– Тоня, ты правда пугаешь меня! – тихо отозвалась Лёля.
– Ну прости! – вздохнула Тоня и добавила: – Жизнь сама покажет, как тебе лучше.
В трапезной пробили часы – девять раз. Яйца блестели на подносах и в руках у двух девушек. А девушки думали каждая о своем и каждая друг о друге.
– Сестрица, – отчего-то шепотом попросила Ольга, – расскажи мне о матушке отца Митрофана.
– Об Ольге Владимировне? – оживилась Тоня. – Знаешь, про нее многое и не скажешь. Пожалуй, только то, что она поистине за мужем: она всегда рядом с батюшкой, но никогда не на виду. Такой тихий, кроткий человек. Да ты ее видела – она и на службы все ходит и трапезничает с нами.
– Да, я встречала ее, – вспомнила Ольга. – А дети у них есть?
– Нет, детишек у них нет, – покачала головой Антонина. – И у нас говорят, что они дали зарок жить как брат с сестрой и Богу служить.
– А разве такое возможно в супружестве? – изумилась Лёля.
Тоня пожала плечами.
– Все возможно ради Бога, – твердо произнесла Антонина. – Но это не девичьи разговоры! Кстати, – она сменила тему, – а ты читала мой альбом?
– Да… – протянула Ольга. – Я читала…
– И что же?
– Тоня, честно признаюсь, я не очень поняла: вы здесь не монахини и не мирянки, вы что – диаконисы?
Тоня засветилась от радости:
– Молодец, запомнила про диаконис! Но мы пока не диаконисы, сестренка. Мы здесь, Лёля, крестовые сестры.
– Кто?
– Крестовые сестры. Мы не даем монашеских обетов, но желаем провести жизнь в смирении, исполняя любое послушание ради Бога и ближнего. – Тоня добавила: – Если хочешь, можешь называть нас диаконисами. Великая княгиня имеет желание возродить женскую диаконию, но пока мы сестры.
– А почему крестовые?
– Сестры при посвящении получают кипарисовый крест на белой ленте с изображением Нерукотворного Спаса и Покрова Пресвятой Богородицы; а на обратной стороне – образы святых жен Марфы и Марии и четки. Мы носим крест как сестры милосердия. Но, в отличие от сестер милосердия, мы занимаемся не только врачебной деятельностью. Основа нашей жизни – молитва, ею мы начинаем и заканчиваем любое дело. Великая Матушка говорит: мы должны все делать для Бога и ради Бога.
– А Елизавета Феодоровна тоже крестовая сестра?
– Да, конечно. Матушку возвели в чин крестовой сестры в числе первых посвященных. Это было Великим постом, в апреле, года два, нет – три назад. У нас тогда посвятили семнадцать человек. Во время торжественной службы епископ Трифон обратился к Матушке со словами: «Эта одежда скроет вас от мира, и мир будет скрыт от вас, но она в то же время будет свидетельницей вашей благотворной деятельности, которая воссияет пред Господом во славу Его».
– Красиво… – задумалась Ольга. – Так у вас крестовых сестер всего семнадцать человек? А другие сестры тогда кто?
– Сейчас посвященных сестер намного больше, чем семнадцать, почти половина – посвященные. Остальные называются испытуемыми. Ну, это как, например, послушницы в монастыре. Они живут какое-то время при обители, выполняют послушания, молятся и испытывают свое сердце – по нраву ли им такая жизнь, смогут ли они нести этот крест до конца? Когда они твердо могут сказать, что готовы, их тоже посвятят.
– Не понимаю… Ведь, по сути, вы живете монашеской жизнью…
– Так, Лёлечка, и не так. Монах – это тот, кто один на один с Богом. Кто всего себя Ему отдал. Это высочайший подвиг, так считает наша Матушка. А мы… мы Богу служим через служение людям, через помощь друг другу.
– И ты, Тоня, останешься здесь на всю жизнь?
– Мне бы очень этого хотелось, Лёля.
Часы пробили десять.
– Знаешь что, Лёля… – поразмыслив, предложила Антонина. – Яйца у нас закончились, послушания тоже. Пойдем, я тебе кое-что покажу.
– Что покажешь?
– Одно секретное место…
Лестница была довольно узкой, винтовой. Прохладные белые стены отражали теплый огонек свечки, которую держала в руках Тоня, создавая легкие блики. Девушки шли молча, крепко держась друг за друга.
Наконец лестница закончилась, и они оказались в просторном помещении.
– Подземный храм! – догадалась Лёля.
– Да, это подземный храм – усыпальница. Здесь найдут упокоение сестры, подвизавшиеся в обители до конца. Надеюсь, и я буду лежать здесь.
– Тоня! – Лёля отдернула свою руку. – Ты так просто говоришь о смерти, словно… – она замешкалась, – словно либо не видела ее, либо ее не боишься…
– Оленька, – Тоня повернулась к сестре. – Ты же знаешь, я похоронила мать, я знаю, что такое смерть… Да и здесь, в обители, мы часто смотрим смерти в глаза, когда умирает кто-нибудь из наших подопечных или больных в лазарете. Я видела смерть, но я не боюсь ее.
– Отчего же?
– Потому что – Христос воскрес, понимаешь? И своей смертью уничтожил смерть.
– Но люди все равно умирают! И мы – умрем.
