.
– Не бери, Сергей Васильевич, – отрезала та. – Это не дело, что она богата. Ведь и вправду все говорят, что она глупая.
– Нет… – покачал головой юноша. Из его головы не выходил тот единственный взгляд, которым Пелагея Ивановна одарила его при встрече. – Она вовсе не глупая. А только некому было учить ее, вот она и такая. Как лошадь необъезженная. Что же, я сам и буду учить ее!
Крестная вздохнула и неодобрительно пожала плечами. Сергей Васильевич отличался упрямым нравом.
В тот день многие богомольцы Саровской пустыни лицезрели пренеприятнейшее явление. Разъяренный мужчина расхаживал по обители, грозясь все разрушить до основания и требуя, чтобы братия вернули его супругу.
– Да что случилось-то? Кто этот господин? – шепотом спросил лысоватый старичок с котомкой за спиной у толстой бабы, сидевшей возле храма.
– Что случилось?! Кто ж его знает! – ответила она и хитро улыбнулась.
– Ну ты-то точно знаешь, Матвеевна! – подмигнул старичок.
Баба довольно хмыкнула.
– Маленько знаю: кое-чего сама видала, кое-что люди порассказали. Значит, так: приехали из города давеча: господин ентот, жена его да матушка ейная, кажись. Вон она там, под липой, сидит на лавочке – с лицом-то важным. К старцу нашему пошли, к батюшке Серафиму, на разговор…
– И что же?
– А вон оно что: старец-то принял их, благословил, а затем мужа-то и мать выпроводил. Мол, в гостиницу идите. А молодую госпожу, супругу, значит, ентого господина, оставил при себе.
– Ну?
– Ну и ну. Пропала она с той поры.
– Как пропала?
– Да не воротилась обратно! Еще после обедни пошла, а уж вечерню отслужили…
– Ну дела! – старик развел руками. – А старец что?
– Что старец? Он с тех пор не принимал еще никого – вишь, сколько народу-то собралось у его кельи.
– А-а-а-а, да-да, я поприметил толпу, подумал даже, может, болен батюшка, не принимает.
– Да не болен, все с госпожой той беседы ведут, поди.
Старичок почесал свою голую макушку и хотел было еще что-то спросить у своей собеседницы, как та сама поднялась и заголосила:
– А вон-вон, старец из кельи-то выходит. Ой, что будет, что будет…
Действительно, из кельи вышел сгорбленный старец в простой ряске и вывел за руку высокую статную женщину. Изящно одетая, она, однако, выглядела не городской львицей, а скорее египетской подвижницей – такое твердое выражение было у нее на бледном лице.
«А вон-вон, старец из кельи-то выходит. Ой, что будет, что будет…»
Действительно, из кельи вышел сгорбленный старец в простой ряске
Батюшка Серафим поклонился даме до земли и что-то ей сказал.
– Иди, матушка, иди немедля в мою-то обитель, побереги моих сирот-то, многие тобой спасутся и будешь ты свет миру. Ах, и позабыл было: вот четки-то тебе; возьми ты, матушка, возьми, – проговорил отец Серафим с мольбой в голосе и протянул Пелагее деревянные четки.
– Пелагея! – закричал Сергей Васильевич. Голос его звучал как раскат грома. – Ах ты, супружница!
Пелагея вздрогнула, словно голос мужа пробудил ее ото сна.
– Хорош же Серафим! – орал муж. – Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? И вообще – на что это похоже? – дикая ревность, злость и недоверие вылились наружу. Но более того, в душе этого сильного мужчины вдруг зародился страх. Страх потерять свою любимую. – Девка она, что ль, что в Дивеево ее посылает? Да и четки ей дал!
– Ладно, ладно, Сережа! – бросилась к мужу Пелагея Ивановна. – Будет тебе!
– Тоже мне, старец! – кипел тот. – О чем можно так долго разговаривать с замужней дамой?
– Да все в порядке. – Пелагея отвернулась от мужа и снова посмотрела в сторону Серафимовой кельи.
Сергей Васильевич стиснул зубы от злости. Ему вдруг почудилось, что это конец. Конец их семейному счастью.
Он сидел во дворе на лавке и курил, пытаясь погасить в себе досаду. Но, напротив, табачный дым еще сильнее разъедал его душу, и с каждой затяжкой душа чернела и исполнялась горечью.
«Вы не думайте, Сергей Васильевич, что я со зла… Я, право, из лучших побуждений… Может, вы как-нибудь посодействуете… – звучал в его ушах участливый голосок Матроны Павловны. Эта сорокалетняя купчиха славилась в городе не чем-нибудь, а своим языком. Купчиха перешла на шепот: – Дело в том, что сегодня ваша уважаемая супруга, Пелагея Ивановна, снова разгуливала по городу в таком виде… Как бы помягче сказать: платье-то на ней было праздничное, на плечах шаль, а вот на голове… Сергей Васильевич, с какой-то грязной тряпкой на голове гуляла-то она. И так важно прохаживалась по центральным улицам, будто на ней не тряпье, а шелковый платок. А на днях она так и к службе пришла в храм Божий. Нет, нет, я ничего не хочу сказать, да только негоже это, Сергей Васильевич. Я бы на вашем месте последила бы за женою. Толки ходят, сдружилась она с еще одной дурой Арзамасской – Прасковьей. Та, поди, ее дурости и учит всякой. Да и соседка ваша видала, как Пелагея Ивановна-то по ночам не спит, стоит на коленях в галерее вашей стеклянной. А чего она стоит-то? Вы, Сергей Васильевич, ведь муж ее, зачем вы ее отпускаете, она же так на холоде-то да без сна совсем сбрендит. А ведь у нее ребеночек под сердцем – вон, живот уже не скроешь».
