— Вот как? Знаешь, мне тоже. Мне много чего не хочется.
Стало ясно, что время для объяснений неподходящее. Эмили подождала два или три дня, и, когда дальше ждать сделалось уже невмоготу, она все-таки произнесла эти слова: «Что-то у нас неладно, Джек. Мне кажется, мы оба это понимаем. Я решила, что будет лучше для нас обоих, если мы…»
Впоследствии она никак не могла вспомнить, чем закончила это предложение, что он ей ответил и какой была ее следующая реплика. Запомнилось, что поначалу он изобразил деланое безразличие, за которым последовал приступ ярости: он орал, шваркнул об стену стакан с виски — видимо, ему казалось, что только громкой ссорой он сумеет ее удержать, — а затем он взмолился:
— Детка, не делай этого. Пожалуйста, не делай этого со мной…
В два часа утра она постелила себе отдельно на диване.
А когда вдруг резко похолодало и зима вступила в свои права, она вернулась в Нью-Йорк.
Глава 3
О том, что глаза ее открыты, она догадалась по рассеянному утреннему свету, пробивавшемуся сквозь жалюзи в дальнем конце комнаты. Нет, это был не сон: она лежала в постели голая с незнакомым мужчиной, в незнакомом месте, не имея ни малейшего представления, каким ветром ее сюда занесло. Мужчина, кто бы он ни был, закинул на нее тяжелую ногу и руку, вдавив в матрас, и при попытке из-под него выбраться она сбила прикроватный столик, что сопроводилось звоном разбитого стекла. Мужчина не проснулся, а, простонав, перевернулся на другой бок. Теперь она без труда сползла вниз, встала, избегая наступать на осколки, и двинулась по стенке в поисках выключателя. Паники не было: такое случилось с ней впервые, но это еще не значило, что подобное повторится в дальнейшем. Если она найдет свою одежду, выберется отсюда, поймает такси и доберется до дому, мир, вполне вероятно, снова обретет привычные очертания.
При зажженном свете квартира сразу ожила, но от этого не стала более узнаваемой. Как и сам мужчина. Хотя он лежал к ней спиной, она могла видеть его профиль и сейчас изучала его с пристальностью художника, рисующего с натуры. Это лицо ей решительно ни о чем не говорило. Единственными знакомыми деталями во всей квартире были ее шмотки, брошенные на спинку обитого вельветом кресла, а рядом на полу валялись его туфли, брюки, рубашка и нижнее белье. На ум пришло слово «мерзость». Все это было омерзительно.
Она быстро оделась и, пока расчесывала волосы в ванной, подумала о том, что вовсе не обязательно бежать отсюда без оглядки. Есть другой вариант. Можно принять горячий душ, сделать себе на кухне кофе и дождаться его пробуждения. Она встретит его с легкой утренней улыбкой — чуть сдержанной, многоопытной, — и во время разговора наверняка все прояснится: кто он, как они познакомились и где она вчера была Картина вчерашнего восстановится, и не исключено, что он ей даже понравится. Он сделает им «кровавую Мэри», чтобы побороть похмелье, потом поведет куда-нибудь позавтракать, а дальше они…
Нет, внутренний голос призывал ее к безответственности, промискуитету и прочей мерзости, посему этот вариант она тут же отбросила. Вернувшись в комнату, она подняла колченогий столик, упавший вместе с бутылками и стаканами, нашла листок бумаги, написала короткую записку и закрепила ее стоймя на столике.
Осторожно: осколки на полу. Э.
Уже на улице — Мортон-стрит, неподалеку от Седьмой авеню — она почувствовала настоящую тяжесть похмелья с непривычки. Яркое солнце вонзило в ее мозг желтые иголки, она почти ослепла, и рука ее, открывавшая дверцу такси, сильно дрожала. Но пока она ехала домой, вдыхая через открытое окно горячий воздух, ей стало немного легче. Сегодня была суббота («Откуда ты знаешь, если все остальное забыла?»), а значит, впереди у нее два дня на восстановление.
На дворе стояло лето 1961 года, а ей было тридцать шесть.
Вскоре после возвращения из Айовы она устроилась в небольшое рекламное агентство, где отвечала за авторские права, и начальница сразу взяла ее под свое крыло. Работа была хорошая, хотя она предпочла бы заниматься журналистикой, и самым главным ее плюсом было то, что она поселилась в просторной, с высокими потолками, квартире рядом с Грамерси-парк.
— Доброе утро, мисс Граймз, — приветствовал ее Фрэнк, оторвавшись от бумаг.
По его лицу нельзя было сказать, догадался ли он, как она провела ночь, но для перестраховки она шла по проходу с подчеркнуто прямой спиной на случай, если он провожал ее взглядом.
Рисунок на серо-желтых обоях в холле изображал пятящихся коней. Сколько раз она проходила мимо, не обращая на них никакого внимания; сейчас же стоило ей выйти из лифта, как в глаза тут же бросилась лошадь с пририсованными карандашом елдаком и крупными яйцами. Ее первым побуждением было взять ластик и стереть причиндалы, но она отдавала себе отчет в том, что это не решит проблемы — только переклейка обоев.