– Да, умирают. И мы умрем, – повторила Тоня. – Но если мы в Бога верим, если мы живем по совести, по вере своей, умирать не страшно. По крайней мере, не так страшно.
Павел Дмитриевич Корин будет расписывать эту усыпальницу.
Он – молодой художник, но очень талантливый. Матушка хочет, чтобы он сестер учил иконописанию
Лёля покачала головой и ничего не сказала. Тоня прервала молчание первой:
– Павел Дмитриевич Корин будет расписывать эту усыпальницу. Но что же я? Ты, наверное, не знаешь, кто такой Павел Дмитриевич! – Тоня взмахнула руками. – Видела наши росписи в Покровском храме? Красивые, да? Работа Нестерова, а Павел Дмитриевич ему помогал. Он – молодой художник, но очень талантливый. Матушка хочет, чтобы он и сестер учил иконописанию. Она его специально отправляла в Ярославль изучать азы этого искусства. Ты его обязательно встретишь, он будет на ночной службе… А здесь, по просьбе Матушки, будет роспись на сюжет: «Путь праведников ко Господу». Представь, вереница праведных идут ко Христу – красиво…
Лёля молчала, ее била дрожь.
Вчера здесь ничего не было. А сегодня сырую черную землю пробила нежная головка крокуса. Белые лепестки бутона еще не раскрылись, но весь его облик торжествовал: я живу, я дышу, я расту. Вверх, к небу!
Ольга как зачарованная смотрела на цветок, сидя на литой скамеечке в саду обители. Этот цветок ей вдруг показался таким родным и близким. Будто это не крокус, а она сама, Ольга, пробивается сквозь почву и тянется ввысь.
Необыкновенное чувство жизни захватило ее, оно звучало в ней как тихая музыка ручьев, как пение птиц, как шелест листьев. Ольга словно растворилась в этом саде, в весне, в легком ветерке. И с нею, рядом, внутри нее – Бог.
Так бывает иногда, после причастия.
Великая Суббота пролетела одним мигом. Ольга была занята на послушаниях: в трапезной, на кухне, в храме. Но удивительно, она совсем не ощущала усталости, скорее наоборот, все ей приносило радость и не нарушало ее покой. Чувство распускающегося цветка переполняло Лёлю, захватывало, но не пьянило, а умиряло, наполняя внутренней тишиной и удивлением.
Вот уже и Пасхальная ночь, и крестный ход с зажженными свечами. Идут мироносицы в белых платьях ко гробу Господню. «Bocкрeceниe Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити» – поют стихиру праздника.
«Чистым сердцем Тебе славити…» – отзывалось у Ольги в груди.
Все замерли у дверей храма. Только лица светятся в темноте. Свершилось: камень отвален от гроба. Батюшкин звучный голос, как ангельская труба, возвещает: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Вот и она – долгожданная Пасха.
Ольга вошла в сияющий храм. И вдруг поняла: она наконец пришла домой.
Трапезная утопала в цветах. В больших кадках стояли кусты сирени – излюбленные цветы Елизаветы Феодоровны. На столах в вазочках – ландыши (кто-то привез к празднику), в маленьких горшочках – срезанные молодые тюльпаны из своего сада. Среди цветов возвышались румяные куличи, молочные пасхи, поблескивали боками красные яйца. Праздничную трапезу устраивали в обители не ночью, а после поздней литургии в воскресный день.
По обычаю, после вкушения яств батюшка отец Митрофан начал беседу. И, конечно, сегодня первыми его словами было приветствие: Христос Воскресе!
– Христос Воскресе! Вот и наступило время Торжества из Торжеств – Великой Пасхи. Смотрите, как светятся ваши лица и как ломятся наши столы от угощений. Позвольте, я расскажу вам о том, как мы встречали Пасху на войне.
– Отец Митрофан был полковым священником на Русско-японской войне! – прошептала Тоня Лёле.
– Шел 1904 год. И наш полк выступил в далекий и опасный поход на чужбине, и в Страстную неделю мы оказались довольно далеко от селений. Наша резиденция (или, как мы называли ее, импань) окружена была рощей. Там стояли высокие могучие деревья, между ними дорожка, а в ветвях суетились грачи.
Отец Митрофан вещал с удовольствием, но в голосе его не было ни ноток хвастовства, ни гордости. Он рассказывал просто и увлекательно.
– Думал я установить походную церковь на поляне за рощей, да вот беда: в Великую Субботу просыпаюсь, а в роще нашей буря – деревья гнутся, качаются. Ветер усиливается. Давно послали в Харбин купить куличей, но посланные не вернулись. Наши солдаты набрали красной китайской бумаги, положили ее в котел, вскипятили, и получилась красная масса, в нее опустили яйца, и появилось у нас утешение – крашеные яйца. Их и освящали, да кое-какие сухари вместо куличей.
Лёля взглянула на пышные куличи, облитые взбитым белком. Трудно было вообразить вместо этих пасхальных красавцев обычные сухари.
– Стал я думать, где службу править. Походный храм в такую погоду не поставишь, а моя фанза слишком мала. Гляжу – сарай у нас во дворе стоит глиняный с окнами, в нем устроилась наша бригадная канцелярия. Иду туда. Действительно, человек до ста может поместиться, а для остальных воинов, которые будут стоять на дворе, мы вынем окна, и им все будет слышно и отчасти видно, так как в сарае свечи не будут тухнуть.