Сергей Васильевич еле выпроводил болтливую купчиху, сел на лавку и уже битый час курил трубку. Думы его становились все тяжелее.
Прасковья Ивановна ходила по дому с мрачным видом.
На диване истошно кричал новорожденный ребенок. Девочка.
– Что стоишь! – зло крикнула Прасковья Ивановне Дуняше, своей девке. – Неси дитя кормилице. Запеленай только.
– Вы его себе оставите? – спросила Дуня.
– Не твоего ума дело! – отрезала Прасковья Ивановна.
Ребенок заорал еще сильнее, когда Дуня взяла его на руки.
– Ишь, голосистая какая! – улыбнулась Дуня. – В мать.
Прасковья Ивановна сама еще не решила, что делать с подкидышем. Наверное, придется оставить. Все же это ее внучка. Да и Палаша, видно, совсем очумела. Первых двух младенцев загубила, а эту – в подоле матери принесла, как только та на свет родилась. Кинула, как котенка, на диван, на мать зыркнула обезумевшими глазами: «Ты отдавала, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» – да и за порог. Эх, Пелагея Ивановна…
Прасковья Ивановна остановилась возле красного угла, поправила фитиль у лампады. Нет, она, конечно, знала, что дочь ее со странностями. Родилась вроде здоровенькой. А как слегла во младенчестве с болезнью неизвестной, так встала совсем иным ребенком. Из редко умного ребенка стала вдруг какой-то точно глупенькой. Уйдет, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно пляшет. Уговаривали ее, срамили, даже и били, но ничего не помогало. Так и бросили. А затем она выросла, похорошела, как яблонька зацвела. Прасковья-то Ивановна и подумала, что замужество, гляди, и пойдет на пользу дочери. А дело-то иначе обернулось… Как к старцу тогда съездили в Саров, так словно подменили Пелагею – чудачить начала сильнее прежнего. Надеялась мать, что рождение ребенка ее образумит. Первый мальчик такой хорошенький народился-то! Василием назвали. А дура-то, Палаша, была и не рада, как скажет во всеуслышание и при муже: «Дал Бог, дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет!» Конечно, Сергей Васильевич после слов таких разъярился и бить ее стал. А толку нет. Второго родила через год, Ванечку, и так же с ним, словно не мать, а кукушка. Вот и померли оба мальца. Теперь вот девку народила…
Прасковья Ивановна тяжело вздохнула. Нелегкая бабья доля, ой, нелегкая! Смутное чувство вины всколыхнулось в ней – ведь насилу замуж отдавала дочь, та и мучается. Надо взять девчонку к себе, Пелагеей назвать. Авось, тем грех свой пред Богом загладить.
– Оставьте, меня Серафим испортил!
– Серафим, говоришь? А так как? – Сергей Васильевич хлыстал ремнем босую грязную женщину в оборванной одежде. Ноги у женщины опухли, а из губы сочилась кровь.
– Оставь, Сергушка! – молила та.
– Да ты, дрянь, мне принадлежишь! Мне, поняла? Что хочу, то и делаю с тобой!
– Оставь, порченная я…
– Я тебе ум-то вправлю…
Уже больше месяца не показывалась Пелагея Ивановна дома, бегая по городу от церкви к церкви. Жалостливые люди давали ей милостыню, она тут же раздавала ее бедным или ставила свечи в храме. Там-то и застал ее Сергей Васильевич.
Он приволок жену в полицейский участок и уговорил городничего высечь упрямую и непокорную жену. Тот привязал Пелагею к скамейке и долго бил. Клочьями висело тело ее, кровь залила всю комнату, а она и не охнула.
Только не помогло это. Пелагея дурить не перестала, уклоняясь от мужа всяческими способами. Тогда и задумал Сергей Васильевич посадить жену на цепь. Заказал цепь железную с таким же железным кольцом, да сам своими руками приковал супружницу к стене. Теперь он мог издеваться над ней, как ему хотелось.
Весь город говорил о ночном происшествии в Напольной церкви. Да и шутка ли – столкнуться с привидением! А дело было так: церковный сторож, проснувшись глубокой ночью, решил обойти храм. Стужа стояла страшная, и тот перед выходом опрокинул стаканчик, чтоб не замерзнуть. Дошел он до того места, где стоял гроб, приготовленный для умершего от эпидемии солдата, а оттуда вдруг как выскочит баба! Голая почти, губы у нее синие, на шее обруч железный и цепь висит. Ни дать ни взять – оборотень! Тут припустился сторож во всю прыть. Полгорода перебудил со страху. А оказалось, это дура была – Серебреникова жена, Пелагея. Снова от мужа сбежала, чуть не околела на морозе.
Ну, жену мужу спровадили, сторожа еще больше напоили, чтоб успокоился. Гроб закрыли крышкой.