Но жила на земле одна бедная и одинокая старуха, у которой не нашлось на тот час ни единой праздничной одежонки: и уж хотела заплакать она, точно и не слыхала клича архангелов. Заплакать хотела она, глухая, глупая, бестолковая старуха, не имевшая даже единой одежонки праздничной, платка белого! Но вдруг просветлела она светом внутренним: и стали морщины ее прекрасны, и седина ее стала прекрасна; и вошла она в круг званых, как прекраснейшая из прекрасных.
Не было сна на земле в ту последнюю и голубую ночь; тихо шумела она, как муравейник, и каждый маленький муравейник, государство лесное, шумел на ней: облекался красотою, готовился к приветствию. Ибо каждого отдельного, кто бы он ни был, заутра назовет Господь по имени. Ибо каждого отдельного, кто бы он ни был и как бы мал он ни был и сколько его ни было на земле: каждую отдельную песчинку, каждую инфузорию, букашку самую маленькую и скромную, — каждого отдельного заутра назовет Господь по имени. И знал каждый отдельный про радость и великое уважение, готовящиеся ему, и торопился изо всех сил, не думал, что он плох, потому что мал и незаметен. Каждого увидит, каждого заметит, каждому окажет уважение Господь всех сил, секира разрешающая, благость безмерная, любовь бесконечная. И незаметно таяла ласковая и стыдливая тьма, становилась розовым предутренним светом.
Просветлялись светом небеса, ровно просветлялись отовсюду: еще было и пространство, и время, но уже не было ни времени, ни пространства, ни запада, ни востока, и отовсюду поднималось солнце — единое солнце во множестве солнц; как бы равниной цветущей стала вся округлая земля, единым собранием собравшихся. И по мере того как светлело небо, утихала на земле предпраздничная милая суета, — все уже готовы были, не было запоздавших и отсталых, все уже готовы были. Вместе со светом сходила на землю тишина, и сколько было света, столько было и тишины; и становился свет необъятным, и необъятной становилась тишина.
Но еще почивали мертвые в своих гробах истлевших.
И вот взошли солнца на небеса, и наступило утро обещанной радости. И наступила та необъятная, великая и необыкновенная тишина, когда тихо все: и земля, и небо, и всякий голос молчит, и море зеркально, и ветер пал, и нет ни шороха, ни всплеска, ни единого звука, хотя бы смеха детского. И тихо ждали все, любуясь красотой земли.
Но еще мертвые почивали в истлевших гробах своих!
И тихо ждали все, любуясь красотой земли. Растаяли с туманом города, и одним садом прелестным стала вся земля, вся ее цветущая равнина; красивейшими купами, никому не мешая и никого не тесня, раскинулись мощные округло-пышные дерева; и взошла трава зеленая и богатая, и цветы пестро-цветные скромно и нежно благоухали, и бабочки беззвучно трепетали крылышками своими — несметная рать детей Божиих! Ждали все. Но и самый воздух ждал в каждой живой частице своей — также приготовился за ночь, украсился красотой воздушной. Но и самые небеса ждали, приготовились за ночь, подновили синеву свою и углубили глубину. И прекрасные звери свободно раскинули свои гибкие тела, никому не мешая и никого не тесня, как цветисто-пестрые цветы, и прекрасные люди смешались с цветами и птицами в едином саду Господнем. Любовалась своею красотою прекрасная земля.
Но еще мертвые не проснулись, но еще мертвые почивали в гробах своих истлевших!
Любовалась красотою своею прекрасная земля; и ждали все. Тихо разгорался тихий свет, светлело утро обещанной радости; и ждали все. И вот, огромное белое облако, предножие трона небесного, серебряный стяг, встало недвижимо посередь небесной синевы. И знали все, что это не простое облако, не сгущение сырых и холодных паров, а нечто особенное, предназначенное для украшения. Было оно огромно и светозарно; чудесно были очерчены его округлые, светящиеся края, и весь образ его был несказанно прекрасен; и взыграла красотою небесная синева, его державшая; и стояло оно недвижимо — серебряный стяг, предножие трона небесного. Так и от Себя послал Господь украшение на радость и развлечение взорам ожидающих.
И ждали все. И тихо разгорался тихий свет, светлело утро обещанной радости. И вот уже приблизилось оно, сейчас наступит. И насторожились громы, тихо шевельнули громоносной пастью своею, подумали про себя: осанна!
И вот разверзлись небесе и…………………………………..
…………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………
Здесь кончилось человеческое, и мертвые восстали.
1914
Николай Гарин-Михайловский (1852–1906)
Картинка. Из детской жизни
Был Страстной Четверг. Весна только начиналась. В прозрачных сумерках далеко вырисовывались загородные домики. На западе еще догорала красная полоска заката, и небо казалось прозрачным, и в нем темными силуэтами точно отражались застывшие на холме деревья. Ближе к шоссе можно было рассмотреть молодую зелень деревьев — тонкую и нежную, как паутина.
По шоссе шло в церковь целое семейство: трое детей, фрейлейн и горничная. Девочка, гимназистка-подросток, худенькая и настороженная. Немного поменьше мальчик-гимназист, черномазый и быстрый и пользующийся всяким удобным случаем залезть в канаву, перепрыгнуть через лужу, что-то поискать в кустах, а то и порыться в земле. Третий был тоже мальчик лет четырех. Он шел с открытым ртом, держась за руку фрейлейн, и шагал в каком-то забытьи, как автомат. Фрейлейн то и дело по-немецки окрикивала его.