Вечером, оказавшись в своей квартире, она с удовольствием отметила, как чисто у нее дома. Полчаса она драила себя в душе с мылом и мочалкой, и постепенно события прошлого вечера восстанавливались в памяти. Она отправилась к малознакомой супружеской паре в районе восточных шестидесятых, и вечеринка там оказалась многолюдней и шумней, чем она ожидала, чем и объяснялись ее нервозность и чересчур быстрое поглощение спиртного. Она закрыла глаза под струей горячей воды, и в памяти заколыхалось гомонящее, смеющееся море, из которого стали выступать какие-то лица: лысый живчик, утверждавший, что ни с чем не сообразный призыв «Кеннеди — в президенты!» есть не что иное, как торжество чистогана и общественной пропаганды; поджарый светский лев в дорогом костюме, обратившийся к ней со словами: «Я слышал, вы тоже работаете в рекламе»; наконец, тот, с кем она, возможно, в результате переспала, мужчина, втянувший ее в серьезный разговор, продолжавшийся целую вечность, кажется, тот самый человек с простым лицом и густыми бровями, которого она так пристально изучала нынче утром. Вот только его имя никак ей не давалось. Нед? Тед? Что-то в этом роде.
Она влезла в чистую и удобную одежду, сделала себе кофе — она бы с удовольствием выпила пива, но побоялась — и только было снова почувствовала твердую почву под ногами, как зазвонил телефон. Так, он продрал глаза, не без охов и стонов совершил обряд омовения, выдул бутылку пива, обнаружил номер телефона, который она вчера ему, скорее всего, дала, и вот приготовил вежливое короткое приветствие, смесь извинений и нетерпеливых проявлений чувств. Сейчас он пригласит ее на завтрак или на ланч, и ей придется что-то отвечать. Она прикусила губу и только после четвертого звонка сняла трубку.
— Эмми? — Это была Сара. Голос робкого озабоченного ребенка. — Боюсь, что у меня новости плохие. Пуки…
— Умерла?
— Нет, но… Я вернусь немного назад, ладно? Я не видела ее четыре или пять дней, что, в общем, странно, поскольку она, сама знаешь, довольно часто заглядывает к нам. Короче, я посылаю Эрика проверить, как там у нее дела, и он прибегает обратно с криком: «Мам, иди скорее!» В общем, она лежала на полу в гостиной, совершенно голая, и в первую минуту я подумала, что она таки умерла. Казалось, она не дышит, хотя слабый пульс прощупывался. Да, вот еще… она… это касается физиологических подробностей.
— Она облегчила желудок?
— Вот-вот.
— Сара, обычно это происходит, когда человек…
— Да, но пульс… В общем, на беду, наш врач оказался в отпуске, а тот, кто его замещает, грубоватый молодой человек, которого я прежде не видела, осмотрел ее и сказал, что она в коме. Он меня спросил, сколько ей лет, а я не могла ничего ответить, ты же знаешь, как Пуки всегда скрывала свой возраст. Тут он заметил целую батарею пустых бутылок из-под виски и говорит мне: «Миссис Уилсон, все мы смертны…»
— Сейчас она в больнице?
— Пока нет. Врач обещал распорядиться, но все это может занять время. Мы ждем «скорую» во второй половине дня.
К моменту, когда Эмили вышла на перрон в Сент-Чарльзе из раскаленного вагона, «скорая» еще не приезжала. Сара, приехавшая за ней на старом «плимуте», которым она пользовалась вместе с сыновьями, встретила ее словами:
— Ах, Эмми, я так рада, что ты здесь. Сразу отлегло от сердца.
Они двигались черепашьим шагом. Сара с таким недоумением посматривала на рычаг переключения передач и на педали, как будто видела их в первый раз.
— Забавно, — сказала Эмили при виде огромного бело-розового торгового центра. — Когда я приехала сюда впервые, здесь ничего не было.
— Дорогая, все меняется, — заметила ей Сара. Но в старом уилсоновском имении решительно ничего не изменилось, если не считать вымахавших в человеческий рост сорняков, в которых давно потерялась табличка с надписью «Большая усадьба». Перед домом стоял блестящий красно-коричневый «тандерберд» Тони. Раз в два года он покупал себе новую машину и никому не позволял садиться за руль. Если верить Саре, это была его единственная странность.
— Тони дома? — спросила Эмили.
— Нет, он и его друзья — они все с «Магнума» — с утра уехали на рыбалку, так что он еще ничего не знает. — Припарковавшись на почтительном расстоянии от «тандерберда», она вышла из машины и, с озабоченным видом уставившись на ключи, сказала: — Эмми, послушай. Ты, наверно, умираешь с голоду, но мне кажется, нам надо сначала заглянуть к Пуки. А то она там лежит на полу, понимаешь?
— Да, — согласилась Эмили. — Да, конечно.
Они направились по хрустящему гравию к потрескавшейся на солнце гаражной коробке, слишком тесной для современных автомобилей. Эмили не раз бывала у матери в ее квартирке из гипсокартона над гаражом (слушая ее бесконечную болтовню, она посматривала на их с Сарой детские фотографии на грязных стенах и только ждала предлога, чтобы улизнуть), но к тому, что увидела, поднявшись по скрипучей лестнице, она оказалась не готова.
Голая старуха лежала ничком — словно зацепилась за ковер и растянулась во весь рост. Жара здесь стояла такая, что только от этого можно было потерять сознание. По части виски все обстояло серьезно: восемь пустых бутылок из-под «Беллоуз партнерз чойс» стояли шеренгой. Может, она постеснялась сложить их в мусорную корзину, которую опорожняли мальчики? Всем своим видом Пуки как бы говорила: «Вы уж меня, девочки, извините, но что-то надо со мной делать».