— Смотри же, Гаря, куда ты идешь? Прямо в грязь.
— Когда же я не видел! — отвечал ей мальчик тоже по-немецки, как будто рот его был набит кашей.
— Ах, глупый! Ты разве слепой?
Мальчик не удостаивал ответом.
— О чем ты думаешь?
— Я думаю о той собаке, которую, помните, мы видели в овраге. У ней щенки были.
— В каком овраге? Какая собака?
Мальчик не торопясь ответил:
— Помните, в деревне, когда мы ехали в гости к Карповым?
Фрейлейн только вскрикнула: «Ах!» — и залилась веселым смехом. Она даже выпустила руку мальчика и всплеснула руками.
— Это, знаете, он вспомнил, когда прошлым летом мы ехали к Карповым. И действительно, мы видели в овраге собаку с щенками. И как он все помнит? И как будто ничего не замечает, а потом через год вдруг вспомнит. И все, все помнит. Ах, ах, ах!
И фрейлейн еще звонче засмеялась, а с нею вместе смеялась такая же, как и она, молоденькая горничная Таня, смеялась и девочка, и старший мальчик. Только Гаря оставался все таким же, как будто он был в состоянии какого-то забытья, и шел с слегка открытым ртом и с напряженной складкой на лбу.
— Фрейлейн, фрейлейн! А щенки теперь выросли и забыли свою мать? — спросил он.
— Нет, вы знаете, что он со мной сегодня в магазине сделал? Прихожу я с ним в магазин, и вдруг входит батюшка. И глупый мальчик, разве он мало видел священников в церкви, а тут схватил меня за руку и кричит на весь магазин: «Фрейлейн, фрейлейн, смотрите, смотрите! Это мальчик или девочка?» Я просто не знала, куда мне деваться. Приказчики все фыркают, а я ему скорее говорю на ухо: «Мальчик, мальчик». А он опять: «А зачем у него длинные волосы? Он стричься не давался? Ха-ха-ха!» Все в магазине так начали смеяться над Гарей, а я его схватила за руку и убежала.
Смеялись все, а Таня даже присела от смеха.
— Ах, глупый, глупый! — говорила фрейлейн. — Ты разве никогда не видел батюшку? У всех батюшек всегда длинные волосы.
— А у пастора короткие, — ответил мальчик.
— Вот, значит, заметил, а сам всегда в кирке спит.
— А в церкви спать нельзя, — ответил Гаря, — потому что там надо стоять.
— А куда ты любишь больше ходить? — спросила его девочка.
Мальчик ответил:
— Я не знаю.
И, подумав, с самодовольством в голосе сказал:
— В кирке удобнее.
И опять все долго смеялись. Девочка, перестав смеяться первая, сказала:
— Ну, Гаря, ты так нас совсем уморишь от смеха. Мы и до церкви с тобой не дойдем.
В это время старший мальчик перепрыгнул через лужу и попал ногою в другую.
Общее «ах» забрызганной компании было ему ответом. А затем фрейлейн и девочка стали его отчитывать и стыдить за шалости. Мальчик смущенно оправдывался, твердя:
— Черт, кто же знал, что там еще лужа!
Гимназистка досадливо ответила:
— Да ну тебя! Кажется, уж началось, идем скорей.
На повороте дороги в темноте показались ярко освещенные окна церкви.
Все пошли быстро, и только фрейлейн немного отстала, буквально таща за руку неуклюжего Гарю.
— Ах, Боже мой! — оглянулась на них гимназистка и крикнула: — Ляленька, разбудите его!
Затем сама бросилась к ним и, схватив Гарю за другую руку, любовно-грубо поволокла его вперед, приговаривая:
— Ну, ты, однобокий, просыпайся!
Когда все они подошли к самой церкви, гимназистка опять заволновалась:
— Ай, сколько народа! Ни за что не проберемся вперед!
— Ну, не проберемся, так не проберемся, — ответил гимназист.
— Хоть бы к прилавку со свечами пробраться.
В конце концов в церкви оказалось вовсе не так тесно, и все наши путники легко пробрались к прилавку и прошли вперед до самой решетки.
Между старшими решено было Таре свечки не покупать, так как это легко могло бы кончиться тем, что он не только бы мог закапать платье, но, пожалуй, еще и сжег бы своих соседей.
Когда Гаря увидел у всех в руках горящие свечи, он, по обыкновению громко, спросил брата:
— Сережа, Сережа, отчего у меня нет свечки?
Гимназист на мгновение задумался, затем наклонился и прошептал брату на ухо:
— Денег не хватило тебе на свечку.
Гаря на минуту задумался и потом обратился к сестре:
— Дюся, Дюся, у тебя есть деньги?
Дюся быстро наклонилась к брату и сказала громким шепотом:
— Не кричи в церкви: у меня нет денег!
Гаря опять задумался и тем же голосом с тем же вопросом обратился к Ляленьке.
Раскрасневшаяся Ляленька с золотистыми волосами наклонилась и что-то долго шептала Таре.
Гаря внимательно выслушал, подумал и обратился к Тане: